– Вы понимаете, что действуете незаконно? Я вас официально предупреждаю, как юрист!
Наверное, зоотехник и заведующий уже вошли в раж и теперь, как омоновцы, ничего не видели и не слышали. Правда, заведующий походя бросил:
– Иди отсюда!
Вера спокойно вернулась на крыльцо и даже повеселела после хамства. Все эти дни она скучала, поскольку была не у дел, в незнакомой обстановке, а тут неожиданно оказалась в родной стихии и вдохновилась ею. Кирилл вернулся от омоновцев восхищенный.
– Во мужики упертые! Ноль эмоций!
Облава началась вяло, конюхи разбрелись редкой цепью, норовя зажать жеребчика в угол Дендрария. Наверняка никто из них не хотел ловить Ага и обижать Аристарха Павловича. Валентина Ильинишна спохватилась и крикнула вслед уходящим ловцам:
– Потопчете молодые посадки – не рассчитаетесь!
– Правильно! – ухватилась Вера. – Это еще одна компра! Прекрасно!
– Если даже не потопчат, – яростно сказала Аннушка, – я ночью пойду и потопчу сама! И мы с тобой, Валя, такой акт составим!..
– Это уж слишком, – засмеялась Вера. – Мы все сделаем в рамках закона! Дело и так на сто пятьдесят процентов!
Где-то в глубине Дендрария послышались крики, свист и даже чей-то хохот; шум передвигался влево, вправо, кружился на одном месте, и чем дольше все это продолжалось, тем веселее становилось на парадном крыльце. Восхищались удалью и неуловимостью Ага, хвалили Аристарха Павловича – искусного дрессировщика, управлявшего жеребчиком всего двумя словами, жалели подневольных конюхов, которые, вероятно, умышленно не ловили коня и лишь делали видимость и шум. Даже Олег втянулся в это торжество и переживание и, тихо нашептывая молитву, сдерживал улыбку у губ.
И разве что омоновцы, брякая автоматами по бронежилетам, по-прежнему бродили вокруг своей машины и будто исполняли некий магический ритуал.
Около часа невидимый жеребчик водил по Дендрарию незадачливых облавщиков и неожиданно стремительным аллюром вылетел по центральной аллее на площадку перед домом, чем всполошил омоновцев. Они заклацали затворами, хищно присели, раскорячив ноги, однако заметив Ага, а точнее, распознав, что это конь – не человек, мгновенно вернулись в прежнее состояние какого-то дежурного возбуждения. Зато жеребчик резко отскочил в сторону и, миновав дом, кинулся к озеру.
В это время с разных сторон к дому высыпали конюхи. Но что же стало с ними? На потных обозленных лицах сверкали взбешенные глаза, в руках свистели веревки, арканы или просто палки.
– За дом ушел, с-сука! – ревели осипшими глотками. – Справа, справа заходи! Мать-ть его!.. Не уйдет, паскуда! От озера отрезай!
Они уже не видели ни Ерашовых на высоком крыльце, ни Аристарха Павловича, которого уважали и которому еще недавно сочувствовали. В лесу, в этой бессмысленной и долгой гонке, их словно подменили, обезобразили, накачав брызжущей черной злостью.
Отрезать жеребчика от озера не успели, и брошенный аркан впустую прозмеился по воздуху; Ага скакнул в воду и поплыл на другую сторону. И тут увлеченный погоней зоотехник выматерился на конюхов и рванулся к омоновцам:
– Стреляйте! Бейте его, гада! Уйдет, с-сука!
Омоновцы пошевелили стволами, но старший хладнокровно сказал:
– Мы лошадей не стреляем! Нет приказа.
Зоотехник потряс кулаками, словно вратарь, пропустивший мяч, тем самым как бы вытолкнул из себя негодование и спросил на выдохе:
– И кого вы только стреляете? Нарядились, космонавты…
– Кого надо, того и стреляем, – проронил со значением старший, и товарищи его поняли шутку, сдержанно заулыбались.
