– Пока ни на ком. Поживу еще годика два холостым.
– И ты думаешь, что Майга согласится ждать тебя столько времени?
– Я ее и не заставляю ждать! – Айвар начал нервничать. – Пусть хоть завтра выходит замуж. Мне от нее ничего не нужно.
– А нам с отцом нужно. Нам нужна невестка. Если ты думаешь, что мы позволим тебе жениться на любой смазливой рожице, – ты очень ошибаешься. Мы с отцом знаем лучше, что тебе надо.
– Возможно… – ответил Айвар, вставая из-за стола. – Но мужем Майги Стабулниек я никогда не буду.
Он вышел из комнаты, даже не пожелав матери покойной ночи.
Приемные родители решили оставить его на некоторое время в покое, – может, горячка пройдет и он, обдумав все более хладнокровно, в конце концов поймет, что родители правы. Только плохо, что Стабулниеки могут всякое подумать: уже третью неделю Айвар к ним глаз не показывает.
Наконец в начале июня Айвару удалось встретить Анну на дороге. В своем будничном платье она показалась ему еще прекраснее, чем в белом праздничном наряде. Айвар поздоровался. Опасаясь, что девушка пройдет мимо, сразу спросил, не хочет ли она вечером прокатиться на мотоцикле.
Анна удивленно взглянула на него.
– Прокатиться? В такое время… господин Тауринь? Кто же в Сурумах будет доить коров?
– Тогда, может быть, в другой раз… в воскресенье? – не отступал Айвар.
– И в воскресенье нельзя, – ответила Анна. – Скоро начнется сенокос, тогда все дни будут заняты.
Анна ушла, оставив Айвара одного на дороге.
«Она не хочет быть моим другом. Я не нравлюсь ей. Но как мне жить без ее дружбы?» – с отчаянием думал Айвар.
Ему стало холодно в этом мире, где не было тепла, любви, дружбы – только яростная борьба и жестокость. Ему так хотелось склониться головой к человеку, который так же одинок, как он, но сегодня и это ему было заказано.
– Я буду любить тебя всегда… – шептал Айвар. – Ты можешь не отвечать мне, избегать меня, – я всю жизнь останусь твоим.
Ему не было дела до того, что в это время происходило на белом свете. Живя в узком мирке личных чувств и мечтаний, он не интересовался исторической грозой, надвигающейся на «Латвию 15 мая» и на его собственную жизнь. Ему казалось, что это к нему не относится. Но когда раздались первые громовые раскаты, встрепенулся и он, поняв, что остаться в роли стороннего наблюдателя ему не удастся, – жизнь требовала, чтобы каждый человек ответил на вопрос: кто ты такой?

Глава седьмая
1
И вдруг все изменилось…
Стоило только показаться на улицах Риги нескольким советским танкам, как всколыхнулся весь трудовой народ Латвии – восстал и сбросил ярмо рабства. Он вышел на улицы столицы и после долголетнего молчания вдруг заговорил голосом хозяина, настоящего хозяина своей страны.
Как карточный домик, был сломан строй насилия и обмана одним-единственным ударом возмущенного народа. Не стало ульманисовского правительства. В Латвии начались новые времена.
Весть о падении режима Ульманиса облетела, подобно вещему золотому дятлу, всю Латвию. Приближение великой перемены можно было заметить уже за несколько дней до крушения старой власти – по тревоге больших и малых ее представителей и по столбам дыма, которые в теплые июньские ночи поднимались над трубами зданий государственных учреждений: уходящий, свергнутый народом режим спешил уничтожить следы своих черных дел, несчетные доказательства насилий и преступлений против народа.
Но сгорела только бумага, потому что не существовало огня, способного уничтожить в памяти народа пережитые им несправедливости.
…Ильза Лидум выгладила светлый костюм Артура, приобретенный незадолго до ареста, уложила в чемодан чистое белье, носки, полуботинки и поехала в Ригу, уверенная, что пробил час освобождения брата и сына.
И она не ошиблась: 21 июня растворились ворота тюрьмы, и борцы, приветствуемые ликованием народа, вышли на свободу! Но Ильзе, еле успевшей при радостном свидании обнять брата и сына, пришлось снова расстаться с ними на несколько часов: уговорившись встретиться вечером на квартире одного товарища, они ушли – один на заседание Центрального Комитета партии, другой – в ЦК комсомола. Их руки и мозг истомились по работе, а жизнь на них глядела, как поросший сорняками перелог, и звала: «Иди, новый сеятель, возделывай землю, сей золотое семя!»
Поздно вечером вернулся Артур. Хозяева квартиры ушли в другую комнату, чтобы Ильза могла провести наедине с сыном первый вечер его свободы. Ильза еще днем принесла сюда чемодан Артура.
– Примерь, годится ли костюм, – торопила она его. Но он только мельком взглянул на вещи, все признал хорошим и поспешил поделиться с матерью новостями.
