Взял курицу на бумажной тарелке, сок в таком же стаканчике и встал за столик к девушке, хотя были свободные столы с сидячими местами. Поглядывая на нее, он молча ел и даже не помышлял о знакомстве. Просто искать знакомств, брать телефончики и адреса – развлечение; ему же нужно было искать невесту, и тут не до развлечений. Но вдруг ему стало невероятно смешно! После богатой посуды Аристарха Павловича и Полины Михайловны есть и пить с бумаги под тряпичным грибком среди улицы – вот это был контраст!
– Что это с вами? – спросила девушка серьезно и заинтересованно.
– Что это с нами?! – давясь от смеха, проговорил Кирилл. – С нами что?!. Посмотрите, все вокруг бумажное! Все временное! Все одноразового пользования! Жизнь становится как шприц: ввел инъекцию и выбросил. Вам не смешно?
– Нет, – сказала она. – Мне очень удобно. И без проблем.
– В смысле не надо мыть посуду?
– Ну, разумеется!
– А вот есть такая посуда, которую приятно мыть, – сообщил Кирилл.
– Не может быть, – определенно сказала она. – Разве солдатские котелки…
Это он принял как оскорбление, но невозмутимо заметил:
– Солдатский котелок – вещь долговременная, мыть его тоже приятно. А вот серебряную посуду, которой лет сто или даже больше, – это нужно испытать.
– У меня есть время, мы можем немного погулять, – вдруг сказала девушка.
– К сожалению, я занят, – с удовольствием заявил он и отработанным движением установил фуражку на голове. – Честь имею!
И круто повернувшись, пошел прочь. Он представлял, как ей сейчас неуютно, мерзко, и думал. «Это тебе за котелок. И за бумажные тарелки». Наверное, и она что-то мысленно говорила ему вслед, обзывала «сапогом» или еще как-нибудь, и это было естественным заключением временной, одноразовой жизни.
Все-таки она испортила Кириллу весь дальнейший поиск. «Чуткий и точнейший инструмент» больше замечал асфальт, чьи-то шаркающие ноги и мусор на тротуарах, а сам он, зацепившись мыслью о сиюминутности жизни, забывался и не мог сосредоточиться. Ему становилось неуютно в такой бумажно-беспроблемной жизни, хотя он никогда не придавал этому значения. Помнится, еще в суворовском, когда их повели на первые стрельбы и выдали по три патрона, он сжимал их в кулаке и думал, что в каждом этом изящном, остроносом предмете заключена невероятная сила, сейчас укрощенная и находящаяся в покое. Стоит загнать патрон в патронник, передернуть затвор и надавить на спуск, стоит бойку разбить капсюль, и сила эта мгновенно вырвется наружу! А потом, в училище, на первых стрельбах из танковых пушек, он точно так же смотрел на снаряды – красивые, влажно-блестящие, с любовью изготовленные механизмы, в которых законсервирована огромная разрушительная мощь. И вот теперь навязчивое ощущение одноразовости жизни напоминало ему существование такого снаряда. Жизнь эта была вроде бы и красивой, блестящей и довольно сложной по внутренней начинке, но постоянно висела на волоске и как бы зависела от чужой воли – от некого бойка, разбивающего капсюль. Удар – и все! Снаряд разлетелся на свои три составляющих: сначала сгорит пороховой заряд, обратившись в дым, потом, пройдя по крутым нарезам, вылетит начиненная взрывчатым веществом его голова, и наконец, отлетит тело – пустая стреляная гильза.
Он много раз слышал, что жизнь солдата в современной войне это примерно двадцать семь секунд боя, а жизнь младшего офицера – в два раза больше. Кто-то исследовал, промоделировал, рассчитал… Кирилл же внутренне противился такой судьбе, душа протестовала и властно требовала – жить. Жить! Жить!! Не хочу обращаться в дым! И он, разумом понимая предопределенность жизни снаряда, вторил ей – хочу просто жить, как живет трава. Хочу испытать полный круг от первого весеннего ростка, пробивающего почву, до полного увядания глубокой осенью… И чем больше он замечал вокруг себя примет и знаков этой одноразовой жизни, тем жестче становился протест, и из своей неосознанной, интуитивной формы обращался в словесную, когда можно сказать:
– Не хочу есть из бумажных тарелок. Хочу есть из серебряной посуды, которой уже больше ста лет.
Размышляя таким образом, он давно потерял ориентиры и шел, сворачивая с одной улицы на другую. И неожиданно понял, что снова заблудился, на сей раз в городе. В этот момент все и произошло…
Кирилл огляделся, чтобы найти табличку с названием улицы, и вдруг ощутил легкий толчок под ложечкой: по пустынному тротуару шла девушка. И не было в ней ничего такого особенного, что могло бы приковать взгляд и возбудить волнение: неброская сиреневая майка, скрывающая фигуру, собранные в пучок волосы на затылке, сумочка на тонком ремешке. Разве что изящный профиль лица, словно выведенный одной линией, и чуть впалые щеки…
Кирилл мгновенно взял себя в руки, ибо лишь кретины и первогодки стоят с разинутым ртом, когда в душе екнуло. Авантюра, кроме этого первого сигнала, имела еще много обязательных условий. Он догнал девушку, прошел за ней метров сто и спокойно спросил:
– У вас есть с собой паспорт?
