«Полканы» словно забыли о своих званиях и должностях, делая то, что обычно делают солдаты и прапорщики-технари. Они лишь выполняли приказ; все же остальное – взять это оружие в руки и выстрелить – было делом добровольным. И наверное, грязным, потому что «полканам» было легче пачкаться в танковом мазуте…
Он словно отходил от наркоза и начинал ощущать боль; его разрывало пополам – одна нога была еще на берегу, но другая уже в лодке.
И это чувство не оставляло его больше ни на минуту. Спасением было единственное – не думать о том, что грядет, и внушать себе, что это – всего-навсего учения с боевыми стрельбами, каких было множество. И он твердил себе – не думать, не думать! – отвлекаясь на что угодно, пока, балуясь с прибором ночного видения, не увидел светящихся церковных куполов…
Он зяб и корчился на соломе, вбивая себе в голову другую мысль, что никогда и ни за что не уйдет отсюда. И никто его не станет искать, потому что «учения с боевыми стрельбами» – дело добровольное. Запустят двигатели, покричат, подождут и пойдут в Москву, потому что боевая операция расписана по минутам. А он потом встанет и пойдет к храму, за которым видны крыши домов. Можно попроситься к кому-нибудь и в тепле, в тишине лечь в постель, поскольку очень хочется спать…
Он прикрыл глаза и почувствовал, что от мокрой соломы источается едва уловимое тепло. Спрятав пистолет в кобуру, он сунул руки за пазуху и скорчился еще плотнее, сжался, как эмбрион. Через минуту он и в самом деле согрелся. Ему показалось, что он не спал, а лишь полежал немного с закрытыми глазами, и потому, словно наяву, увидел себя в зеркале – не старым еще, но совершенно седым. И будто за его спиной стоит незнакомая женщина в блеклом, невзрачном платье и что-то держит в вытянутых руках. Кирилл обернулся к ней и увидел перед собой простенький алюминиевый образок на шнурке. Женщина потянулась к Кириллу, чтобы надеть образок на шею, однако в тот миг тишину разорвал гулкий, могучий рев, разом охвативший все пространство.
Он подскочил, вспугнутый этим вселенским звуком: реальный мир был прост, жесток и холоден, как куча осенней соломы…

* * *

Воронье вновь грузно расселось по деревьям, поклонило ветви к земле. Несмолкаемый крик метался над головой…
Кирилл поднялся на ноги – еще покачивало от слабости, дрожали колени, но в мозгу уже посветлело. Эти воспоминания походили на приступы рвоты, с той лишь разницей, что не желудок резко сокращался в спазме, а память, перенасыщенная событиями. Исторгнув из себя струю мерзости, сознание на какое-то время освобождалось от того, что не могло переварить, сплавить с прежней жизнью и опытом.
И как после рвоты, скоро наступало облегчение.
Он поднял чемодан, заляпанный белыми известковыми пятнами, на ощупь отыскал бутылку виски. Под пальцами мягко щелкнула сорванная крышка. Он сделал несколько больших глотков и отдышался, ощущая приятное тепло. Дрожь постепенно улеглась, и в посветлевшем сознании медленно вызрела острая тяга к жизни. Словно после долгой болезни он вышел из медицински стерильной, но мрачной палаты и первый раз вдохнул свежего, вольного воздуха. И ощутил его осенний вкус – запах павшей листвы, гулкий, предзимний ор воронья, бодрящий ветер. Пусть пока зыбится земля под ногами – он все равно выжил, переборол смерть и теперь имеет полное право на долгую и крепкую жизнь!
А чтобы сохранить ее, эту жизнь, придется сомкнуть себя в кулак, забыть все, что кричал в бреду, забыть, как болел, как был немощным и слабым. Иначе память, как ржавчина, станет ежеминутно грызть сознание и вечный приступ тошноты вывернет душу. Но пока не окреп, пока еще разум томится пережитым, следует быть предельно осторожным. Никто не должен знать, что случилось с ним: одно нечаянно оброненное слово потянет за собой множество вопросов, и с памятью невозможно будет сладить. И если сейчас он явится в дом, как свадебный генерал, – от воспоминаний не уйти, а скрыть ничего не удастся.
Но как хотелось вернуться сильным и независимым! Чтобы встречали с радостью, с изумлением, чтобы был пир во имя встречи, тосты, чтобы им гордились, чтобы завидовали ему! Ведь об этом же думал, это грезилось и манило, а теперь все нужно отдать в жертву. В чемодане лежит мундир с капитанскими погонами и орденом, приготовленный к свадьбе, – удивить хотел… Да его сейчас не то что надеть, но и вынимать из чемодана нельзя! Почему же раньше не подумал об этом?
Всем же все известно! Газеты невозможно взять в руки – снимки, крупным планом, телевизор вообще не включай… И если он сейчас явится даже в гражданском – все равно будут вопросы: почему вдруг дали отпуск? На какие деньги купил такие подарки?.. Алексей же сразу все поймет! Ему уже на пороге станет все ясно!
