Все время в России?
— В России, а то где же, — отвечает Тоотс, вытаскивая из кармана коробку папирос. — Закурим!
— Нет, — отвечает Аадниэль, втягивая голову в плечи. — Не курю. Не научился еще.
— У нас здесь никто не курит, — поясняет портной, — обводя взглядом помещение мастерской.
— Все время в России! — поражается Аадниэль, словно ему кажется немыслимым, что человек так долго прожил в России.
— Все время в России! — повторяет Тоотс, выпуская изо рта клубы дыма. — Что поделаешь: всем на родине не уместиться, приходится кое-кому зарабатывать хлеб насущный на стороне.
— Это верно, это верно! — подтверждает портной.
Тоотса приглашают присесть и знакомят со вторым юнцом, который оказывается не кем иным, как родным братом Аадниэля. Но взгляд Тоотса задерживается на самом младшем отпрыске семьи, и словно из тумана всплывают в его памяти два имени: Колумбус и Хризостомус. Неужели мальчишка этот и есть тот самый, на крестинах у которого… хм-хм-хм… Вино… Граммофон…
— И мне хотелось бы, — начинает портной, — чтобы мои сыновья тоже отправились поглядеть на белый свет, поглядеть, как в чужих краях люди живут. Если б даже никакой другой пользы это не принесло, то, по крайней мере, в своем деле подучились бы. В наше время что ни день появляются новые моды, а тут в захолустье за ними не уследишь. При всем желании невозможно. Правда, мы получаем один модный журнал, но этого все же мало.
Портной удаляется в другую комнату и, принеся оттуда засаленный журнал мод, с любезнейшей улыбкой протягивает его Тоотсу:
— На худой конец, — говорит он, — и здесь что-нибудь отыщешь, но все же… надо больше ездить, смотреть, учиться. Вот как раз мне и хотелось бы, чтобы они куда-нибудь съездили, да только… Они сами-то не хотят.
— А что, Аадниэль, почему бы тебе не поехать со мной в Россию? — спрашивает Тоотс, положив ногу на ногу.
Аадниэль застенчиво поглядывает на своего школьного товарища и улыбаясь покачивает головой.
— Сами видите! — усмехается портной. — Так привыкли к деревенской жизни, что городом их не соблазнишь. А сейчас для Аадниэля как раз был бы удобный случай поехать вместе со школьным товарищем. Господин Тоотс уже немало побродил по свету, немало повидал, мог бы быть Аадниэлю отличным помощником.
— Разумеется, — отзывается Тоотс. — Поехали, Аадниэль!
— Нет, — снова покачивает рыжей головой его веснушчатый приятель.
— Предполагаете долго пробыть на родине, господин Тоотс? — спрашивает после короткой паузы портной.
— Я и сам еще не решил. Может, несколько недель. Зависит от здоровья.
— Здоровья? — испуганно переспрашивает портной. — Неужели вы больны, господин Тоотс? Вы так прекрасно выглядите.
— У меня ишиас в правой ноге. Собственно, из-за этого и вернулся в родные места. Каждый день ванны принимаю.
— А-а, — сочувственно произносит портной. — Какая жалость!
— Какая жалость! — с грустью повторяет за ним Аадниэль.
— Да, — с явной иронией продолжает Тоотс. — Что поделаешь. Это плата за долголетнюю честную службу. Работаешь, работаешь, носишься, как дурак, и вот в один прекрасный день у тебя уже ишиас в ноге, и только тебе и остается — волочи эту самую больную ногу домой да принимай ванны. Таковы дела. Ничего не поделаешь. Платят-то, правда, прилично, ничего не скажешь, но все же…
— Осмелюсь спросить, какое же вам там жалованье платят? — любопытствует портной.
— Жалованье… — чуть откидывая назад голову, повторяет Тоотс. — Не могу пожаловаться. В последний год стал получать свыше двух тысяч рублей на всем готовом.
На несколько мгновений и портной и его трое сыновей немеют, потом покачивая головами, переглядываются и почти в один голос восклицают:
— О-го-го!
— Вот это-таки жалованье! — говорит портной, когда первый приступ изумления миновал. — При таком жалованье можно и поработать. Мы здесь втроем трудимся, и то скажи спасибо, если все вместе заработаем хоть половину этой суммы. Нет, господин Тоотс, вам на судьбу жаловаться грешно. Такое место… это кое-чего стоит… Во всяком случае, да… конечно, трудности, возможно есть… Но зато… нет, нет, нет…
— Да… это… это… уже, — бормочет Аадниэль, оборачиваясь к своему среднему брату, который в свою очередь обращается к младшему брату с теми же словами, сопровождая их удивленным покачиванием головы.
Но именно в тот момент, когда Тоотсу хочется ответить на все эти замечания, из другой комнаты появляется мать семейства и разговор принимает другой оборот. Вернее говоря, никакого нового оборота разговор не принимает, а скорее все начинается сызнова. Снова расспросы, ответы, изумленные восклицания, с той лишь разницей, что теперь на многие вопросы вместо гостя отвечают портной и его сыновья.