– ЦК комсомола предложил мне на выбор: или остаться в Риге и работать в центральном аппарате, или поехать в свой уезд первым секретарем уездного комитета комсомола. Угадай, что я выбрал.
– Наверно, останешься в Риге… – сказала Ильза.
– Вот и не угадала! – засмеялся Артур. – Завтра мы поедем домой и начнем творить такие дела, что Риексту тошно станет. Тебе больше не придется дрожать за меня, когда по вечерам я подолгу не буду возвращаться домой. Комсомольские собрания мы будем проводить не в лесу, а в центре города, а полицейским скажем: «Вам вход воспрещен!» И красный флаг станет свободно развеваться над дверями уездного комитета, независимо от того, нравится это охранке или нет.
– Наверно, редко мне придется видеть тебя, – сказала Ильза. – Надо будет обзавестись прялкой и прясть на кулаков, чтобы как-нибудь коротать вечера.
– Ты это серьезно? – Артур с удивлением посмотрел на мать. – Ты еще думаешь работать на них?
– Да нет же, нет… – засмеялась Ильза. – С меня хватит. Неужели не найдется подходящей работы и для моих рук? Пусть теперь кулаки сами научатся зарабатывать себе хлеб насущный.
Ильза с тревогой глядела на бледное лицо Артура: не подорвала ли навсегда тюрьма его здоровье, не болит ли у него грудь? Спрашивать об этом сына она не решалась, да он и не признается – разве теперь время болеть и отдыхать?
Мать и сын, поджидая Яна, рассказывали друг другу о том, как жили в разлуке, мечтали вслух о будущем.
Хотя Ян Лидум пришел очень поздно, они все еще не спали.
– Что это за мода? – в шутку рассердился он. – Вот нашлись полуночники! Марш спать!
Но его никто не послушал, да и ему в эту ночь не хотелось спать. Присев к столу напротив Ильзы и Артура, Ян Лидум долго смотрел на них, и его ласковая, светлая улыбка будто согревала мать и сына.
Ильза вздохнула.
– Как подумаешь… чего ты только, брат, не перевидал на своем веку… С малых лет ничего не знал, кроме тяжелой работы, жизни впроголодь да тюремных стен. Теперь, может, и для тебя начнется лучшая пора, настоящая человеческая жизнь.
– Моя и твоя жизнь, Ильзит, – это мелочь, – ответил Ян. – А вот весь трудовой народ Латвии – разве он когда-нибудь жил по-человечески? Столетия рабства под игом чужеземных и своих господ… Наконец-то кончилась эта мучительная ночь, наконец-то начнется настоящая жизнь не только для нас, но и для миллионов. Какое счастье, сестра, что мы оба сможем еще поработать на благо народа! Я сегодня чувствую себя, как застоявшийся конь: не могу дождаться, когда можно будет навалиться всей грудью на работу.
– После долгих тюремных лет тебе надо бы немного отдохнуть, набраться сил… – заикнулась Ильза.
– Работа для меня лучший отдых, – ответил Ян.
Потом он рассказал, что Центральный Комитет партии утвердил его первым секретарем укома партии в одном из уездов Видземе.
– Завтра же отправляюсь туда и начну работать.
– Почему ты не просился в свой уезд? – спросила Ильза. – Тогда бы мы были вместе.
– Партийное руководство лучше знает, где каждый из нас нужен, – ответил Ян. – Мне дали настоящую кулацкую и айзсарговскую цитадель. Между прочим, наш старый знакомый, начальник уездной полиции Риекст, недавно тоже переведен туда. Наверно, думает, что в другом месте удастся скрыть старые грехи. Померяемся силами.
– Значит, мы опять не будем видеть друг друга… – вздохнула Ильза. – Так и пройдет вся жизнь.
– По пути в Ригу мне каждый раз придется проезжать через ваш уважаемый старинный городок, – успокоил ее Ян, – будем видеться довольно часто. А как же, Ильзит, ты? Не пора ли и тебе включиться в общественную работу?
– Да разве я что умею? – Ильза испуганно посмотрела на брата.
Ян погрозил пальцем.
– Нехорошо лгать, сестренка. Проработала в подполье шесть лет и ничего не умеешь? Это ты рассказывай кому-нибудь другому.
– В подполье – это одно, а работать на виду у всех – совсем другое, – ответила Ильза. – Я не умею разговаривать с людьми. В бумагах тоже ничего не смыслю.
– Сумеешь и будешь смыслить. Для чего партия тебя учила шесть лет? Это была твоя школа, Ильзит! Завтра же попрошу Карклиня – он твой старый знакомый и назначен секретарем укома партии вашего уезда, – пусть переговорит с тобой.
– И это называется брат… – Ильза притворилась обиженной. – Ждала его из тюрьмы, а он в первый же вечер причиняет сестре неприятности.
– И буду причинять… – смеялся Ян. – Пока не добьюсь своего и пока ты не признаешь, что это правильно… А об Айваре… ничего не известно? – спросил он вдруг, и у Ильзы сжалось сердце, когда она услышала, как дрогнул голос брата. Эта рана, наверно, не заживет у Яна никогда.