А его афганский друг Седой был там!
Как же в голову-то не пришло еще в Москве?! Вообще не нужно было ехать сюда! Вызвать Аннушку, сослаться на службу, найти причину, но оставаться в Москве, потому что сейчас нельзя даже войти в дом…
Кирилл оттащил чемодан подальше от аллеи, приставил его к дереву и сел. Он пытался сосредоточиться и понять то, что раньше ускользало от его внимания, затушевывалось иными мыслями, более горячими и острыми, как битое стекло. Но ведь думал же, думал о последствиях, и потому не хотел встать из прелой кучи соломы. И о будущем думал! И мечтал, как вернется… Так отчего же упустил момент, как его встретят? Чем? Какими словами?
Он вновь ощутил тошноту и, чтобы заглушить ее, глотнул из бутылки, потряс головой.
– Ничего не было… Я остался в соломе… Я не пошел…
Прелые листья напоминали запах соломы. Он нагреб пригоршни и, будто компресс, приложил их к лицу, задышал глубоко. Почему-то вспомнилось ночное купание перед крещением Аннушки. «Русалочки» играли с ним, топили, а он тонул в самом деле, и в голове тогда застучала единственная мысль – «жалко». И скорее всего, захлебнулся бы с этой мыслью, если бы сознание не взорвалось и не привело в движение силы, возвратившие ему жизнь.
Все эти заклинания, попытки самовнушения напомнили ему последние кислые толчки сознания – жалко, жалко… Они не могли спасти его ни тогда, ни сейчас. Только взрыв, только резкий всплеск яростного стремления жить давали возможность вынырнуть из темной глубины и вдохнуть воздуха. Нужен хороший, крепкий ветер, чтобы продуть мозги и чтобы избавиться от неуверенности и сомнений.
Он растер лицо листвой и отшвырнул ее, погрозил воронью кулаком:
– Ну что слетелись? Добычи ждете? А вот хрен дождетесь!
Спрятав чемодан по деревом, Кирилл пошел к дому. И снова что-то мягко зашлепало по шляпе и плечам, по асфальту под ногами. Он понял, что это, и побежал, словно под дождем. Одежда была уже испорчена – не оттереть просто так. Он махнул рукой и, приблизившись к дому, обошел его, умыл на озере лицо. Окна Аннушкиной комнаты светились неярко – горела настольная лампа. Кирилл забрался на сливной откос фундамента и осторожно глянул в нижний глазок окна: в щелке между штор виднелась стена. Тогда он перебрался к другому окну, но оно оказалось зашторенным плотно, без единого просвета. Стучать было опасно – чего доброго, напугается, поднимет шум, поэтому Кирилл спустился на землю, прикурил сигарету и загадал: если Аннушка выглянет в окно, пока он курит, то тогда он постучит. Сигареты были американские, истлевали почти мгновенно – Аннушка даже не подходила к окну. Кирилл смутно различал сквозь шторы ее силуэт за письменным столом. В комнате, наверное, было тепло, тихо… Эх, постучать бы! Она бы отворила окно и впустила его, и сегодня – именно сегодня! – свершилось бы то, что он оттягивал столько времени… Но она спросит, почему ты забираешься в окно, почему не хочешь никого видеть, почему твой приезд должен остаться в тайне? Можно сказать – хочу авантюры! Хочу приключений, романтики и еще черт те чего. А потом что? Снова выбираться через окно, прятаться, скрываться?.. Нет уж, лучше завтра утром перехватить ее по пути в институт, взять и увести в Москву. Вот это будет похоже на авантюру! А лезть в собственный дом окольным путем, причем к своей собственной невесте, – дурь, не авантюра, никто не поверит.
И все-таки не хотелось уходить от окна. Сигареты сгорали одна за одной – Аннушка не чувствовала, что он близко. Он мысленно звал ее, пытался гипнотизировать, размахивал руками – бесполезно. А в душе тихо назревала обида, к тому же вспомнилось ее последнее письмо, в котором Аннушка рассказала ему об Олеге. В письме ничего такого не было, чтобы возбудило ревность, напротив, он гордился ее верностью – она была согласна жить в общежитиях, только чтобы рядом с ним! Однако сейчас обида потянула за собой сомнение – так ли теперь все, как было? Вот уже час он стоит под окнами, а она хоть бы вздрогнула! Хоть бы на мгновение откинула проклятую штору!
Это ее письмо оказалось роковым. Оно стало самым последним толчком, поднявшим его с соломы в то утро четвертого октября…
Он снова встал на откос фундамента, подышал на стекло, позвал шепотом:
– Аннушка…
В комнате что-то упало. Кирилл насторожился, ожидая, что сейчас она подбежит к окну, и готов был отпрянуть к стене. Однако шторы даже не колыхнулись. И вдруг откуда-то сбоку, из темноты послышался отчетливый голос:
– Стой! Не шевелись!
Кирилл на мгновение замер, прильнув к стеклу, затем резко отпрыгнул в сторону, вдоль стены, чтобы исчезнуть из круга света, падающего из окна. Мысль заработала трезво и четко.