Между тем жеребчик переплыл озеро, выскочил на берег и встряхнулся. Погоня оставалась на той стороне, и здесь ничего ему не угрожало. Насторожив уши, он послушал звуки в тихом по-вечернему сосновом бору и, склонившись к земле, принялся щипать траву.

9

Со дня смерти бабушки Полины минуло девять дней, потом еще девять, и наступило то состояние, когда о покойном начинает складываться память, когда он уже не мыслится как живой и временно куда‑то отошедший и когда смерть становится печально-реальной действительностью.
Живым следовало жить, а это значит, забывать горе, ибо всякий затянувшийся траур, охватывая сознание, постепенно начинает разъедать изнутри саму суть жизни. Аннушка все это понимала и сама говорила – забывать, забывать! – будто заклинала свою скорбь, однако часто тянула Кирилла то на могилку, то в церковь, чтобы заказать молебен или поставить заупокойную свечу. К тому, что она каждое утро ходила с Олегом в храм, Кирилл уже стал привыкать.
Но однажды он проснулся раньше обычного, когда Аннушка еще спала на кровати, стоящей у противоположной стены. С утра в комнату бабушки Полины попадали только отблески солнечных лучей, и казалось, все пространство вокруг Аннушки светится золотистым сиянием. Он невольно залюбовался ею и, сам не зная отчего, лежал и улыбался. И тут, услышав тихие шаги за дверью, притворился спящим. Олег приоткрыл дверь, не перешагивая порога, долго смотрел на Кирилла, будто проверял, спит ли тот, и затем на цыпочках пошел к кровати Аннушки. Кирилл следил за ним сквозь щелку неплотно прикрытых век, сквозь радужные разводья ресниц, но «самый чуткий инструмент» и через эти помехи уловил в лице брата непривычное для него волнение. У Олега подрагивали губы и от сдерживаемого дыхания шевелились крылья носа. Он подкрался к Аннушке и, склонив голову набок, сначала посмотрел ей в лицо и взволновался еще сильнее, а потом дрожащей рукой потянулся к ее руке, лежащей поверх одеяла. Не касаясь ее, он как бы погладил руку от предплечья до кисти и, закусив губу, помотал головой. У Кирилла еще бродила в голове шальная мысль громко крикнуть или засмеяться, чтобы напугать брата, однако то, что он увидел, было очень серьезно. Олег вошел не разбудить ее, ибо он никогда не входил к ним в комнату и по утрам негромко стучал в дверь, чтобы взять Аннушку с собой в церковь. Он прокрался, чтобы полюбоваться на спящую Аннушку и вот таким образом погладить ее руку…
Несколько секунд он еще стоял над нею, кусая губу, затем так же неслышно удалился. Кирилл открыл глаза – Аннушка спала в своем золотистом ореоле и ничего не ощущала. И чем прекраснее казалось Кириллу ее лицо, тем сильнее росло в нем возмущение. Он сел и потянул со стула спортивные брюки: показалось, Олег таится за дверью и слушает. Кирилл снова лег. Надо притвориться спящим! А потом незаметно пойти за ними, проследить весь путь, чтобы разоблачить подлость брата. И пусть он валит в свой монастырь!
Кирилл не успел натянуть одеяло – в дверь постучали, и Аннушка встрепенулась. Она всегда просыпалась мгновенно…
– Ты не спишь? – спросила она счастливым голосом и вскочила. – Это Олег стучит. В храм пора!
– Я пойду с вами! – скрывая свои возмущенные мысли, сказал Кирилл.
Она мимолетно коснулась губами его щеки, воздушная ткань ее ночной рубашки при этом ощекотила плечо и грудь, и тут же отпрянула – легкая и неуловимая, как золотистое сияние.
– Я так ждала этого!.. Одевайся, к службе опоздаем!