– Не знаю… – ответила она, виновато опустив глаза. – Никто ничего не знает. Но теперь ведь у тебя повсюду хорошие друзья. Может, общими усилиями удастся найти.
– Если только он жив, я найду его… – шепотом произнес Ян. – Теперь найду. Никакими законами об усыновлении его от меня больше не скроют.
Ильза положила руку на его большую ладонь, и так они сидели долго, думая одну и ту же думу.
2
В кабинете начальника уезда и командира полка айзсаргов Риекста происходило весьма важное совещание. Приглашены были очень немногие: уездный старшина Руткис, городской голова Гариндрик, начальник местного отделения охранки Пека и пробст Зирак. Риекста только недавно перевели сюда из соседнего уезда, поэтому его отношения с участниками совещания были пока официальные. В серой форме, часто поглаживая холеную бороду, уездный столп власти сидел за письменным столом и вел совещание.
«Что с нами будет?» – можно было прочесть на всех лицах, и наконец городской голова Гариндрик, не вытерпев, произнес этот вопрос вслух, за что был награжден уничтожающим взглядом Риекста.
– Что будет? – прорычал Риекст. – Будет драка не на жизнь, а на смерть. Все зависит от того, насколько мы сумеем сплотиться. Если опустим руки, нас в один день растопчут, а если станем держаться мужественно, им придется считаться с нами, оглядываться на каждом шагу: не забежали ли слишком далеко вперед? Вспомните, что сказал наш вождь несколько дней тому назад: «Я остаюсь на своем посту – оставайтесь и вы на своих!» Вы понимаете, что означает эта директива президента? Мы остаемся на своих местах, будем по-прежнему выполнять его волю при любых обстоятельствах. Ошибаются те, кто думает, что мы побеждены.
– Но что мы – можем теперь делать? – вздохнул старшина уезда Руткис. – Где у нас сила?
– Наша сила – в нашей вере, – раздался голос пробста Зирака. – С божьей помощью и при большом желании мы будем скалой, которую не разбить никакой буре. Мои пасторы в приходах своими проповедями будут укреплять уставшие души и не дадут угаснуть пламени надежд. Пусть каждый терпеливо несет свой крест и не заботится о завтрашнем дне – господу известно, что уготовано каждому.
– Гм, да… – проворчал Риекст. В комнате было жарко и душно, но расстегнуть форменный френч он все же не хотел. – Вера и молитвы – вещь хорошая, но в настоящих условиях хорошее огнестрельное оружие ценится больше, уважаемый отец пробст. Церковь должна стать цитаделью не только в духовном, но и в прямом смысле этого слова.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил пробст.
Риекст встал, дошел до двери и приоткрыл ее. Убедившись, что передняя хорошо охраняется, он, снова тщательно затворив дверь, вернулся на свое место и заговорил приглушенным голосом, пристально глядя то на одного, то на другого:
– Нам надо быть готовыми к тому, что противники поспешат разоружить наших людей. В распоряжении полка айзсаргов есть много оружия. Его, несомненно, прикажут сдать. Но не все винтовки, пулеметы и боеприпасы внесены в списки полкового вооружения. Не станем же мы и эти излишки сдавать им. Часть, конечно, придется спрятать в лесах, а другую часть надо будет отцу пробсту разместить в подвалах своих церквей.
– Это, конечно, можно, – согласился пробст. – Мы все христовы воины.
– Распоряжение я дам сегодня же ночью, – продолжал Риекст. – Прошу позаботиться о том, чтобы пастыри приходов были готовы выполнять свои обязанности.
– Будет сделано, господин Риекст, – сказал пробст.
– Господин Пека, уничтожены ли списки и документы могущие скомпрометировать наших людей? – обратился начальник уезда к начальнику местного пункта охранки.
– Прошлой ночью сожгли последние бумаги, – ответил Пека. – У меня они ничего не найдут, но я не ручаюсь за Ригу. Главная картотека находится в управлении. Надо надеяться, что господин Фридрихсон тоже не дремал.
– Будем надеяться… – буркнул Риекст.
Они совещались довольно долго и, наверно, просидели бы до ночи, если бы в девять часов вечера не случилось нечто, непредусмотренное повесткой дня. Внезапно, без доклада и стука, в кабинет Риекста вошли трое мужчин. Старший из них, почти седой, был огромного роста; второй, невысокий, лет пятидесяти, и третий – еще молодой мужчина, с загорелым лицом и военной выправкой.
– Добрый вечер, господа… – приветствовал старший. – О чем вы здесь совещаетесь?
Его спокойный иронический тон привел в бешенство Риекста.
– Кто вы… что вам нужно? – крикнул он и вскочил со стула. – Кто вам разрешил войти?
– Кто разрешил? – незнакомец посмотрел в глаза начальника уезда таким взглядом, что у Риекста затряслась борода. – Народ разрешил. Больше ни у кого мы разрешения не спрашивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86