Конечно, он очень оригинальный молодой человек, но искренний и глубокий.
– Не, понимаю его, – признался он. – И потому в искренность не верю. Игра какая-то…
– Не понимаешь, потому что не знаешь его. – Аннушка поболтала ногами в воде. – Он рассказал о своей жизни…
– Почему тебе рассказал, а не мне, например?
– Не знаю… Два раза отсидел в тюрьме за мячик.
– За мячик? – изумился Кирилл. – Действительно оригинальный молодой человек.
– Представь себе! – Аннушка засмеялась. – На первомайской демонстрации он бросил на трибуны теннисный мячик. Вся партия и вся советская власть упали и поползли. Решили, что это террористический акт. Телохранитель накрыл животом мячик, думал, что граната. Олега сразу поймали и дали пять лет. Телохранителю – орден. Смешно, правда? Вся демонстрация сначала напугалась, а потом каталась от смеха.
– Ну и шутки! – развеселился Кирилл. – И во второй раз опять за мячик?
– Он проделал эксперимент, – объяснила Аннушка. – У власти уже были демократы, и он их проверил на вшивость. Пришел на митинг и снова бросил мячик на трибуну. И все повторилось один к одному. Только митингующие уже не смеялись, а начали бить Олега. Едва милиция отняла… Кирилл, ты бы вот так же смог?
– Аннушка, авантюризм у нас в крови, – заверил он. – Ты убедилась в этом.
– Разве это авантюризм? – сама у себя спросила Аннушка. – Впрочем, похоже…
– Если ты хочешь, чтобы я кинул мячик – пожалуйста! – заявил Кирилл. – Но я бы придумал что-нибудь пооригинальнее.
– Я верю, – она поцеловала его. – И горжусь тобой. И пойду за тобой.
– Пойдешь? Куда скажу?
– Куда скажешь, милый…
– Ловлю на слове! – ухватился он. – После свадьбы поедешь со мной!
– В военный городок? В офицерское общежитие?
– Да! В самые жуткие условия!
– Не поеду! – отрезала Аннушка.
– Вот те раз, тиимать! – подскочил Кирилл. – Куда скажешь…
Аннушка обняла его ноги, изобразила кающуюся.
– В общежитии я жить не могу, ты знаешь. Я хочу, чтобы у меня был дом. А квартиру ты получишь только на сорок пятом году службы.
– Почему на сорок пятом?
– Ну, на сорок четвертом… Хочу жить дома! Не хочу быть бездомной!
– А у мамы нам нельзя поселиться? То бишь у тещи? Три часа на электричке, и я дома…
– У мамы? – удивилась она. – Ты что, больной? Я уехала, чтобы освободить ее, чтобы дать ей возможность пожить в свое удовольствие. Она этого заслужила, и я понимаю ее, как женщину.
– Значит, ты остаешься здесь? – Кирилл поднял ее на ноги, посмотрел в глаза. – В этом доме? С чужими людьми?
– В нашем с тобой доме, – поправила она. – И не с чужими, а со своими родными.
Он понял, что больше не следует нажимать на Аннушку, а чтобы самому не сорваться и не обидеть ее своим откровенным недовольством, Кирилл потянул цепочку на шее Аннушки и достал крестик:
– На все Его воля!
– Это мне уже нравится, – улыбнулась она, сгоняя напряженность ситуации. – А ты знаешь, почему динозавры вымерли?
– Динозавры? Знаю! – засмеялся он.
– Расскажи!
– Но ты опять скажешь – пошляк!
– Что же в этом пошлого?
– Это же анекдот, – сказал Кирилл. – С таким крутым намеком! Ну, идет динозавр по берегу болота – чап-чап. Смотрит, динозавриха в воде лежит, балдеет…
– Пошляк! – воскликнула она. – Можешь не рассказывать.
– Почему же они вымерли?
Аннушка потеряла интерес.
– Твой прадед Сергей Николаевич выдвинул известную в мире гипотезу. Дам почитать.
– Все мои родственники – оригинальнейшие люди! – развел он руками. – Один я уродился дурак. Не крещеный, гипотез не выдвигаю, мячики не бросаю… Но дуракам всегда везет: я встретил тебя.
Она не приняла ни игры, ни юмора. С какой-то опаской, с боязливой догадкой сказала:
– Все Ерашовы отмечены печатью судьбы. Все, и ты тоже. Каждый из вас выполняет какую-то важную миссию, и я это чувствую, Кирилл. Чувствую и боюсь за всех, – она обняла его, прижалась. – И особенно за тебя. Прости меня, но иногда… иногда мне кажется, ты должен погибнуть. Принять мученическую смерть. И как говорит Олег, пойти следом за Христом… Не знаю, откуда это. Но мне страшно. Ты живешь как-то легко, не задумываясь. Ты летишь по жизни, скачешь, как мальчишка на хворостине. Так живут либо великие грешники, либо святые.
