В последние дни сентября жеребчик все чаще и чаще стал наведываться к своему жилью. Близилась зима, и в иной день вместе с холодным дождем пробрасывало снег. Еще много было хотя жесткой, но зеленой травы, и можно было укрываться на ночь под елями, однако предощущение долгого мертвого сезона притупляло чувство опасности, и все сильнее звала его всесильная человеческая рука. И скорее всего, настал бы тот час, когда хозяин, выйдя однажды утром на улицу, увидел бы жеребчика, покорно стоящего у дверей запертого сарая.
Между тем случилось непредвиденное, и жизнь жеребчика резко изменилась. Как-то раз днем он почуял близкое присутствие человека. Его запах был невероятно знаком и ничего, кроме чувства опасности, не вызывал. Следовало немедленно убраться подальше, предварительно запутав следы. Жеребчик покружил по березнику, вдоль и поперек наследил по проселкам и тропам, сам же удалился в противоположную сторону от аэродрома. Через день он снова ощутил запах этого человека, как будто он не уходил из леса, а жил здесь и так же, как конь, бродил где вздумается. В следующий раз жеребчик натолкнулся на него среди ночи. След успел уже выветриться под дождем, хотя сам человек был совсем рядом. Бесшумно ступая по влажному мху, потягивая ноздрями тревожный запах, жеребчик приблизился к старым елям и под нависшими, врастающими в землю лапами увидел человека. Он спал, как конь, в случайном укрытии, и сон его был тяжек. Жеребчик долго слушал натруженное, запаленное дыхание и, отступив подальше, простоял остаток ночи в неустанном внимании. Под утро человек озяб, выбрался из-под ели и стал, разводить огонь. В лесу все отсырело, поэтому костер долго дымил, прежде чем вспыхнуло пламя. Человек, однако, лез в дым, гулко кашлял и трясся. И когда наконец согрелся и от мокрой одежды повалил пар, он заплакал. Человеческие слезы были понятны жеребчику, хотя он никогда не видел плачущих людей. В младенческом возрасте, когда он еще жил в квартире на втором этаже, чувства крайней беззащитности и слабости были частыми, и потому он как заведенный мотался по комнате, лез в стекло окна, толкался в двери и мгновенно оживал, когда его касалась чудодейственная, всесильная рука. Наверное, и этот человек тосковал по такой же руке, ибо люди вообще не могли существовать без чьего-то покровительства.
Согревшись у костра, человек стал сушиться. Он снял одежду и, развесив ее у огня, стряхивал на себя брызги с еловых ветвей – будто бы умывался, но лишь размазывал грязь. И вдруг жеребчик ощутил запах, который как бы сразу примирил его с человеком, сделал его не опасным. Это был запах женщины, прежде знакомый, ибо женские руки его очень часто гладили, трепали, ласкали в последнее время перед побегом. Они напоминали ему руку хозяина, не способную к насилию. Эти существа казались ему особенно слабыми и ничего, кроме восторга и радости, не выражали.
Человек между тем обсушился и стал есть ягоды. Несколько часов подряд они паслись вместе, правда на значительном расстоянии, и все движения, чувства человека были очень хорошо знакомы жеребчику. Он целый день бродил по следу, изредка замечая между деревьев слабую, согбенную спину, и не приближался лишь потому, что боялся напугать женщину, как уже раз бывало, когда жеребчик неожиданно вылетел на поляну, где женщина собирала грибы. Она бросила корзину и в страхе, с криком бежала прочь и больше не вернулась, поскольку эта корзина валялась до сих пор на поляне и часто попадалась жеребчику. К вечеру ему уже стало неинтересно наблюдать за человеком, ибо своим поведением он ничем не отличался от коня: ел с земли, пил из лужи, слушал лесные шорохи либо ни с того ни с сего ударялся в бег по сияющему от красок осеннему лесу. Видимо, в нем тоже бродила энергия, которую хотелось выплеснуть в движение.
С сумерками человек снова развел огонь и, примостившись подле, запел песню. Жеребчик привык к пению хозяина, и протяжный, мелодичный звук человеческого голоса внушал ему, что поющий делается сильным, что пение обладает примерно такой же притягательной силой, как и рука. Голос очаровывал слух коня, будил какие-то древние, неясные воспоминания о родстве с человеком, и взбудораженные чувства требовали голосового отклика. Забыв об осторожности, жеребчик вскинул голову и пронзительно заржал. Человек вскочил, такой же взбудораженный, заметался у костра, прервав пение, но от огня ему ничего не было видно.
– Э-эй! Отзовись еще, эй!
Пасмурное небо гасило все звуки, и даже эхо не откликнулось человеку. Жеребчик прядал ушами и не трогался с места, хотя был возбужден волной необъяснимых ощущений. Тогда человек снова запел, еще громче, словно призывал голосом к себе. Он не испугался коня в темном лесу, а, напротив, радовался ржанью и тому, что существует здесь не один. Жеребчик отозвался на песню и, напряженно ступая, вышел в круг света, исходящего от пламени.
