Но ведь именно от ее рассуждений начал понимать, что разговоры о чести – всего лишь идеология и чистая политика, что это понятие давно стало предметом спекуляции, а самой офицерской чести офицеров нет и о сохранении ее никто никогда не думает, если старший начальник может унизить подчиненного офицера, обложить матом, наорать, как на мальчишку, и никогда не быть наказанным за это. Даже обыкновенной пощечиной! Ведь она же, бабушка Полина, первая ему как бы дала самое верное наставление – не давайте унижать себя и не унижайте других. В этом и есть суть офицерской чести и вообще чести честного человека. А по ее понятиям, унижение – это все, начиная с мелкой подлости до предательства. Прикованная к постели старуха, далекая от современности и политики, как бы сделала выжимку из всего опыта прошлых поколений и принесла ему элементарные и вечные истины, давным-давно истертые на языках идеологов, расчлененные и упакованные в металлизированные мешки.
В первый отпуск, проведенный в родовом гнезде, возле бабушки Полины, этот необычный месяц не то чтобы перевернул сознание старшего Ерашова, а как бы высветлил его, насытил откровениями, которые в устах старухи звучали словно буквы азбуки. В то время добивали Советскую Армию и войну в Афганистане, как дети добивают змею – с отвращением и страхом. Каждая газетная статья или «покаяние» генерала-отставника размежевывали офицерское общество, но кто бы каких взглядов ни придерживался, все испытывали унижение и позор. Старший Ерашов не мог пожаловаться бабушке Полине и лишь однажды в сердцах обронил, что, если случится война, не за что будет воевать, никто не захочет идти на фронт и снова потребуются заградотряды с пулеметами либо тонны морфия, опиума и прочей «наркоты». И тут отставшая от жизни старуха пустилась в размышления, показавшиеся тогда примитивными. Мол-де во все времена русский солдат воевал за «Веру, Царя и Отечество». В этом триединстве сейчас нет лишь царя, и это значит есть еще за что воевать. Алексей начал было возражать и вдруг разгневил бабушку Полину: он ей показался твердолобым и бестолковым. По ее же мнению, вера сохранилась и существует. Как большой костер, затухая под дождем, обращается в единственную искру, скрытую под углями и пеплом, и может еще долго существовать, так и вера, в тяжкие времена грубого атеизма не исчезает, а концентрируется в единственном понятии-чувстве – любви. И пока есть любовь, пока ее испытывают дети к родителям и, наоборот, пока она в виде жалости и сострадания распространяется на близких, на нищих и убогих, на обиженных и обездоленных – вера будет жива, ибо любовь есть Бог. А об отечестве бабушка судила вообще очень просто. По ее представлению, отечество будет существовать и не исчезнет до тех пор, пока есть Пространство, заселенное народом и сам народ. Причем в понятие Пространства она вкладывала не территорию, обведенную границами, а некий космический ландшафт, на котором только и могут существовать русские люди. В иных местах они могут жить и поудобнее, и побогаче, но никогда не будут счастливы.
Оба дня, пока покойная бабушка Полина находилась дома, старший Ерашов нещадно мучил сыновей, не выпуская их ни на прогулки, ни на игры. Поначалу они маялись и невыносимо скучали, однако слезы, тихие, скорбные разговоры, ходьба на цыпочках возле гроба постепенно приобщали их к семейному горю Когда же приехал старенький священник – близкий бабушке Полине человек, и стал отпевать покойную по полному чину, дети присмирели окончательно и без одергиваний выстояли до конца. Они невольно жались к отцу и матери и вытягивали шеи: никогда не виданные хлопоты вокруг мертвой, воздаваемые ей почести, кажется, утверждали у сыновей впечатление, что эта старуха – какая‑то героиня и знаменитость.
Старший Ерашов проявлял волю, несмотря на возражения, и чувствовал, что делает правильно. Сыновья вместе со всеми поехали на кладбище, со всеми шли за гробом и потом стояли у края могилы и сами, глядя на других, бросили щепоти земли. Они с каким-то испугом таращились сначала на Аристарха Павловича, который, прощаясь с покойной, встал перед гробом на колени и поцеловал ее в лоб, потом на молодого парня Шило, совсем уж чужого на похоронах, который сидел на корточках между могильщиков, засыпающих могилу, плакал в голос и механично все бросал и бросал землю.
На обратном пути с кладбища старший Колька неожиданно спросил:
– Пап, а кто она была, эта бабушка Полина?
Можно было отвечать ему долго, снова пересказать историю семьи Ерашовых, разобраться, кто кому и кем доводится. И можно было не отвечать совсем, оставив его любопытство неудовлетворенным. Старший Ерашов радовался тому, что этот вопрос уже был задан.

* * *

На поминках Шило отчего-то озлился, хотя и выпил немного, и никто его не обижал. Он неожиданно поднялся из-за стола и сказал:
– До чего же у вас рожи противные. Смотреть не хочется…
Никому конкретно это не адресовалось, к тому же внезапное оскорбление обескуражило поминальное застолье, и повисла пауза. Безручкины ни на похороны, ни на поминки не пришли и, видимо, специально куда-то уехали на это время, оставив строителей в бывшей слепневской квартире. Шило жил отдельно и потому был независимым.