Наконец Тоотса приглашают выпить кофе, и после соответствующих приготовлений вся семья вместе с гостем усаживается в соседней комнате за накрытый стол. Три рыжеволосых юнца сидят рядом по росту, напоминая органные трубы, и скромно ждут, пока мамаша поднесет им чашку дымящегося кофе.
Здесь, в этой комнате, вспоминается Тоотсу, были крестины. А там… там он завел граммофон. Странно: сейчас эти комнаты выглядят совсем иначе, чем тогда. Тогда они были полны едкого чада, от которого слезились глаза; словно туман плыл по всей квартире, и откуда-то несло острым запахом уксуса. Еще одно помещение в этом доме могло бы вызвать у Тоотса воспоминания, но его он, конечно, никогда больше не увидит. Сейчас комнаты кажутся более просторными, светлыми и веселыми.
Снова завязывается беседа. Говорят о паунвереских общих знакомых, вспоминают прежние времена. Между прочим Тоотс узнает, что хозяйская дочь с хутора Рая сейчас действительно дома и что помолвка ее с молодым саареским хозяином расстроилась, потому… потому что молодой человек полюбил в городе другую девушку. Когда называют имя раяской барышни, Аадниэль краснеет и начинает так кашлять, словно у него что-то застряло в горле. Звонарь Либле, оказывается, все еще живет в Паунвере и по-прежнему дружит с чарочкой. О сражениях между учениками с пасторской мызы и ребятами из приходского училища семья Кийр ничего не слышала. Вообще, по рассказам младшего отпрыска семьи, который уже проучился одну зиму в приходской школе, там наступили теперь гораздо более спокойные времена. Учитель Лаур давно уже отсюда уехал, а кистер все еще здесь. Да, иногда и теперь еще происходят в школе необычайные происшествия, но Аадниэль, прекрасно знающий и прежний и нынешний быт школы, уверяет, что сейчас там все по-иному, не то, что тогда, когда они все еще…
Рыжеголовый намекает тем самым, что нет уже больше настоящих удалых ребят, таких же как те, чьи имена неугасимыми письменами занесены в историю Паунвереского приходского училища.
Между тем Тоотс, отпив из своей чашки небольшой глоток, с ужасом замечает, что кофе сильно отдает керосином. Первый глоток, правда, кое-как сошел, но со вторым и последующими дело грозит обернуться куда плачевнее. Первого глотка он не смог предотвратить из-за его неожиданности, и тот самым естественным образом проследовал туда, куда и полагалось, но дальше… Совиные глаза Тоотса становятся еще круглее, он беспомощно озирается по сторонам. Если бы появилась откуда-нибудь тайная сила, которая невидимкой вылизала бы все содержимое его чашки, как он был бы ей благодарен!
Но, увы, «сила» эта, видимо, уже выпила свою чашку утреннего кофе и не появляется. Сейчас «сила» эта, должно быть, отдыхает где-нибудь под сенью леса на берегу речки, греет на солнышке пятки и вздутое пузо и даже не помышляет о том, чтобы запить свой завтрак этим накеросиненным кофе.
В то же время Тоотсу бросается в глаза еще одно странное обстоятельство. На краю масленки темнеет кусочек какого-то вещества, которое никак не может иметь ничего общего с маслом. Кажется, будто кто-то, залезая в масло, предварительно вытер подошвы ботинок о края масленки.
— Пожалуйста, господин Тоотс, — настойчиво предлагает портной, — кушайте, пожалуйста! Сделайте себе бутерброд и сверху положите ветчинки, ведь до обеда еще далеко.
— Премного благодарю, — отвечает Тоотс, искоса поглядывая на масленку.
— Разумеется, — продолжает учтивый хозяин, — у нас, конечно, нет того, что было у вас там в России, но чем богаты, тем и рады.
При этом он вытягивает шею и заглядывает в чашку гостя.
— Да пейте же! Да ешьте же! Вы ничего не кушаете. Отведайте хотя бы вот этого.
«Отведайте хотя бы вот этого, — повторяет про себя Тоотс. У него сейчас одно желание: о, если бы все эти яства очутились от нег за тридевять земель! — Никогда мне в этой семье не везло, — думает он. — Пусть это будет в последний раз, в последний из последних!»
Он собирается с духом, зажмуривает глаза и пьет из чашки глоток за глотком. Ух, какой жуткий напиток! Ему случалось пить ужасные напитки, но он уже убежден теперь: самый убийственный — тот, что он пьет сейчас. И вдруг он ощущает, как что-то отвратительное скапливается под грудью и ищет выхода. «Тук-тук-тук!» — стучит кто-то там у него внутри и посылает, словно предупреждение, острую отрыжку, заставляющую Тоотса зевнуть.
— Спасибо, — говорит он, не вытерпев, и быстро поднимается из-за стола.
— Так мало? — в один голос восклицают хозяин и хозяйка. — Ну выпейте же хотя бы еще одну чашечку!