– У меня есть газовый баллон, – не оборачиваясь, четко проговорила она и сунула руку в сумочку.
Кирилл забежал вперед, приставил кулак к своему рту и скорчил гримасу. Сказал гугниво:
– А у меня – противогаз!
Она остановилась и рассмеялась:
– Двадцать копеек! За шутку.
Кирилл протянул руку.
– Ну, не так же буквально! – сказала она.
– В век рынка за все следует платить, – отчеканил Кирилл.
– У меня таких денег нет!
– В таком случае у вас есть паспорт. Он лежит в сумочке.
Она не испугалась, хотя в глазах появилась настороженность.
– Зачем вам паспорт?
– Я авантюрист, – сказал Кирилл. – Разве не заметно?
– Мне это нравится, – она обошла Кирилла и независимо застучала каблучками. – Что, новый род войск?
– Нет, я танкист!
– Это похоже…
– Но по складу нормальный авантюрист!
«Только не бойся, – мысленно проговорил он. – Это же шутка. Если испугаешься, я сейчас же уйду. Ну, не бойся!»
– В чем смысл авантюры? – спросила она. – Оставить мой паспорт в залог и получить крупную сумму?
– Нет, вы скажите: есть паспорт или нет?
Она достала из сумочки паспорт, махнула у Кирилла перед носом и снова спрятала.
– Прекрасно! – воскликнул он и заступил ей путь. – Теперь слушайте внимательно: согласны ли вы стать моей женой? Не спешите отвечать, у вас время – одна минута. – Он стал вертеться перед ней. – Вот я анфас. Вот – в профиль. Волосы русые, глаза, как видите, зеленые. Так, что еще? Да, рост – сто восемьдесят восемь. Вес надо?
– Обязательно!
– Семьдесят два!
– Прекрасный вес.
– Итак, таймер включен, время пошло!
Она сдерживала смех. И то, что она вот так может рассмеяться в первую минуту знакомства, нравилось ему.
– Вопрос можно? – спросила она.
– Да! Время идет!
– Мои… данные вас не интересуют?
– Абсолютно, – он смотрел на часы. – Я все вижу. Особое зрение… Итак, согласны ли вы…
– Согласна, – сказала она.
– Думайте, еще семнадцать секунд…
– Согласна.
– Думайте, вам говорят! – прикрикнул он. – Потом поздно будет!
– Ну, согласная я, согласная! – взмолилась она и прищурилась. – Только с одним условием…
– Слушаю.
– Весь сегодняшний день, вернее, остаток дня и всю ночь вы проведете со мной, – отчетливо выговорила она, тая смех.
– Любопытный вираж, – он сдвинул фуражку и почесал затылок.
– Вы что же, хотите жениться на мне сейчас? Вот прямо на асфальте?
– Допустим, не на асфальте, но как я слышал, женятся вроде бы в загсе, – сказал Кирилл. – А еще нам на уроках рассказывали, что сначала нужно подать заявление. И потому обязательно нужен паспорт.
– Увы, в загс мы уже опоздали, – заявила она. – Как нам рассказывали, там до обеда принимают заявления, а после обеда – расписывают. В нашем городе такой порядок.
– Ну и порядки в вашем городе…
– Так вы принимаете мои условия?
– А куда же мне деваться?
– Очень хорошо, – подытожила она. – И утром, если вы не сбежите от меня, ведите в загс. Так и быть.
Он отступил от нее и придирчиво осмотрел:
– Какая таинственная незнакомка… Давай теперь познакомимся, а таинственность оставим. Тебя как зовут?
– Нет, суженый-ряженый, – возразила она. – Давай все оставим до утра.
– У тебя определенно диктаторские задатки, – определил Кирилл. – И каблучки очень острые.
– Вот видишь, а ты заспешил в загс. К утру, может быть, тебе еще что-то не понравится…
– К тому же еще и мудрая, как змея!
– Но по гороскопу я собака, – призналась она. – А хотела бы быть змеей!.. Собака и Водолей, а ты?
– А я Кабан и Танкист! – засмеялся он, но тут же спохватился, пожалел: – Бедная, несчастная бабушка Полина! Знаешь, вчера мы с Палычем пропьянствовали всю ночь, даже немного постреляли. Сегодня вообще ночевать не приду!.. Ладно! – Он взял ее руку и завел под свою, левую. – Запомни свое место. Ходить со мной положено только слева.
– Слушаюсь, мой лейтенант! – серьезно сказала она и повела его за собой. – Теперь вперед. У нас будет очень много дел!