– Пошел вон, – довольно спокойно сказал ему Кирилл. – Знаешь, где двери?
– Офицерье, понаехали тут… – выругался Шило. – Дворяне, голубая кровь. Зашевелились, про свое поместье вспомнили!
Аристарх Павлович вскочил из-за стола, взял Шило под руку и попытался мирно вывести его на улицу.
Шило преднамеренно нарывался на скандал. Однако он выдернул руку и брезгливо бросил:
– Ладно тебе, прислужник!
Терпеливый Аристарх Павлович мгновенно вскипел:
– Убирайся, Витя! От греха!..
Подоспевший Кирилл вытолкал Шило в прихожую и затем одним тычком вышиб на улицу и запер дверь. Шило постучал, позвонил и поплелся куда-то по Дендрарию.
– Ну что, господа-дворяне, получили? – невесело пошутил старший Ерашов. – Услышали голос народа?
Кирилла поколачивало от хамства, однако он промолчал, чтобы поскорее забыть неприятность и не обсуждать идиотской выходки Шило. Он с момента появления начал раздражать Кирилла своим ревом, какими-то наигранными переживаниями и беспардонным поведением. Шило упорно никого не замечал и, находясь в чужом доме, среди чужих ему людей, вел себя так, словно был тут один и в своей собственной квартире: ходил по комнатам, открывал шкафы у бабушки Полины, курил где захочется. В его независимости Кирилл чувствовал постоянный и не объяснимый вызов.
Однако инцидент на этом не завершился. На закате Аннушка с Валентиной Ильинишной незаметно вышли из дома и отправились гулять по берегу озера. Мужчины оставались за столом – поминали бабушку Полину, негромко переговаривались, а Вера и Надежда Александровна убирали посуду. И вдруг через открытые окна с улицы послышался крик. Кирилл выглянул в окно и тут же выпрыгнул наружу. Шило с каким-то неестественным, натянутым хохотом тащил Аннушку в воду, а Валентина Ильинишна бесполезно била его ладошками по рукам и плечам. Все они были мокрые и барахтались по колено в воде. Шило, похоже, купался и был в плавках. Увидев Кирилла, он бросил Аннушку, забрел в воду по грудь и заорал:
– Иди, иди сюда, вояка! Я тебе рака в штаны посажу!
Кирилл, не раздеваясь, в ботинках, прыгнул в воду. Шило захохотал и нырнул, намереваясь схитрить, поплыл под водой к берегу и оказался перед Кириллом. Воды было по пояс и можно было снова нырнуть, но Шило почему-то побежал. Кирилл мгновенно настиг его и ударил в ухо. Шило опрокинулся и ушел с головой под воду. Вынырнул с круглыми глазами, хапал ртом воздух – видимо, хлебнул воды. Не дав ему опомниться, Кирилл, будто кувалдой, ударил его кулаком по голове, потом схватил за волосы и поволок на отмель. Шило не сопротивлялся, его душил кашель. На отмели Кирилл бросил его в мутную воду и в ярости начал пинать по гулким, худым бокам. И эти резиновые, не знающие боли бока бесили его; он, как свинцом, наливался остервенением и тяжким гневом. Ему захотелось растоптать противника, раздавить, смешать с грязью.
– Кирилл! – пронзительно закричала Аннушка и бросилась к нему. – Не бей его! Не бей!
Она потащила его на берег, обняла и тут же отпрянула:
– Какое у тебя лицо!..
– Он достал меня! – чужим, звенящим голосом сказал Кирилл. – Скотина! Хамло!
Шило встал на ноги, качаясь, выбрел из воды – костлявый, грязный, всклокоченный, подхватил свою одежду.
– Ну с-суки! – сквозь зубы прокричал он. – Приду и спалю! Всех спалю!
Ерашовы и Аристарх Павлович, прибежавшие на берег, стояли молча. Напрашиваясь на кулак, Шило остановился перед ними, плюнул под ноги.
– Поняли, буржуи?! Всех!.. Мне терять нечего! Я вас не боюсь!
И всхлипывая, прижимая к груди одежду, побежал по аллее.
– Его же никто не обидел! – возмущенно проговорила Вера. – Ну почему он – такой? Что мы ему сделали?
– Любил он бабушку Полину, – мрачно пробасил Аристарх Павлович, набрасывая пиджак на плечи Валентине Ильинишне. – Вот теперь страдает.
– Но мы-то при чем? – Вера чуть не плакала от обиды.
– Никто ни при чем, – пропел Аристарх Павлович. – Плохо ему, вот и забуянил…
– Нужно помириться с ним, – заявил старший Ерашов. – Завтра же позвать его и помириться.
– С этим дерьмом? – взвинченно бросил Кирилл. – Да его на выстрел…
– Молчи! – оборвал Алексей. – Не будем начинать жизнь с ненависти. Если он умеет любить, значит, не конченый человек.
– Да вы посмотрите на его рожу – кретин! – отпарировал Кирилл. – Натуральный!..