— Нет, покорно благодарю! Больше одной чашки кофе не пью никогда, — отвечает Тоотс, подходя к открытому окну и жадно, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. — Видите ли, — объясняет он, стоя у окна. — Сердце мое… это самое сердце, будь оно неладно, не выносит кофе.
Через несколько минут, когда уже и вся семья поднялась из-за стола, в голове Тоотса мелькает вдруг странная мысль, невольно заставляющая его поднести ко рту свой украшенный перстнем палец.
«А что если эти рыжие дьяволы нарочно влили мне в кофе керосина? Ну, несдобровать им, если узнаю, что нарочно! — не может он удержаться от угрозы. — Не уберусь из Паунвере, пока не отмщу вам так, что до самой смерти будете помнить!»
Но такое коварство мало вероятно: и родители и дети так милы и приветливы к гостю, выказывают по отношению к нему столько сердечности, что любой простой смертный прослезился бы. Но Йоозеп Тоотс, как о нем уже давно где-то было сказано, — далеко не простой смертный.

V
После кофе друзья идут прогуляться. Гейнрих Георг Аадниэль, нарядившись по-праздничному, берет на себя, так сказать, роль гида: ведь в Паунвере за время отсутствия Йоозепа произошло немало перемен. Построены новые дома, много старых заменены новыми, короче говоря, Паунвере теперь не узнать, и пояснения гида гостю так же нужны, как букве "i" — ее точка.
Полуденное солнце жжет немилосердно. Тоотс то и дело вытирает платком пот со лба и оглядывает свои запыленные сапоги и брюки. Чувство у него такое, будто сюртук его стал вдруг очень узким и жмет под мышками. Затем он окидывает взглядом своего спутника. Аадниэль по-прежнему остался верен своим ботинкам на пуговичках: в таких он ходил когда-то в школу, в них шагает и сейчас по жизни, в них, должно быть, сойдет и в могилу; лишь длинный пиджак с разрезом сзади соломенная шляпа с узкими полями свидетельствуют о явной перемене во вкусах рыжеголового. В руке у него тросточка с блестящим набалдашником, которой он небрежно помахивает в воздухе.
Так два одетых по-праздничному молодых человека приближаются к весьма будничному Паунвере. Тоотс похлопывает хлыстом по своим пыльным брюкам и заглядывает в небольшое зеркальце, которое он украдкой вытаскивает откуда-то из внутреннего кармана. Затем еще раз вытирает платком лоб, щеки и глаза.
На мосту Киусна спутники останавливаются и, опершись грудью о перила, глядят вниз, на ручей.
— В этом месте ты тогда за Либле нырнул, — говорит Кийр, покосившись на Тоотса.
— Как это — нырнул? — спрашивает Тоотс, резко вскидывая голову.
— Ну, в школе потом говорили. Ты будто бы сам и рассказывал.
— Ничего я такого не говорил.
— Как же так? Это было в тот раз, когда ты от нас после крестин ушел.
— А-а! — припоминает теперь Тоотс. — Да, да, верно. Я в самом деле нырял здесь за Либле. Но тогда речка была куда глубже. Зима шла к концу.
Тоотсу далеко не по душе этот допрос и подозрительный взгляд приятеля, который он все время ощущает на себе. Похоже на то, будто школьный товарищ пытается выведать у него тайны давно минувших лет. У Тоотса такое чувство, будто кто-то не особенно грузный, но и не совсем легкий взобрался ему на спину и горячо дышит в затылок. Имеется одно обстоятельство, которое и впрямь делает почти невероятным рассказ о спасении Либле: даже у самого мостика, где речка была якобы особенно опасной, оказывается до смешного мелко.
Школьные товарищи еще несколько минут молча всматриваются в воду ручья, затем выпрямляются и идут дальше. Тоотс очень доволен, что щекотливый разговор так быстро кончился. Но рыжий сатана еще раз оглядывается на мостик и исподтишка лукаво усмехается. Его приятель из России прекрасно улавливает эту усмешку, понимает и ее скрытый смысл, но молчит. Однако где-то в незримой книге записано будет и это деяние, и если он в свое время остался перед Кийром, перед этим самым шагающим сейчас рядом Георгом Аадниэлем, в долгу, не задав ему хорошую трепку, то… то расплатиться никогда не поздно. Придется еще и добавить проценты за несколько лет. Не нравится Тоотсу и откровенно бесцеремонный переход приятеля на «ты». Сначала Кийр избегал ему говорить и «ты» и «вы», стараясь подыскать нечто среднее между ними, или же употреблял одновременно и то и другое. И вдруг сейчас, на мосту?.. Что он, собственно, думает? Или, может быть, решил, что перед ним прежний Йоозеп Тоотс, которому можно говорить в лицо все, что вздумается? Ну погоди же, это тоже будет тебе записано!
Но тут рыжеволосый вдруг резко меняет тему разговора.
— Исиас, исиас, — шепчет он про себя. — Ты говорил, что у тебя в ноге исиас. Не объяснишь ли ты мне, что такое исиас?
— Ишиас, — строго поправляет его Тоотс и начинает выделывать правой ногой забавные фортели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49