Лучше постоять так вот, в сторонке, поглядеть после долгого отсутствия на своих земляков, да и себя показать: ведь ясно же, что не один любопытный взгляд сейчас останавливается на нем, и многие теряются в догадках — кто бы мог быть этот незнакомец со столь необычной внешностью.
Вдруг он слышит наверху, над своей головой, чей-то кашель. Тоотс смотрит на окошко колокольни и с трудом сдерживает крик радостного изумления: из окошка глядит вниз на прихожан звонарь Либле. Несколько шагов — и Тоотс оказывается в церкви и быстро взбирается по лестнице, ведущей на колокольню. В свое время взобраться на колокольню считалось среди школьников огромным подвигом, но сейчас Тоотс готов был бы влезть хоть на чердак над самыми небесами и ему в голову не пришло бы этим хвастаться. Управляющий охвачен одним желанием — поскорее очутиться на колокольне и перекинуться с Либле хоть несколькими словечками.
Под ногами Тоотса поскрипывает доска, Либле медленно оборачивается. С минуту оп пристально всматривается, затем всплескивает руками и вскрякивает:
— Тоотс!
— Здравствуй, Либле!
Старые знакомые вначале так растеряны, что не в состоянии произнести ни слова, потом, придя в себя, оба радостно улыбаются и выпаливают в один голос:
— Ну?
— Ишь ты, ишь ты, — начинает Либле, — кого довелось увидеть в кои веки. И до чего же он шикарным барином стал! Ну нет, ежели такие господа ради старой клячи Либле на колокольню лезут, значит, этот старый Либле — не последний человек в Паунвере. Ого-о, мне теперь на целый год разговору хватит, есть чем похвалиться: глядите, скажу, кто ко мне на колокольню ходит! Даже господа в сюртуках, мызные опманы лезут сюда наверх, руку мне подают: «Здравствуй, Либле!». Куда там! Теперь я от гордости самого себя узнавать перестану. Уже слыхал от арендатора: из России, говорит, важные господа прибыли, — но кто бы мог подумать, что они самолично явятся меня проведать! Одна только думка была: ох, ежели бы еще довелось его увидеть, после мог бы и околевать спокойно, а веревку от колокола другому звонарю передать.
Говоря так, Либле беспрерывно трясет руку Тоотса и похлопывает его левой рукой по плечу. Из единственного глаза звонаря скатывается слеза, теряясь в его седеющих усах. Видно, появление старого знакомого доставило ему искреннюю радость.
— Ну, как идут дела? — спрашивает Тоотс.
— Да ничего, идут, — отвечает Либле. — Да и чему тут особенно идти, только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись.
— Все еще грызетесь?
— Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано, хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий крещенный люд шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а мы шесть дней друг на друга зуб точим и на седьмой грыземся. И так изо дня в день. А вообще-то нового ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не бог весть какая важная — я, выходит, теперь женат и…
— Ого-го! — изумляется Тоотс. — Женат?
— Да, как ни смешно, а женат, и тут ничем уж делу не поможешь. А что? Все люди на белом свете так поступают, ну и я за ними, как обезьяна; одной потехой в этом злом мире больше стало.
— На ком же ты женился?
— На ком, на ком… Точно было у меня, из кого выбирать. Пусть бы господин Тоотс сначала на меня поглядел да потом и прикинул — кому, собственно, такой старый сморчок нужен. Принцессы да помещичьи дочки из Сууремаа на меня вроде не позарились… или как сказать — побрезговали мною, одноглазым… Только мне и оставалось, что завернуть свое сердце в газетную бумагу, сунуть под мышку да и положить затем к ногам саареской Мари.
— Ну что ж, — говорит Тоотс, — она была довольно славная девушка.
— Да, в общем ничего.
— Живете, наверно, счастливо?
— Да-а, господин Тоотс, разве я знаю, что значит это самое счастье. Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а я про него ничего сказать не могу. По-моему, счастье — это то, что в котел можно бросить да сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной раз вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе навстречу дочурка да обхватит ручонками твои колени.
— О, у тебя уже и дочка есть?
— А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего мне терять или выигрывать в этом мире — пока живешь, нужно все испробовать. Не то будешь еще на смертном одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который тебе и чарочку поднесет, когда совсем стар и немощен станешь и ноги служить откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс?
— Оно, конечно так, — отвечает управляющий имением, кивая в знак согласия головой.
— Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, — как ему живется на чужбине?
Тоотс принимается рассказывать о России.
