Послушали бы, что он скажет; начнет ли опять ругаться да в угол ставить или задаст выучить наизусть какой-нибудь псалом. Что вы на это скажете, друзья? Пошли!
— Ну нет! — отвечает Имелик. — Сегодня не стоит. Но когда-нибудь в другой раз я охотно пошел бы с вами. Очень любопытно посмотреть, как он нас примет и как теперь станет с нами разговаривать. В свое время разговор этот был короткий и почти всегда один и тот же.
— Нет, сегодня ходить не стоит, — скорчив презрительную мину, добавляет Кийр и, указывая глазами на Тоотса, шепчет Имелику:
— Погляди, какой у него вид.
Но Тоотс расслышал эти шепотом сказанные слова:
— Погляди, какой у него вид, — повторяет он, через плечо таращась на Кийра. — А какой, собственно говоря, у него вид? Чем он плох, собственно говоря? Что же, у него не такие же четыре ноги… или тьфу ты! — не четыре, а две, конечно… не такие же две ноги, как и у тебя? Ну ладно, не идем — так не идем. Пойдем в другой раз, в воскресенье, скажем, хм, а?
Таких междометий, как два последние, Кийру раньше никогда не доводилось слышать от Тоотса, и теперь он силится припомнить, откуда тот их взял. Это же было совсем недавно… Так и есть, ведь аптекарь разговаривал точно так же. Рыжеволосый не может надивиться восприимчивости своего школьного друга.
— Правильно! — соглашается Имелик. — Лучше всего именно в воскресенье. Соберемся все у церкви, я притащу с собой Тиукса и пойдем. Только не забудьте! Я то уж обязательно в воскресенье буду около церкви, можете не сомневаться.
— Ну ладно, — заключает Тоотс, — все это очень хорошо, но вы, чудаки, не думаете, конечно, что я приехал в Паунвере жариться, хм, а? Ежели вам нравится торчать на солнцепеке — хыкк! — дело ваше, стойте здесь хоть до самого светопреставления или даже дольше, а я намерен поискать себе более прохладное местечко. Меня точно из льняного мочила вытащили, а на спине… посмотри, Кийр, мне кажется, у меня сюртук насквозь пропотел, хм, а?
Кийр ощупывает спину своего соученика и заявляет, что пока еще «беды никакой нет», но все же лучше пойти куда-нибудь в тень, пока что… Он снова подмигивает Имелику и осторожно шепчет:
— Как бы его не стошнило…
— Ой, пошли на мельницу! — сразу же находит выход Имелик. — Хоть там всюду пыльно от муки, но потом мы эту пыль из одежды выколотим. Во всяком случае, там лучше, чем тут на солнце.
Тоотс сразу же соглашается с этим предложением и без долгих раздумий поднимается на крыльцо мельницы, приветствуя двух других помольщиков, как старых знакомых. Кийр, правда, что-то бормочет про себя, вроде бы жалуясь, что ему некогда, но и он не в силах противиться приглашению Имелика. Через несколько секунд все трое уже на мельнице и Тоотс угощает всех присутствующих папиросами. Здесь разговаривать гораздо труднее. Шум мельничных жерновов совсем заглушает негромкую речь, видно лишь, как шевелятся у людей губы.
— Вот дьявольская штука! — надрывается Тоотс. — Чем больше к северу, тем погода жарче. У нас в Тамбове было совсем прохладно, а попал сюда, так словно в баню. А в Архангельске, или как его там, — наверное, до восьмидесяти градусов жара доходит.
— Ну, и одежда на вас добротная, — замечает один из мужиков, тот, что постарше, — поэтому вам и жарко. В этакую погоду надо было полегче одеться, чтоб ветерочек продувал.
— Полегче, — повторяет Тоотс. — У меня дома есть кое-что и полегче, но черт знает, почему я утром именно это надел. А теперь в нем прямо таешь.
С этими словами он вытирает со лба пот, делает несколько неуверенных шагов и садится на мешок с мукой недалеко от дверей. Кийр втягивает голову в плечи, закрывает рот рукой и хихикает. До чего же нравится ему смотреть, как шикарный черный сюртук Тоотса все больше белеет, словно им вытирали мучной закром! Снизу, от мучных сусеков, что-то насвистывая, поднимается подручный мельника, поглядывает на странного посетителя, сидящего на мешке, и говорит:
— Ох, послушайте, зачем вы сюда сели, вы же испачкаетесь в муке.
— Ничего не поделаешь, — устало отвечает Тоотс, — у вас тут такая жара, что и носа не высунешь.
— Ну, ежели так, — предлагает услужливый парень, — ежели вам хочется отдохнуть, зайдите ко мне в комнату, присядьте или на кровать можно прилечь.
Совет этот кажется Тоотсу вполне приемлемым. Он сует парню под нос коробку с папиросами и зажигает спичку. Еще несколько вопросов и ответов — и вся компания перебирается в комнату подручного мельника, где Тоотс сразу чувствует себя бодрее и начинает вдруг требовать, чтобы его взвесили. Это его желание немедленно исполняют, причем выясняется, что взвешиваемое тело весит ровно четыре пуда и тринадцать фунтов.