Кирилл ощутил озноб, ползущий от спины по рукам. Ее страх, словно электрический ток, перетекал к нему, но вызывал торжествующее чувство: он был готов и в самом деле, как мальчишка, сесть на хворостину и скакать! В это мгновение он был согласен на все, и на мученическую смерть, потому что она любила его…

* * *

Спустя несколько дней после похорон в доме появился Николай Николаевич. По машине видно было, приехал издалека, усталый и пыльный. Лобовое стекло в сетке трещин, будто ударили камнем, и на капоте вмятина. Он вызвал Аристарха Павловича на крыльцо, озабоченный чем-то, присел на ступеньку.
– Схоронили Полину Михайловну? – то ли спросил, то ли подытожил он.
– Ага, – вздохнул Аристарх Павлович.
– Быстро ее родственнички в могилу загнали!
Аристарх Павлович сделал попытку возразить и уже звук потянул, но смог лишь выдохнуть:
– Тиимать!..
– Что, не так? – уцепился Безручкин. – При ком она умерла? Если бы я голодом морил, ее б давно не было!.. Хорошо, квартиру у старухи оттяпали, мебель. Молодцы, что скажешь!.. И тебя слугой наняли! Служишь теперь…
– Не затевай вражды, – глухо пробасил Аристарх Павлович.
– О, как запел! И голос прорезался! – удивился Николай Николаевич. – Я с тобой, Палыч, ссориться не хочу. Мне обидно, что они используют тебя, а ты этого не видишь. Ну, будь ты вольным человеком! Неужели так хочется прислуживать, а? Неужели это у тебя в крови? За что ты перед ними расстилаешься? Ну, были когда-то Ерашовы в чести, богатые были! А эти – что? Погляди на них! Тем и служить было не грех, тех и царь-батюшка уважал. Теперь-то кто их уважает? Сам подумай: в тридцать два года на пенсию вытолкнули почему? Да он не нужен государству! Думаешь, лейтенант этот нужен? Таких лейтенантов, Палыч, до Москвы раком не переставить. А этот приехал, попик? Он кому-нибудь нужен?.. Эх, Палыч, Палыч, жалко мне тебя. Ты для них стараешься, а они заслужили твоего усердия?
Аристарх Павлович думал уже уйти от него, поскольку ненависть к Ерашовым у Николая Николаевича была настолько явной, что ничего, кроме скандала и вражды, из этого разговора не получилось бы. Неприятие Ерашовых оскорбляло Аристарха Павловича; он сжился с их семьей и не считался в ней чужим человеком. Но в словах Безручкина он начинал слышать не только злобу, а и правдивую, жестокую реальность. Он не хотел соглашаться – протестовала душа! – однако уже не мог лишь из преданности к Ерашовым отмести то, что слышал. Ему никогда не приходило в голову, почему эта семья собирается вместе. Ответ, кажется, был готов – жить семьей, в родовом гнезде, там, где прожили многие поколения предков. Мысль казалась благородной, а намерения – святыми…
Николай же Николаевич разбивал эти догадки, перемалывал в песок.
– Открой глаза, Палыч, посмотри. Они же сюда доживать приехали. Доедать, допивать, донашивать, что осталось от предков. Через несколько лет жизнь сотрет их в порошок. Ты же умный мужик, ну подумай – как они станут жить? Чем? Воспоминанием, что дворяне? Фамилией своей?.. Ерунда все! Этим не прожить никому! Время другое. Может, они и хорошие люди, да вчерашние. Государство их отбросило, а скоро и жизнь вышвырнет, как пустую бутылку. Они ведь никуда не годятся больше, как ходить и мечтать, красивые планы строить. Знаю, старший этот собирается дом восстанавливать, сад… А кому это надо сегодня? Да никому! Раньше бы про него статью в газете напечатали – удовольствие! Сейчас и того не дождется. Потешит сам себя, и все. Мне этот выпендреж его не нравится. Пользы нет для людей.
Эта была такая жестокая и страшная правда, что у Аристарха Павловича заныло сердце. Он и сам любил мечтать, строить красивые планы, которые, за редким исключением, никогда не сбывались. Он уже давно привык жить двойной жизнью – реальной и придуманной, которые тоже почти не совпадали. Ему становилось жаль и Ерашовых, и себя. Какой-то безжалостный каток катился на них, чтобы превратить существование во что-то плоское и гладкое, как асфальтовая дорожка. И Николай Николаевич сейчас не обвинял и не осуждал его, а предупреждал – берегись! Приготовься, сейчас тебе будет больно. Ты должен сам лечь под этот каток и стать максимально плоским, иначе раздавит.