— Молодец, молодец! — одобрительно говорит Либле. — Приятно слышать. Ну, а как с «этим самым» дело обстоит… о чем мы сейчас толковали… насчет второй половины, как говорится?..
— А-а, — ухмыляясь тянет Тоотс. — Вот этого еще не успел. Но, — спустя мгновение добавляет он, — может быть, скоро и получится.
— А то как же! Еще бы! — поспешно одобряет его намерения Либле. — Такой барин — о-о, куда там! — да такой сватайся к кому хочешь. По мне, хоть бы и…
Прищурив свой единственный глаз, звонарь многозначительно в упор смотрит на Тоотса.
— Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину Тоотсу хороший денек да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому дому…
Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону кладбища, и показывает на жилой дом хутора Рая, который гордо высится меж деревьев и других строений.
— Поглядите-ка, господин Тоотс, вот там оно и лежит, это так называемое счастье, или же радость, или… или то и другое вместе. Да вы уж сами разберетесь, когда туда пойдете. Мне-то негоже об этом язык чесать, потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало.
— Хм… — усмехается Тоотс. — Но ведь она уже невеста.
— Была, была невестой, — быстро и как бы с сожалением замечает Либле. — А теперь уж нет. Нет. Времена меняются. А сердце человека — не плита каменная, где раз навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и останутся. Видать, сердце человеческое — из более мягкого материала: годы и месяцы с него быстрее стираются, чем с камня, особенно когда рядышком со старой надписью новая появится.
— Вот как, — удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную истину впервые.
— Да, да, так оно и есть, золотой мой господин Тоотс. Сколько мы об этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом… и на рождестве… О, это золотой паренек. Но что он может поделать, ежели… Да, я раньше и сам тоже думал: все-таки он немножко виноват или вроде этого… Но когда заговорил он да объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, — тут у меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс себя как следует и сказал: «Ты помалкивай, Кристьян Либле! Что ты, старый хрыч, смыслишь в этаких вещах. Смотри лучше, как бы тебе самому со своей Мари управиться, да не суй нос в чужие дела. Ведь ежели, как пословица говорит, своя воля — своя доля, так это больше всего сердечных дел касается». Да, так я себе тогда сказал; и замолчал, и молчу до сих пор. А случись мне когда-нибудь еще с Арно встретиться да ежели язык у меня зачешется, так пойду лучше в волость и пускай мне посыльный отпустит двадцать пять горячих, — а других поучать да упрекать не стану ни единым словом. Да и это тоже не совсем к месту, что я тут к господину Тоотсу со своими советами полез… Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто… для разговору.
— Конечно, само собой понятно, — бормочет Тоотс и опирается о каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере.
Точно белые ленты, разветвляются дороги у церкви и бегут в разные стороны. Кажется, будто до озера Вескиярве рукой подать. Река голубой тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за перелеском. Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга и заросли аира. Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху, то человек, шагающий внизу, даже и не похож на человека: туловища его не видать, одни только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно большие шаги.
Легкая улыбка пробегает по лицу Тоотса; почти рядом с церковью расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется — этот немало видевший на своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с колокольни прямо на его ветхую кровлю.
Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз.
— Ой, мне пора, — говорит он Либле. — Меня ждут внизу. Имелик уже там.
Узнав о планах бывших однокашников, звонарь сначала смеется, но затем все же их одобряет:
— Сходите, сходите в гости к Юри-Коротышке, — говорит он. — Мысль удачная. Вы теперь взрослые мужчины, кое-кто из вас в господах ходит, поважнее его самого. Услышите, что он скажет. О-о, старик обрадуется, что пришли его проведать. Я по себе сужу: никогда не забуду, что господин Тоотс сюда на колокольню взобрался. И ежели, — добавляет на прощанье звонарь, — ежели выкроится свободное времечко, приходите и меня проведать в моих хоромах. Покажу вам мою малышку, это так называемое семейное счастье и… и, может, ради старой дружбы, по чарочке горькой пропустим. Но это опять же… просто так, для разговору сказано: такой большой чести я, пожалуй, не выдержу, лопну от гордости, как пузырь.
— Вы неправы, Либле, — отзывается уже с лестницы Тоотс, — может быть, приду, и даже очень скоро.
В это время колокольня словно вздрагивает. Сверху раздаются звучные удары колокола, башня вся так и звенит от них.

XIII
— Гляди-ка, он уже здесь, — говорит Имелик, протягивая приятелю руку.
— Да, — отвечает Тоотс, — я сбегал наверх, поболтал чуточку с Либле, Оказывается, Либле уже женат и дочка у него.