– Ага! – радостно окликнул человек и бросился навстречу. Но в последний миг названное его имя вдруг смутило жеребчика, и он порскнул в темноту. Откликаться на имя и безоговорочно повиноваться он привык только тогда, когда его звал хозяин, и то в последнее время вынужденного скитания жеребчик хоть и искушался зовом, хоть и приближался к хозяину, однако старался остаться незамеченным. Велик был соблазн примчаться на имя и ощутить руку, но опасность лишиться воли была тоже велика: конюхи-облавщики, гоняя его по Дендрарию, звучанием имени изрешетили уши…
– Ага! – кричал человек, бегая по ночному лесу и натыкаясь на деревья. – Я узнала тебя, Ага! Это ты! Ты, сын Астры и Грома! Благодаря мне, ты явился на свет! Слышишь, Ага?!
Он все слышал, но, стоя во мраке, не подавал признаков жизни; он понимал пение, но оставался глух к человеческой речи, ибо его хозяин не владел ею, а все иные говорящие люди вызвали в нем подозрение. Наконец, человек слегка успокоился и, вернувшись к костру, стал снова выманивать жеребчика пением. Он сделал круг и вышел со стороны, откуда его не ожидали. Любопытно было стоять в трех шагах от огня, за спиной незнакомого поющего человека. Потеряв надежду, он умолк и стал подбрасывать в костер тяжелые валежины. Поднятые в небо искры возмутили жеребчика, он фыркнул и мгновенно обнаружил себя. Человек не делал больше резких движений, научившись обращению с вольной конской душой.
– Откуда ты взялся, Ага? – спрашивал он, любуясь жеребчиком. – Почему ты ночью в лесу? Неужели и ты сбежал от людей?
Жеребчик обошел костер и стал к нему боком с противоположной от человека стороны. Приятное тепло сушило шерсть и согревало кожу.
– Какой ты красавец стал, Ага, – продолжала она, оставаясь на расстоянии. – В холке ты, наверное, уже выше матери. И какая мощная у тебя грудь! Точно как у Грома… Но почему ты в лесу без хозяина? Может быть, тебя ищут? Меня вот ищут, могут даже облаву устроить, потому что я сбежала. Я не хотела, чтобы из меня брали кровь… Батюшки, вот и грива не стрижена, и репьи в хвосте… Неужели и из тебя хотели качать кровь? Я ведь недавно вернулась с того света и ничего-ничего не знаю, что было без меня…
Он повернулся к огню другим боком, и оказалось, что хвост совсем рядом с рукой человека. Боязливо, неуверенно, словно осторожную птицу, человек взял хвост жеребчика и стал выпутывать репьи, связавшие пышную жесткую шерсть в толстый жгут. Он ощутил руку и ослабил напряженные мышцы.
– Была бы расческа, каждую прядь расчесала бы, – приговаривал человек. – Но видишь, сама хожу нечесаная… И обуви у меня нет. А больничные тапочки я потеряла давно. У рубашки вот рукава длинные, но она совсем не греет. Я так зябла одна, а на аэродром все равно не пошла, не хочу больше жить среди людей. Вдвоем мы с тобой теперь и зиму перезимуем. Вот построим маленькую землянку и заживем. Я буду о тебе заботиться, ухаживать за тобой. Ночью на аэродром схожу, ножницы принесу, гриву тебе подстригу, челку подровняю. А если щетку найду – шерсть твою вычищу. Так и проживем до весны, если не поймают. А весной, Ага, я седло раздобуду и уздечку. И стану объезжать тебя, брат. Ничего, я легкая, ты меня не почувствуешь… Я тебя всему обучу. Ты у меня будешь самый лучший конь во всем мире. Мы с тобой еще удивим людей…
Он еще не понимал речи, но уже начинал ощущать магическое действие человеческого слова, чем-то сходное с тайной силой его руки…

12

Выйдя из электрички на перрон, Кирилл сразу попытался смешаться с толпой. Сделать это было нетрудно, он ехал в «гражданке», с одним чемоданом, такой же, как все. В потоке пассажиров он двинулся к автобусной остановке, но у вокзала заметил, что те двое, ехавшие с ним от Москвы, идут следом. Правда, теперь они были в каких-то серых, невзрачных плащах и практически без вещей – небольшая сумка у одного на плече. На остановке Кирилл не стал садиться в автобус, а подождал, когда двери его захлопнутся, и резко пошел к вокзалу. Двое неизвестных вроде бы скрылись в переполненном автобусе и выйти назад не могли. Кирилл постоял в кассовом зале, потолкался среди пассажиров, выпил в буфете сока – пусть отъедут подальше..
