Не о молочном же хозяйстве или о поросятах? Ей хотелось хоть чем-нибудь быть ему полезной, вот она и предложила то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется, дело обстоит именно так.
Ну ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но как ему, Йоозепу, теперь поступить после этого письма? Ах да, ему следует хоть изредка показываться на глаза или же послать листочек из своей Книги откровения… Из какой такой Книги откровения? Черт побери, он же не писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги и сочиняет стишки! Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это можно, хотя почерком своим он никогда не славился, да и ошибки в правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс — прежде всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая дело обстоит точно так же!
«Во всяком случае, — и он подносит палец к губам, — на первых порах не надо ничего делать. Пусть все уляжется. Жизнь сама подскажет, как поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых».
За ужином хозяйского сына почему-то начинает разбирать смех, и среди общей беседы вдруг слышится неожиданное «хм-хм-хм-пум-пум-пум!».
Едва кончив есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу и на шкафу, находит потрепанную библию, усердно ее перелистывает и, наконец, вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит:
— Будь добр, отнеси это письмо сегодня же в Рая. Зато завтра можешь прийти на работу чуть попозже.
И долго еще ворочается после этого в постели, представляя себе, какие глаза сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение меркнет; сидя на краю кровати, он несколько минут смотрит в потолок и бормочет:
— Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул.
Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше.

XIV
Но так как ему приходится слова и снова нести всякие расходы, а денег ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают иссякать. Однажды воскресным утром управляющий, подсчитав все свои ресурсы, приходит к выводу, что необходимо что-то предпринять: либо раздобыть откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а в таком случае придется прекратить и осушку болота и корчевку пней.
Обдумав положение, он говорит старику:
— Нам придется занять немного деньжат.
— Долгами не проживешь, — отвечает отец. — Заемный хлеб — что от соломы огонь: надолго ли его хватит!
— Оно конечно… Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь, потом вернешь с лихвой.
— Кто его знает, — тянет старик, — осенью надо в кредитную кассу платить, еще один долг есть с давних времен… боюсь опять занимать: хутор в конце концов с молотка пойдет.
— Не пойдет, — уверяет сын. — А если и пойдет, так пусть уж лучше хутор с молотка идет, чем мы и дальше будем этак небо коптить. Надо же что-то делать, вперед пробиваться.
— Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек молодой, и тебе все едино — как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе, а ты подумай — каково нам со старухой будет под старость идти по миру с сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.
— Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем — ни с сумой, ни без сумы, — говорит сын, заканчивая разговор.
Конечно, этого и следовало ожидать — от старика никогда ничего путного не добьешься.
Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников не рассчитывает, а сам едет в город. Оказывается, что Леста как раз в этот день получил небольшой отпуск. Школьные друзья отправляются на квартиру Тали, где Леста поселился после отъезда приятеля.
— Ну, — говорит Тоотс, — первым делом рассказывай, как с твоей книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.
— С книгой… — улыбаясь повторяет Леста. — Книга отпечатана. Я собирался поехать в деревню и взять с несколько экземпляров для тебя и для других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.
Леста идет к полке и приносит оттуда своего духовного первенца, свою книгу.
— Вот она, — говорит он. — Именно тебе я больше всего обязан тем, что она вышла в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне свое мнение.
— Гм, гм, — разглядывая книгу, бормочет приятель, — прекрасная книга. Я хочу сказать — внешний вид хорош, с содержанием придется еще познакомиться. По правде говоря, я не очень-то люблю стихи. Стихи — они стихи и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное — человек что-то делает. Не все удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна — по крайней мере, ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал на первой страничке: «Дорогому соученику Тоотсу на память от благодарного автора». Да ну, к чему эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?
— Книг? К сожалению, нет. Первая партия вышла только на прошлой неделе, остальные еще в типографии, Я и сам не знаю, как будет с этой продажей. Книга, правда, готова, но иногда страх берет, что теперь-то и начнется главная забота — как ее распродать. Куча денег затрачена… Ах да, свой долг я тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку. Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.
— Да ну тебя! — восклицает Тоотс. — Я же не потому спросил, что хочу долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается…
— Да вот… — Леста втягивает голову в плечи. — Никак еще не двигается.
— Как это — никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?
— Поверишь ли, Тоотс, ни одной.
— Мало, — покачивает головой Тоотс.
— Мало, мало, — подтверждает Леста. — Послал в редакцию на рецензирование, как полагается… Один экземпляр отправил старому писателю, другой знакомому книготорговцу… Знаешь, тому самому, который сказал мне золотые слова. Книги эти были посланы бесплатно… в подарок или бог его знает, зачем. Сослуживцы мои, разумеется, вправе получить даром. У других знакомых тоже как-то неудобно брать деньги…
— Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!
— Да что поделаешь. Киппель схватил тут вчера штук двадцать под мышку и ушел.
— Куда же Киппель с ними ушел?
— Да кто его поймет, куда он пошел. Может быть, на реку Пори, на рыбалку.
— Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?
— Конечно, предлагал, некоторые лавки взяли по две-три штуки, но в долг, продадут — уплатят деньги, за вычетом сорока процентов с продажной цены.
— Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.
— Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я взвалить себе на спину связку книг и пойти торговать на улицу. И дальше: если я буду расхаживать со связкой книг, мне придется бросить свою основную профессию.
— Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что вот появилась такая-то и такая-то книга, очень интересная… Кто ее в руки возьмет, тот уж не выпустит, пока не прочтет до конца. И еще добавь, что продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес укажи: там-то и там-то…
— Дорогой Тоотс, и это невозможно! Во-первых, тогда я должен буду сидеть, как паук, на своих книгах и ждать покупателей — у меня на это времени нет. Во-вторых, у меня нет помещения. Не могу же я открыть в квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей книги приезжать в Тарту только потому, что нельзя получить ее где-нибудь поблизости. В-четвертых, в-пятых, в-шестых и даже в-седьмых, я всегда начинаю трястись от страха, когда кто-нибудь смотрит на меня в упор и говорит: «А, так это вы и есть — тот самый писатель Леста… гм, гм, гм!» Тогда мне кажется, будто человек этот давно уже следят за мной и что ждал подходящего момента, чтобы за меня взяться. В-восьмых, в-девятых и в-тридцать шестах — меня так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу, как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами…
— Ну хорошо, — рассуждает Тоотс, закуривая папиросу. Но ведь груз твоих долгов не станет легче от того, что ты будешь сидеть сложа руки и ныть. Я тоже ныл в свое время, и у меня есть причины то же самое делать и сейчас, но я понял, что это глупо. Ужасно глупо. Если ты уж такой застенчивый и не хочешь, чтобы на тебя смотрели, то сделай вот так… Что это я хотел сказать… да, чертовски жаль, что я так мало знаком с этим книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка… Ну да, сделай так: отнеси всю эту кучу — тысячу книг или сколько их там у тебя — отнеси все это какому-нибудь порядочному книготорговцу, посули ему небольшой барыш, и пускай себе продает их и рассылает. Через какое-то время, скажем, через месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги. В России так делают со всякими другими товарами, я думаю, то же самое можно сделать и в Эстляндии с книгами. Это называется сдать на комиссию. Вот и ты сдай свою книгу какому-нибудь книготорговцу на комиссию. Для таких людей, как ты, это самый подходящий вид коммерции.
— Тоотс! — с восхищением восклицает Леста. — У тебя же самый живой ум, какой я только встречал! Если уж ты не добьешься успеха в жизни, так никто не добьется. Вот ты как хорошо разбираешься в чужой для тебя области, а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле — в сельском хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный литератор, который много лет соприкасался с этими вещами. Поверь, Йоозеп, я говорю чистейшую правду — то, что думаю.
— Ну, ну, — улыбается польщенный Тоотс. — Писателем я, конечно, никогда не был, даже дела никогда не имел с пишущей братией, ты — первый писатель, которого я знаю.
— Тем удивительнее, об этом-то я и говорю. Сколько пришлось мне обивать пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я узнал то, чтоты сам сообразил. Короче говоря, я тоже узнал, что это за комиссионная продажа и чем это дело пахнет. Всякий приличный книготорговец потребует с меня за такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.
— Пятьдесят процентов? — с испугом переспрашивает Тоотс. — Ох ты черт!
— Да, пятьдесят! Я плохой делец, но считать все-таки немножко умею. Этому искусству я научился еще а приходской школе, а потом а городе напрактиковался. Но я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш и бумагу и подсчитай сам, увидим, сойдутся ли наши цифры. Вот карандаш и бумага.
— Карандаш и бумага, — повторяет Тоотс, — ладно — карандаш и бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?
— Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
— Хорошо, записано. А во сколько ты оцениваешь свой труд, свою работу над рукописью?
— Что такое? — с удивлением спрашивает Леста.
— Твою собственную работу… Писание, или составление, или как это там называется?
— Писание… Составление… Разве это тоже нужно учитывать?
— Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?
— Об этом я и понятия не имел, — покачивает Леста головой и почему-то краснеет. — Но оставим это… Не будем приписывать. Вообще не будем это считать. Скажем, всего было расходов на триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
— Нет! — Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. — Я так считать не умею.
— Но, дорогой Тоотс, — жалобно возражает Леста, — о каком же труде тут можно говорить? Ну, изредка пописывал по вечерам… иногда и ночью… для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам — разве это было мне трудно?
— Каждая работа должна быть оплачена, — серьезным тоном заявляет Тоотс, — все равно — делаешь ты ее шутя и смеясь или же со стоном и скрежетом зубовным. Когда комедиант смеется и кривляется, он ведь за это деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он тоже плату получает. Не понимаю, что ты за человек такой? Послушай, что тебе скажет твой старый школьный товарищ Тоотс, — он парень бывалый, не вчера родился. Или постой, подожди! Ты не хочешь плат за свой труд… Вернее не хочешь платы сейчас, потому что у тебя есть другой надежный заработок. Но скажи мне, молодой человек, как ты будешь сводить концы с концами, если в один прекрасный день оставишь свою нынешнюю профессию и займешься только сочинительством? Гм? А? Ответь мне сначала на этот вопрос, тогда я буду продолжать. Удивляюсь, что Киппель не разъяснил тебе все это — он же отрекомендовался прожженным коммерсантом.
— Видишь ли, дружище, — говорит писатель улыбаясь, — дело в том, что… Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но… не знаю, как тебе на все это ответить. Во-первых, никогда я не добьюсь такого успеха, чтобы иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых… Во-вторых, если даже когда-нибудь и наступит такое время… тогда видно будет, что делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму мы сейчас ни прибавляли за мои усилия и труд — это не изменит цену книги. Ты видишь — цена здесь напечатана.
— Черт побери! — раздражается Тоотс. — Давай хоть выясним, сколько ты потерял! «В большом деле не без убытка», — говорят русские, и с этим должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток, чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!
— Ну ладно, — машет рукой Леста. — Пиши.
— Сколько? — спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.
— Пиши… пиши… ох, крест святой!
— Чего еще — крест святой?
— Нет, погоди… я стараюсь припомнить. Прямо холодный пот прошибает. Бумага — семьдесят пять копеек, керосин… керосин… керосин для лампы… чернила… так, готово! Пиши — девять рублей.
— Всего? А почему не десять?
— У Юхана Лийва есть рассказ, — отвечает Леста, — где автор говорит, что за одну свою повесть он получил девять рублей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49