– Стой, стрелять буду! – зычно рявкнул незнакомый голос.
Кирилл бросился в темноту. Шляпа слетела, и он на бегу хотел поймать ее, но рука хапнула воздух. За спиной грохнул выстрел. Воронье разом взметнулось над лесом и заслонило небо. Кирилл нырнул в молодые посадки и через несколько секунд был у стены института. Прислушался – вроде бы никто не гнался, но возле дома слышались негромкие голоса.
– Ничего себе теплый прием, – пробормотал он, успокаивая дыхание.
Оставаться здесь было нельзя. Кружным путем он вышел на центральную аллею и отыскал спрятанный чемодан. Воронье все еще кружило над Дендрарием, и пока оно не расселось, следовало убегать, чтобы не попасть под новый «дождь». Он успокаивал себя единственной мыслью, что сейчас отыщет гостиницу, снимет отдельный номер, запрется и упадет в постель. Наутро же почистит костюм и плащ, перехватит Аннушку возле Дендрария, и они немедленно уедут в Москву.
Поджидая автобус, он постоял в тени забора, огляделся – ничего подозрительного не было. Шел только девятый час, однако автобусы ходили почти пустые. Он доехал до центра – дальше оказалось не по пути – и пошел пешком к пешеходному мосту, за которым на берегу была гостиница. В темноте он чувствовал себя свободнее, чем днем, и почти не оглядывался. В сотне метров от центральной площади встречались лишь редкие прохожие, и всякая слежка была бы сразу заметна. Он двинулся напрямую, дворами и неожиданно оказался перед домом с мастерской на чердаке. В огромных окнах горел яркий свет.
А что, если Аннушка здесь? Включила дома настольную лампу, создала видимость, что сидит за столом, сама же – сюда… Он отмахнулся от этих мыслей, однако решил зайти, чтобы проверить: бывала ли Аннушка тут после того, как они расстались, или нет? Или действительно верна так. что готова бросить дом, аспирантуру и все свои увлечения ради него?
Он поднялся к железной двери на чердаке и постучал.
– Кто там? – спросил недовольно старик через дверь.
– Вам привет от прекрасной незнакомки! – сказал Кирилл.
Старик открыл, смерил его взглядом и молча побрел вперед
– Узнали? – спросил на всякий случай Кирилл.
– У тебя очень выразительное лицо, – пробубнил старик, открывая расшатанную дверь мастерской.
Пахнуло масляной краской, скипидаром и неожиданно – прелой соломой. Кирилл пробежал глазами по стенам и на миг остолбенел: на мольберте стоял холст, заслоняющий полмастерской. Картина была почти закончена – Аннушка лежала на куче соломы, заложив руки за голову, и мечтательно смотрела в небо на парящих длиннокрылых птиц. Он не мог ошибиться, он узнал бы линию ее тела из тысячи других…
Полотно заслоняло кровать под антресолью, и Кирилл, оставив чемодан, медленно выступил из-за холста…
Вместо белого покрывала лежала желтая солома; на ней, заложив руки за голову, безмятежно спала незнакомая девушка. Откинутые светлые волосы смешивались с соломой, свисали с кровати. Она не походила на Аннушку, не было того изящества, совершенства фигуры, и не было того целомудрия обнаженного тела: высокая грудь с розовыми крупными сосками, проваленный живот, чуть угловатые бедра и даже ступни ног – все было наполнено притягательной, плотской страстью. Хотелось не любоваться ею, а обладать…
Кирилл ощутил толчок внутреннего жара и отвернулся. Старик художник невозмутимо работал – шаркал кистью о полотно, пританцовывал возле мольберта. Нет, эта девушка не походила на Аннушку, но он почему-то рисовал ее тело! На холсте он словно укротил сексуальность спящей до целомудренной чистоты, сгладил, размыл возбуждающие страсть выпуклости тела и при этом возжег иной огонь – энергию красоты.
– Что, нравится? – спросил старик, занятый делом.
– Нравится, – сдержанно признался Кирилл. Он бросил кисть, вытер руки скомканной газетой.
– Тебе сейчас все нравятся, – проворчал старик. – Возраст такой… Хороший возраст. Это моя Надежда!.. Ну, где же прекрасная незнакомка?
– Не знаю, наверное, дома…
– Как это – не знаешь? – угрюмо спросил старик. – Увез мою незнакомку, разлучил нас… Бросил, что ли? Или потерял?
– Неужели она сюда не приходила больше? – спросил Кирилл.
– Ага, значит, потерял! – чему-то обрадовался старик. – Ничего, в твои годы легко терять и легко находить.
– А почему вы рисуете ее? – Кирилл встал напротив полотна. – Ваша натурщица совсем другая. Здесь же… незнакомка.
– Так получается, – бросил старик и пошел наливать воду в чайник. – По-другому не выходит… Какой нынче век, знаешь?
– Ужасный.
– Правильно, нынешний век – век жестокого романтизма, – определил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58