Олег поджидал на парадном крыльце, и от глаз Кирилла не ускользнуло его недоумение, что Аннушка вышла не одна. Кирилл сделал вид, что ничего не заметил, что ему нравится утро, солнце и предстоящий путь в церковь. Олег давно уже снял стоптанные кирзовые сапоги и невзрачный, неуместный для жаркого лета костюм и теперь был одет в легкие брюки и темную рубашку, правда, застегнутую на все пуговицы. Аннушка постепенно убедила его, что ходить в мужицких одеждах и дома и в церковь неприлично, и так же постепенно переодела его и заставила даже носить легкие дешевенькие кроссовки.
Он послушался только Аннушку и это обстоятельство было еще одним доказательством всех догадок Кирилла.
В церкви, еще до начала службы, Олег встал на колени лицом к стене и таким образом как бы уединился. В этом положении он остался, когда началась служба, и Кирилл шепотом спросил, почему это он так стоит, когда все остальные жмутся поближе к алтарю и даже гуляют по храму.
– Не знаю, – проронила Аннушка. – Но так молятся великие грешники, лишенные причастия, и духовные подвижники.
– А ты о чем молишься?
– Только за тебя молюсь. – призналась она, не поднимая глаз.
Ему захотелось обнять ее, прижать и не отпускать ни на миг: откровенность Аннушки неожиданно растрогала и взволновала его. Однако он сдержался и прошептал:
– Буду приходить с тобой каждый день.
В ответ она нашла его руку и незаметно пожала пальцы.
Они не достояли службу до конца и, оставив Олега у стены, тихо ушли из храма. Аннушка потянула Кирилла сначала к могиле Варвары Николаевны. Сирень уже отцвела, кусты вокруг оградки темнели пустой зеленью, но гранитный девичий лик все равно отсвечивал розовым.
– Знаешь, Кирилл, я навоображала себе жизнь, – призналась Аннушка. – Такую светлую, беззаботную… Это же естественно, правда? А теперь боюсь ее судьбы. Пока не знала, мне так хорошо было возле Варвары Николаевны. Я с ней разговаривала, как с сестрой, ну, или с близкой подругой… Придумала какую-то ерунду, будто я – это она в прошлом. Будто я снова родилась и у меня другое имя, фамилия. Это все из теории, что мы не первый раз на свете живем… Полина Михайловна рассказала мне о Варваре Николаевне, и я испугалась.
Она по-детски прижалась к Кириллу, залезла к нему под мышку, как птенец под крыло. Кирилл тихо рассмеялся:
– Чего же ты напугалась? А еще офицерская жена!
– Невеста, – поправила она. – И боюсь остаться невестой навсегда.
– Да почему же? Почему?
– Потому что мы только собирались пожениться – возникло препятствие! – с подступающими слезами в голосе проговорила Аннушка. – За ним еще… Мне чудится в этом рок. А Варвара Николаевна так и умерла невестой.
– Хорошо! – решительно сказал Кирилл. – Давай обойдем препятствие. Сегодня же пойдем и зарегистрируемся!
– Не в этом дело, Кирилл! – с внутренней болью вымолвила она. – Телеграфный столб можно обойти, а препятствия в судьбе не обойдешь. Ну как ты не понимаешь?
Кирилл встряхнул ее и развернул к себе лицом:
– Скажи, почему Варвара Николаевна умерла невестой?
– Зачем тебе это знать? Ни к чему…
– Нет, скажи!
– Но легче не станет, – заверила она. – Появится больше сомнений. Ты будешь думать…
– Я хочу знать! – отрезал Кирилл.
Аннушка помедлила, словно хотела уйти от разговора, пощипала зеленое семя с сирени, посеяла его в траву на задернованной могиле и все-таки нехотя сказала:
– Жениха Варвары Николаевны убили пьяные солдаты в семнадцатом году. Он был офицер, подпоручик, и отказался выдавать им винтовки. А у него были ключи. Он их взял и специально выбросил… Солдаты его убили и железную дверь сломали… Варвара Николаевна умерла от тоски. Ничем не болела, просто стала тихая и медленно угасла.