Кириллом уже овладела безрассудность стихии, и он был готов, как жеребенок, мчаться по улице, высоко подбрасывая ноги…

* * *

В то же утро Аристарх Павлович принял объект под охрану, выдал ключи от помещений, наскоро проверил пожарную безопасность на складе сухих кормов и, запершись в сторожке, запел. Опасаясь, как бы в голове снова не замкнуло, он вырабатывал в себе рефлекс, устанавливал прочную связь языка и мозга, якобы которая нарушилась из-за инсульта. Со своей бедой он дважды лежал в клинике, где Аристарха Павловича лечили электрическим током, иглоукалыванием, гипнозом. Ничего не помогало. Утраченная речь была как наказание за прошлую болтливость и суесловие. Ему не запрещали выпивать, и после болезни он несколько раз умеренно погулял и, может быть, еще тогда бы развязался язык, если бы в те гулянки пели песни. Их же давным-давно не пели, и Аристарху Павловичу даже в голову не приходил такой метод лечения. И вот свершилось!
Кроме возвращаемого дара речи рождался у Аристарха Павловича новый, неведомый дар – дар голоса. И он удивлялся этому не меньше, чем слову. Раньше, случалось, пел и петь любил, особенно когда пешком или верхом на коне обходил и объезжал охраняемый участок лесов. Однако пел негромко, для себя, а если в компании – то хором и, по сути, никогда не слышал настоящего своего голоса. Теперь же Аристарху было смешно, что в нем столько лет жил втайне от хозяина такой мощный голосина! Ведь голосовые связки-то остались те же и разве что окрепли от долгого молчания. Перепев все песни, которые помнил, Аристарх Павлович взял газету и стал распевать тексты. И поражался тому, что мог делать с голосом все, что захочет: действительно, как Шаляпин, бесконечно долго, на одном дыхании мог тянуть одну ноту, довести ее до самого верха, а потом, уронив с горы, взять низкую. Если хотел, одну и ту же строчку пел весело, а потом трагично, так что у самого наворачивалась слеза. И голос при этом лился, колыхался, как знамя на ветру. Сидя в сторожке, Аристарх Павлович жалел, что не помнит романсов «Гори, гори, моя звезда» и тот, в котором знал строчки «Ночь темна, долина внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». И еще очень расстраивался, что не умеет играть на гитаре. Сейчас бы вот отдежурил, а завтра явился к женщинам в теплицу, молча, как в последнее время, принес самовар, а потом бы взял гитару и дал такой концерт! Такой концерт! Чтобы Валентина Ильинишна слезами улилась от восторга и умиления. И утешался Аристарх Павлович тем, что многие романсы и песни можно было петь без музыки.
Дождавшись обеда, он побежал домой и с ходу предстал перед бабушкой Полиной: уж наверняка у старой библиотекарши были сборники песен и романсов! Но выпевать перед ней свою просьбу было как-то неловко, и он стал писать.
– Подойди ближе, Аристарх, – сказала спокойно бабушка Полина.
Он стал возле ее кровати.
– Еще ближе!
Аристарх Павлович приблизился к изголовью.
– Теперь наклонись… Наклони голову.
Он послушно склонился над старухой и ждал. Бабушка Полина погладила его по волосам и вдруг вцепилась железной хваткой. Пальцы ее показались жесткими и крепкими, как толстая проволока. Она несколько раз сильно трепанула Аристарха Павловича и, выпустив, оттолкнула голову.
– Понял, за что, Аристарх?
– Ага! – признался он, вытирая слезы.
– Теперь ступай на кухню, – велела бабушка Полина. – Надежда Александровна покормит. Этот недоросль все равно не явится к обеду.
Аристарх же Павлович показал бумажку со своей писаниной. Она сразу все поняла и ткнула своим побуревшим от старости пальцем на книжную полку.
– Второй ряд сверху. Смотри, томик в мраморном переплете…
Он стал переваливать книги на полке и наконец нашел нужный сборник, еще дореволюционного издания.
– Не потеряй, – предупредила бабушка Полина. – И гляди, не испачкай.
Наскоро пообедав, Аристарх Павлович снова заперся в сторожке и стал учить романсы. Зубрил, как школьник, и тут же распевал куплет. И до чего же здорово получалось! Хотелось сейчас же убежать куда-нибудь в лес и попеть там во весь голос. И чтобы Валентина Ильинишна, оказавшись неподалеку, заслушалась бы, очаровалась пением и пошла бы на голос, одержимая страстью тайно подсмотреть, кто же этот тоскующий певец. А увидев, что это Аристарх Павлович, растрогалась бы невероятно, ибо не подозревала в нем, то болтливом, то молчаливом, такой талант. Ей бы стало немного стыдно, что она недооценивала его и часто проявляла равнодушие. Аристарх бы Павлович, не замечая таящейся за деревьями Валентины Ильинишны, ходил бы между древних дубов и богатырским, но страдающим голосом пел:
– Умру ли я, и над могилою гори, сияй, моя звезда!
И опирался бы рукой на дерево, ронял голову, словно сраженный в самое сердце. И была бы на нем ослепительно белая, с широким рукавом и узким манжетом, рубаха, вольно льющаяся по телу. Валентина Ильинишна бы не сдержала чувств и в порыве собрала бы цветы, которые попались под руку, вылетела к нему и вместе с огромным букетом припала бы на широкую грудь…
И они бы долго стояли молча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58