Аннушка прикрыла ему рот ладонью и тихо сказала:
– Ты смелый и отважный рыцарь, но мне почему-то стало страшно…
Шило испортил весь вечер, и окончание поминок получилось каким-то нервным. Вера боялась, что Шило ночью придет и подожжет дом, к тому же Аристарх Павлович рассказал, что пасынок Безручкина уже один раз поджег свинарник и гараж. Поэтому решено было по очереди отдежурить эту ночь, чтоб Шило не совершил новую глупость. Кириллу выпало стоять на посту с двух до четырех, и потому он уснул лишь в пятом часу, а когда проснулся, обнаружил, что Аннушки нет, что она утром пошла с Олегом в церковь. И это обстоятельство как-то неприятно поразило Кирилла: выходило, что она заранее договорилась с братом, но ничего об этом не сказала. Вчерашняя злость на Шило улеглась – что взять с идиота? – но возникла новая, теперь на брата и Аннушку. Правда, она была иная и скорее напоминала недовольство, однако скребла душу еще острее. К тому же старший Ерашов подзавел, дескать, проспал невесту.
– Братец, – буркнул в ответ Кирилл. – На ходу подметки рвет…
Аннушка вернулась часам к двенадцати, в приподнятом настроении и какая-то просветленная. Тихо подошла к Кириллу, обняла и замерла. Олег принес какой-то пакет, перевязанный бечевкой, и нехотя удалился в дом.
– Мы в церкви были, – сказала Аннушка. – Всю службу отстояли. Потом сходили на могилу Варвары Николаевны, а потом поехали на кладбище к Полине Михайловне, завтрак ей отнесли. И там встретили Шило. Он ночевал у могилки. Мы с ним очень хорошо поговорили и помирились. Он у всех просил прощения, и у тебя тоже. Ты его простишь?
– Уже простил, – сказал Кирилл, чувствуя, как расслабляется душа и недавнее глухое недовольство становится смешным и даже стыдным.
– Потом мы зашли в загс и перенесли регистрацию, – продолжала она. – И заказ в таксопарке сняли, неустойку заплатили…
– Когда же теперь я на тебе женюсь? – спросил он.
– Двадцатого августа…
– Что? – Он засмеялся. – Мне двадцать пятого – в часть! Это шутка?
– Нет, Кирилл, – серьезно сказала Аннушка. – Девятнадцатого будет сороковой день, а двадцатого мы поженимся.
– И я со свадьбы сразу в танк, да?
– Раньше никак нельзя, – заверила она. – Мы со священником говорили… И двадцатого же нас с тобой обвенчают.
Он взял ее на руки, унес к озеру и там сел на мостки.
– Боюсь тебя потерять.
– Это мне нравится, – в ухо ему прошептала Аннушка. – Но я никуда не денусь. Прогонять меня будешь – не уйду.
– Почему?
Кириллу хотелось ее признания в любви, и он чувствовал, что Аннушка может это сделать. Просто и вдруг сказать – «Потому что люблю тебя»…
Но она подумала, потрепала его за нос и сказала:
– Привязалась к тебе, к твоей семье. Без вас уже не смогу жить. Ты, конечно, самый вздорный, гадкий и противный из всех парней и вообще солдафон. Но мне с тобой хорошо.
– Я тебя брошу сейчас в воду, – пригрозил он. – Сроду не встречал такой самоуверенной и назойливой девицы.
Она засмеялась:
– Милые бранятся – только тешатся!
– Аннушка, давай тогда вместе… – он запнулся, потому что чуть не брякнул «спать». – Давай жить в одной комнате!
– Ты хочешь в одной комнате?.. Но это будет мучительно. И тебе, и мне.
– Мне приятно мучиться, – прошептал он.
– Мазохист проклятый! – Она дернула его за волосы, потрепала, помотала ему голову. – И так приятно?
– Приятно!
– Тогда переселяйся ко мне. Я привыкла в комнате Полины Михайловны. Там ее душа витает, – Аннушка вздохнула. – Но если ты станешь приставать ко мне – убью.
– Понял! – дурашливо крикнул он. – До свадьбы ни капли, после свадьбы – хоть ложкой.
– Пошляк! – Она стукнула его по голове. – Ну когда я тебя отучу от солдатского юмора?
– Ничего не поделать: серость шинелей – серость умов!
– Тебе нужно окреститься, Кирилл, – серьезно сказала Аннушка и села рядом, скинула босоножки и опустила ноги в воду. – Ты подготовься сам, настройся, это необходимо. Я тебя не тороплю и не заставляю. Ты должен сам созреть.
– А ты сама созрела? – спросил он.
– Сама, – призналась она. – Мне захотелось опоры. Вдруг стало страшно жить… Мне кажется, весь ужас современной жизни – Божий Промысел. По Его воле нами правят злобные политики и нечистоплотные люди. Мы увидим мрак и потянемся к свету. И найдем дорогу к храму.
– Чувствую влияние моего братца, – заметил Кирилл.
– Это случилось до него, – возразила Аннушка. – Я заметила, ты относишься к нему… несерьезно, что ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58