– И чего же ты боишься, глупая! – засмеялся Кирилл. – Ключей у меня нет, и меня не убьют за них пьяные солдаты. А ты никогда не умрешь от тоски. Со мной не умрешь. Ну уж если случится… Ты станешь жертвой моей ревности.
– Ты опять смеешься, а я говорю серьезно, Кирилл, – обиделась она.
– Я тоже серьезно, – сказал он, глядя мимо Аннушки. – Сегодня утром к нам входил Олег…
– Он не входил! – встрепенулась она. – Постучал, как всегда…
– Нет, он вошел, когда ты спала и ничего не слышала…
– Так…
– Он долго смотрел на тебя, а потом погладил твою руку. Не притронулся, а так, по воздуху, – он изобразил, как это было. – Я видел его лицо… Мой братец в тебя влюблен.
Она снова помедлила, набрала горсть семени с сиреневых гроздьев и вдруг подбросила вверх. На головы посыпался дождь…
– Я знаю об этом.
– Знаешь?
– Замечаю…
– И что же? Что?
– Мне это нравится, – Аннушка улыбнулась. – Ты совсем не разбираешься в женщинах!.. Знаешь, как приятно, когда кто-то на тебя смотрит с затаенной любовью, когда вздыхает… Когда ты можешь будоражить чье-то воображение!
Кирилл стиснул зубы: ее легкомысленность возмущала его еще сильнее, чем поведение брата.
– Но ты должна… как-то остановить это!
– Почему? – искренне удивилась она.
– Хотя бы потому, что Олег – мой брат!
– Мне очень жаль его, – призналась Аннушка и закрыла ладонью рот Кирилла. – Выслушай меня! Молчи!.. Я заметила это давно, еще когда мы первый раз пошли с ним в церковь. Он вдруг стал со мной откровенным, стал рассказывать о себе… Он вывалил на меня всю свою жизнь, все свое горе. Знаешь, есть такие люди, у которых любовь проявляется в бесконечном доверии. Они ничего не требуют взамен. Это странные люди… Они думают, что из своей откровенности в другой душе можно построить любовь. Они постепенно опутывают тебя своим доверием, своими глубокими тайнами; они потрясают этой откровенностью! А ты не можешь никому выдать их тайн, и поэтому между вами уже возникают отношения, какая-то связь… И они принимают это за ответную любовь! Молчи! – еще раз предупредила она. – Потому и жаль Олега… Мне кажется, он начал оживать. И теперь, если я отпугну его – раковина захлопнется.
Он убрал ее руку и твердо произнес:
– Когда-то это придется сделать.
– Я понимаю, – согласилась Аннушка. – У него впереди путь затворника. Монах – это ведь живой мертвец. И пусть он в той, не мирской жизни вспоминает эту… не как сплошной кошмар. Это же не так, правда? И в мирской жизни есть радости, счастье, удачи… Пусть у Олега будет и любовь. Мы же не имеем права лишать его любви! Конечно, он ее придумал, это его фантазия… Но все равно любовь!
– Чистый самообман! – не согласился Кирилл. – Знаешь, мне это знакомо. На первом курсе было что-то подобное…
– А у кого не было на первом курсе? – засмеялась она. – В любви всегда девяносто девять процентов самообмана. Если она – настоящая. И только потому мы никогда не можем сказать, за что любим своего избранника. Ну посмотри на себя! За что любить такую образину? Такого недоросля?
– Я поражаюсь! – воскликнул Кирилл. – А тебя-то за что? Ну, почему я должен за эту девицу убивать родного брата?
– Поцелуй меня, – вдруг попросила она. – Быстро! И страстно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58