— А теперь, — говорит он Кийру, — становись-ка ты на весы, а я положу на другую сторону пять с половиной фунтов; увидишь — ни одна сторона не опустится.
Помольщики откликаются на эту шутку громким смехом, отчего Тоотс ощущает еще больший прилив бодрости и приходит в превосходное настроение. Взмахнув несколько раз в воздухе хлыстом, он отзывает подручного мельника в сторону, хлопает парня по плечу и шепчет ему что-то на ухо. Тот слушает его сначала одним ухом, потом другим, но из-за шума мельницы собеседники, видимо, никак не могут понять друг друга. Тогда они еще больше удаляются от других и еще громче начинают что-то обсуждать, после чего парень кивком головы выражает свое согласие. Тоотс вытаскивает из кармана кошелек и выкладывает ему на ладонь несколько монет. Парень, насвистывая, выскакивает на шоссе и быстрым шагом направляется к дому с широкой крышей, как будто ему и дела нет ни до мельницы, ни до ее водяного колеса.
* * *
Спустя некоторое время в комнатке подручного можно наблюдать такую картину.
У окна за столом сидит Тоотс в одной жилетке и без шляпы. Напротив разместился Имелик и наигрывает на каннеле, взятом у парня, любимую мелодию Тоотса — «рейлендер». Чуть подальше, прислонившись к стене, стоит Кийр и с хитрой усмешкой глядит на своих однокашников. Двое помольщиков уселись на кровать. Подручный мельника и пожилой крестьянин ушли в помещение мельницы.
— Забирай свою! — кричит вниз, в сусеки, подручный и сыплет в желоб из мешка зерно одного из помольщиков, сидящих в комнате. Бородач внизу быстро сгребает свою муку, минутку-две ждет и забирает также и кучку свежесмолотой чужой муки…
— Да-а, — говорит Тоотс, когда Имелик прерывает игру. — Я страшно рад, что через столько лет снова встретился со старыми друзьями. Теперь я могу со спокойной душой вернуться в Россию, потому… потому что повидал вас.
— То есть как это? — спрашивает Имелик. — Неужели ты так скоро собираешься обратно?
— Черт его знает, когда еще соберусь, — отвечает Тоотс. — Все будет зависеть от здоровья. А может, и вообще больше не поеду обратно в Россию… хыкк!.. Ведь каким бы ты барином там ни был, а все под чужим началом ходишь. Здесь вот, дома, сидишь себе на пороге сарая, и приходят тебе в голову всякие довольно-таки приятные мысли. А что, если бы взять Заболотье в свои руки да сделать из него образцовый хутор… Да… Приезжайте тогда в Заболотье учиться, как надо хлеб сеять, скот разводить, увидите, что значит система. Да, да… хыкк! Вы, дурачье, не думайте, будто я не знаю, что с хутором делать. Ого-го! Он в моих руках — что дудочка. Конечно… гм… гм… со стариком будет еще немало стычек, но с ним я справлюсь. У меня там на дне чемодана кое-что припасено, стоит мне эти рублики извлечь на свет божий, как старик согласится. Но пока пусть все остается как есть, я сперва чуточку осмотрюсь, подожду, что будет, а уж потом мы…
При этом Тоотс берет со стола бутылку и разливает по стаканам желтоватый пенящийся напиток. Все пьют, Тоотс кричит: «За ваше здоровье!», а Имелик с еще большим подъемом наигрывает новую мелодию, которая припоминается друзьям смутно, словно сквозь туман. С лица Кийра исчезает лукавая улыбка, его серые тусклые глазки почти с испугом глядят на приятелей, и когда он, отойдя от стены, приближается к столу, то походка у него оказывается странной, кособокой, как у собаки.
— Нет, — произносит он наконец. — Мне денег не жаль, мне ничего не жаль, но я страшно боюсь — вдруг я таким останусь, как сейчас.
— Чего это ты? — удивленно спрашивают его однокашники. — Какие деньги? Каким это ты боишься остаться?
— Видите ли… — бормочет Кийр и снова опирается о стену. — Видите ли, у меня голова кружится. Я, наверное, пьян. Я не переношу этого… этого… ну как его?.. пива. Голова моя… Вдруг я таким и останусь — что тогда?
Звонкий хохот покрывает эти полные отчаяния слова. Вошедшие в эту минуту парень с мельницы и бородатый крестьянин вопросительно глядят на смеющихся, потом переводят взгляд на тощего рыжего человечка, который, прислонившись спиной к стене, выставляет вперед то правую, то левую ногу, словно опасаясь, что в любое мгновение может грохнуться на пол.