Этих двоих он увидел еще в Москве, когда электричка стояла у перрона и собирала народ. Они вошли в вагон, походили взад-вперед, будто высматривая кого-то, и сели за спиной Кирилла через два кресла. Сначала он не обратил внимания, но когда стал незаметно озираться на соседей, вдруг ощутил их пристальные взгляды. Было им лет по тридцать, оба в теплых свитерах, какие-то молчаливые и сосредоточенные Один, пониже ростом, коротко стриженный, рукастый, хлопал газетой по своему колену и неприкрыто рассматривал Кирилла. Другой, с короткой, мощной шеей, будто бы смотрел в окно, а на самом деле тоже косился в его сторону. Никакой опасности пока они не представляли, однако за ними нужно было следить. Когда электричка тронулась, стриженый вдруг пересел напротив Кирилла, тоже через два кресла, и теперь получалось, что он сидел между ними. Надеясь все-таки на совпадение обстоятельств, Кирилл через пару остановок решил проверить, так ли это, и вышел в тамбур с сигаретой. Чемодан он оставлял безбоязненно, поскольку рядом плотно сидели люди и подход к окну был плотно заставлен вещами. К тому же из тамбура его ряд кресел хорошо просматривался. Только он прикурил, как тут же распахнулись двери и в тамбуре появился тот стриженый. Скользнув взглядом по Кириллу, он встал к нему спиной, на самый край перед автоматическими дверями, и закурил. Сомнений, что они выслеживают именно Кирилла, уже почти не было: две остановки ни один из них не выходил курить. Тем более, пока они со стриженым были в тамбуре, второй, с мощной шеей, неотрывно смотрел в их сторону. Электричка притормозила на очередной остановке, дверь отворилась прямо перед носом стриженого, и тот даже не вздрогнул, не отступил. Хладнокровно выбросил окурок и стал смотреть на улицу. Шел мерзкий, со снегом, дождь… В одно мгновение Кирилл решил, как только начнет закрываться дверь, сильным ударом вытолкнуть стриженого из тамбура: электричка трогалась одновременно с закрыванием двери. Его открытая спина и неустойчивое положение сами подсказывали сделать это. А со вторым-то уж можно справиться…
Но этот второй был начеку! Он смотрел в окно, и вытолкни Кирилл стриженого, сразу увидит и поднимет тревогу. Похоже, они все рассчитали, и стриженый умышленно провоцирует действия Кирилла… Он вернулся в вагон, взял чемодан и пошел через тамбур в соседний, причем, когда проходил мимо стриженого, случайно толкнул его. Тот посмотрел на Кирилла оловянными глазами и ничего не сказал, посторонился. В соседнем вагоне пришлось сесть с краю – все места у окон были заняты. Несколько остановок преследователи не появлялись, и Кирилл стал успокаиваться, как вдруг заметил впереди себя знакомую толстую шею и воротник свитера. И едва заметил, как узнанный им человек обернулся и тупо глянул на Кирилла, словно удостоверяя свою личность.
Так и ехали до самого города…
Кирилл пробыл на вокзале минут двадцать, затем через кассовый зал вышел на улицу – двое в плащах мерили полупустой тротуар на вокзальной площади. Прогуливались не спеша, руки назад и смотрели будто бы в землю, перед собой. Остановка была отрезана, и оставался один путь – через перрон и вагонное депо, а там можно добраться пешком. Он сдал чемодан в камеру хранения, предварительно переложив деньги в карманы, еще раз проверил, на тротуаре ли преследователи, и налегке, бегом, помчался к вагонному депо. На ходу он оборачивался, но, кроме сцепщиков, никого на путях не увидел. Брюки и плащ были забрызганы, не говоря уж о туфлях, к тому же вдоль стены густо разросся репейник, и в горячке он влетел в эти заросли, хотя рядом оказалась тропинка. Стряхивая грязь и колючки, Кирилл осмотрелся – никого… За депо он пересек частую лесенку железнодорожных путей, перелез через забор и оказался среди деревянных домиков и почти деревенских улочек. Еще раз почистившись, он поднял воротник, надвинул шляпу и под собачий лай направился к современным кварталам, где по улице громыхал транспорт. Он мог бы уже давно быть дома, и сейчас бы Аннушка была рядом, и Алеша, но Кирилл ничуть не жалел потраченного времени и испачканной одежды: лучше перестраховаться, чем привести за собой преследователей к дому. Пусть теперь поищут! На временный учет в военкомате Кирилл не собирался становиться, а значит, ни одна душа не может узнать, куда и к кому он приехал. За чемоданом сегодня же можно послать Алешу или Аристарха Павловича, и все в порядке…
Он закусил губу и остановился: сразу же спросят, почему оставил чемодан в камере хранения. Рассказать, что от Москвы за ним по пятам идут какие-то террористы? Ни в коем случае! Все перепугаются, и появится еще множество вопросов… Кирилл выбежал на проезжую улицу и стал ловить такси. Притормозил какой-то частник на «Жигулях», выслушал, пожевал губами.
– Пятнадцать штук!
– Поехали!
Кирилл сел в машину на заднее сиденье и, пока ехали к вокзалу, смотрел по сторонам – все было чисто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58