— Э-э, Либле мужик бравый, — замечает Имелик, поглядывая наверх на окошко башни.
Тоотсу сразу же бросается в глаза, что школьный приятель одет безукоризненно, даже галстук его, хотя Имелик и деревенский житель, завязан аккуратно и не сбивается на сторону, как у других парней на церковном дворе. Только густые волосы ему следовало бы чуть подстричь на затылке.
— Стоял я тут, вытянув шею, — говорит Имелик, — глазел по сторонам, боялся уже, что никто и не придет; может быть, думаю, у вас с Кийром в тот жаркий день все ваши обещания вместе с потом испарились. А день и впрямь знойный был, правда? — добавляет он улыбаясь.
— Да, оно конечно…— озираясь вокруг, отвечает Тоотс. Он прекрасно понимает, куда клонит Имелик и что он подразумевает под жаркой погодой, и все-таки делает вид, будто его это совсем не касается.
— А куда девался тот…— спрашивает он, — ну тот самый, как его… Тиукс или… Куслап?
— Тиукс тоже придет. Он с лошадью возится. Времени у нас много, все равно, идти к кистеру нет смысла, пока не кончится богослужение. А к тому времени, может быть, и наш портной появится, ежели он вообще придет. Боюсь, мы тогда его так рассердили, что рыжий и знать нас больше не захочет. Как ты думаешь?
— Придет, придет, — успокаивает его Тоотс. — После той встречи я его еще раз видел… — Тоотс неожиданно обрывает свой рассказ и словно старается что-то припомнить. — А впрочем, черт его знает, этого чудака, — продолжает он после короткой паузы уже совсем другим тоном. — Может, и не придет, потому что… в тот вечер, вернее в ту нось он так странно ушел, что…
Тоотс фыркает и начинает быстро, захлебываясь, рассказывать Имелику о ночном происшествия на кладбищенском холме. Не успевает он закончить, как из школы появляется маленький, толстенький господин в очках, с пухлой пачкой нот под мышкой, и направляется к церкви. Делая коротенькие, но уверенные шажки, он пробирается сквозь толпу собравшихся у церкви, отвечая на приветствия кивком головы.
— Гляди-ка, Юри-Коротышка… кистер. — Имелик локтем подталкивает Тоотса в бок.
— Да, он самый, — растерянно отвечает Тоотс. Его круглые совиные глаза внезапно расширяются и приобретают странный блеск — таким Имелик часто видел Тоотса в далекие школьные годы.
Тем же резким кивком седеющей головы отвечает кистер и на поклоны своих бывших учеников. Но уже у самых дверей церкви толстенький господин на мгновение оборачивается, еще раз окидывает взглядом молодых людей и радостно кивает им головой.
— Узнал! — восклицает Имелик. — Сперва, проходя мимо, не обратил внимания. Боялся опоздать в церковь, не то подошел бы и стал расспрашивать, что да как. Очень он любопытный. Чтоб только со страху псалмы не перепутал.
— Со страху? — переспрашивает Тоотс и не отрывает глаз от порога церкви, словно ожидая, что старый господин вот-вот вернется.
— Он же тебя увидел, — смеясь отвечает Имелик, — вот и будет бояться: Тоотс снова здесь, небось опять замышляет какую-нибудь проделку.
— Э-э, — в раздумье бормочет Тоотс, — какое мне теперь до него дело. Но вот что удивительно, — оживляется он вдруг, — как ты меня в бок ткнул и сказал: Юри-Коротышка, — так сразу будто…
— Да, я видел, ты прямо перепугался.
— Нет, серьезно… Ну нет, чего мне пугаться, но… бес его знает, чувство такое, будто снова в школу попал. Там, в России, он мне даже снился частенько, дрянцо этакое, Юри-Коротышка. Чаще всего бывало вижу, будто сижу на уроке катехизиса и ни черта не знаю, ни одного заданного стиха. И какие только фокусы не придумывал, и прятался за спины других, и старался казаться совсем маленьким… но он, бывало, всегда меня разыщет, гоняется за мной, как привидение.
— Ха-ха-ха! — раскатисто и добродушно хохочет Имелик.
— А у тебя таких снов не бывало? Помнится, и тебе в школе нелегко давались всякие псалмы и библейские истории.
— Нет, я вообще снов не вижу, а ежели и вижу, так потом ничего не помню.
— Да-а, — тянет Тоотс, — это как у кого. Я их так ясно вижу, словно все происходит наяву. А ты знаешь, — добавляет он быстро и порывисто, — Кийр сейчас терзается в любовной тоске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49