— Да, да, — поддразнивает его Тоотс, — именно таким ты и останешься. От этой хвори никто еще не излечивался. Теперь ты на всю жизнь калека. Иди сейчас же к старому Кийру и скажи ему: «Корми меня и пои меня, шей для меня одежду, сам я больше ни к чему не способен, кривой я и кособокий, как еврейская буква, и башка у меня сейчас такая дурацкая, еще хуже, чем раньше, и дурацкой она навеки и останется». Так и скажи старому Кийру, а мы придем да поглядим, что он с тобой сделает. Хорошо было раньше надо мной потешаться, да еще пальцем указывать и приговаривать: «Гляди, какой у него вид!» Теперь сам в беду попал! А Тоотс, видишь, сидит себе за столом, как герой, и в ус не дует.
По этому поводу вновь и вновь наполняются стаканы, все пьют и кричат: «Ваше здоровье!», поют какую-то песню, Имелик играет на каннеле марш и кто-то отпускает шуточки, главным образом по поводу несчастного рыжеголового парня, с каждой минутой все более впадающего в мрачную меланхолию.
Под конец танцуют еще какой-то удивительный танец, только что придуманный, вместе с его названием, Тоотсом. Этот на первый взгляд очень несложный танец, задуманный главным образом для того, чтобы подразнить Кийра, вскоре становится популярным во всей округе и его потом часто танцуют в Паунвере. Это тот самый широко известный танец-свалка, когда парни, обхватив друг друга за плечи и образовав нечто вроде большого живого клубка, притопывая, разом прыгают с места на место. Посередине же, где толкотня и давка больше всего, стонет и потеет несчастный Кийр.
Затем Имелик подгоняет к воротам мельницы свою лошадь, сажает обоих приятелей на телегу и везет их по домам. Перед домом арендатора с церковной мызы стоит высокий мужик с пышными усами и с изумлением глядит вслед проезжающим.
— Не узнаешь его? — спрашивает Имелик Тоотса, едва они успели отъехать подальше.
— Не заметил, — отвечает Тоотс и оборачивается.
— Это же твой старый приятель, арендатор с церковной мызы.
— А-а! — восклицает Тоотс; он готов уже спрыгнуть с телеги, но в этот момент Имелик подстегивает лошадь, и они едут дальше.
Но Имелику приходится еще немало повозиться с Тоотсом, когда они подъезжают к дороге, ведущей к кладбищу. Здесь Тоотс снова порывается слезать с телеги и куда-то улизнуть; куда именно — он не говорит, одно только твердит, что «очень-очень нужно там побывать». После короткой потасовки, во время которой Тоотс вдруг упоминает хутор Рая, Имелик догадывается, что у приятеля на уме, и еще больше противится его попытке; в конце концов победа остается за Имеликом.
Кийра, ослабевшего, с желтым лицом, «отпускают на волю» возле дома портного, и он бочком, спотыкаясь, медленно плетется домой.
— Ну и достанется ему от старика, — злорадствует Тоотс, глядя ему вслед. — Так ему и надо за его утренний керосин.
И Тоотс с таким юмором описывает Имелику свой утренний кофе в семье Кийров, что тот всю дорогу хохочет. У ворот хутора Заболотье приятели долго пожимают друг другу руки и уславливаются в воскресенье встретиться возле церкви.

VII
Ночью Тоотс просыпается, шарит вокруг себя руками и пытается сообразить, где он сейчас находится. Вокруг кромешная тьма и жуткая тишина. В первое мгновение Тоотсу мерещится, что он в России, странно только, как он очутился здесь, на этом подозрительном ложе. Лежит он на какой-то рыхлой куче, из которой странно торчит множество шуршащих колючек, и пахнет она не то сеном, не то смолой. Постепенно нить его мысли приводит его в родные края, переносит внезапно во двор хутора Заболотье, затем в комнатушку отцовского дома, а потом уже, дав ему возможность поблуждать по Паунвере, ведет обратно во двор Заболотья.
Но дальше? Что было дальше?
Тоотс нащупывает кошелек с деньгами и кольцо и убеждается, что и то и другое при нем; во всяком случае, до сих пор он имел дело с честными людьми. Он роется в карманах, обнаруживает коробок со спичками и зажигает одну из них. Что это за странное помещение, куда он забрался на ночлег? Ни окон, ни дверей, ни стола, ни стула, одна лишь эта подозрительная зыбкая куча в углу, в которой там, где он лежит, образовалась глубокая ямка. И все-таки, погоди, дверь тут есть, он просто ее не заметил при тусклом свете спички. Дверь и должна быть, иначе как бы он мог сюда пробраться?
Тоотс наступает ногой на тлеющую спичку, несколько секунд стоит в темноте, затем снова зажигает огонь, осторожно приоткрывает дверь и выглядывает в щель. Ага! Вдруг все становится ясным. Сомнений нет: он в сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он сюда попал — это уже другой вопрос. Так, так… теперь вчерашний день возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь — это была все же безумная затея! Тоотс, прислонившись к косяку двери, почесывает затылок и сплевывает. У, какой ужасный, противный вкус во рту! И все этот… Bals. vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что он еще сильнее не накрутил ему его красный нос!
Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку коростель. Со скотного двора доносится тихое позвякивание колокольцев и погремушек, мычание сонных животных. Наверху что-то шуршит, кто-то ступает по крыше амбара едва слышными, робкими шагами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49