– Да, говорят, ты женился, – неожиданно спохватился Безручкин. – Молодую женщину взял, работницу Дендрария… Ну что, поздравляю! Значит, есть в тебе сила. Потому и жалко тебя, Палыч… Не подумай, что я тебя от Ерашовых отвращаю, поссорить хочу. Наоборот, сам хочу с Ерашовыми помириться да помочь им. И тебе хочу помочь, потому что ты честный человек. Скажи старшему – я первый ему руку протягиваю. Он человек гордый, это ему понравится. Организуй нам встречу, поговорить надо… И сам переходи-ка работать ко мне, вместе с женой. Вы оба с лесным образованием, то, что надо. Мне все равно новые штаты набирать. Подумай, поговори со своей супругой. Она молодая, ей рано жизнь свою доедать и донашивать.
Не прощаясь, он пошел к своей машине, открыл дверцу, но вновь захлопнул ее, осмотрел лобовое стекло, капот и крикнул:
– На обочине оставил – камнем шарахнули, сволочи! Понимаешь, импортные машины бьют! Шпана уличная… Да, Палыч, Таисья Васильевна просила передать. Она двести тысяч тебе вернет. Ты больше не хлопочи, я ее квартиру купил. Лимон сверху набросил – отдала. Старухам жить надо… А здесь у меня теперь офис будет. Таисья Васильевна на девятый день обязательно приедет помянуть и деньги привезет.
Аристарх Павлович долго еще сидел на парадном крыльце, тупо глядел перед собой, а в голове было темно и пусто, как в заброшенном ночном доме. И как обычно бывало в таких случаях, эта пустота начинала медленно наполняться возмущением и гневом. Ему хотелось взять кол, пойти разбить машину Безручкина и самого его размолотить в прах, но вместо этого он побежал к озеру и, раздевшись на ходу, нырнул с мостков. Вода на дне была ледяной, немели ноги, но холод не остужал головы. Тогда он наскоро оделся и пошел искать Валентину Ильинишну. Женщины делали обмер молодых посадок и переучет деревьев – уже месяца полтора в Дендрарии шла инвентаризация.
Валентина Ильинишна встретила его настороженно – видно, заметила возбуждение. И женщины переполошились:
– Что случилось?
Он засмеялся, чтобы скрыть гнетущее свое состояние, и пропел:
– Я по тебе скучал! Пойдем гулять?
Ей было приятно, однако до конца рабочего дня оставалось еще часа полтора. Женщины расценили это по-своему и замахали руками Валентине Ильинишне:
– Иди, Валечка! Все равно сегодня не закончить!
И когда они уходили, за спиной послышался легкий, приглушенный смех. Валентина Ильинишна погрозила кулачком, а Аристарху Павловичу сказала:
– Это они от зависти… Знаешь, как приятно!
Часа два они молча гуляли по самым глухим аллеям. Шли тихо, держались за руки, прижимались плечами друг к другу и переглядывались. В другой раз бы Аристарх Павлович испытал великое блаженство: не нужно было ни слов, ни каких-то поступков и действий. Однако сейчас ему было мало этого, чтобы заглушить тревогу, в присутствии Валентины Ильинишны еще больше нараставшую. Один-то он еще мог и доживать, доедать и донашивать свою жизнь, как старую и привычную рубаху, но теперь это было исключено, ибо в руках его была судьба Валентины Ильинишны. На нем лежала лишь мужчине понятная ответственность за ее будущее и за ее чудесное существование рядом с ним. Первая жена Аристарха Павловича была старше его, и как-то с самого начала жизни она поддерживала свое верховенство над мужем. Она не держала под каблуком, не давила на него своим опытом и женской прозорливостью; она позволяла ему подчинять себя, оставляла за мужем последнее слово, однако слово это незаметно и ненавязчиво сама вкладывала в его уста. Аристарх Павлович давным-давно раскусил этот прием жены и не противился ему. Может, потому они и прожили довольно мирно и счастливо. Несмотря на покладистый характер, Аристарх Павлович все время ощущал в себе желание проявить волю, и невостребованное это чувство лишь накапливалось в нем, словно он предугадывал еще одну жизнь и скапливал для нее силы.
И теперь его воля должна была быть спасительной в этой другой жизни. Именно на нее полагалась Валентина Ильинишна, доверяя ему полную власть над собой. Ему же было еще непривычно властвовать, и он ни разу не говорил волевого слова, боясь тем самым как-то ущемить либо поранить молодую жену. Ему все еще чудилось, что жизнь можно прожить так же, какой она виделась в мечтах: понимать друг друга без слов, держаться за руки и смотреть друг другу в глаза. Он никак не мог сломать в себе то, что годилось для юности, но никак не подходило к зрелой жизни.
Он даже был благодарен Безручкину, который ткнул его носом в надвигающийся каток жизненных перемен, и теперь Аристарх Павлович с необычной яркостью вдруг увидел окружающий мир. И разумно было сделать выбор: бежать от этого катка, прячась в воображаемой жизни, либо хладнокровно лечь под него и превратиться в след. Но он так же отчетливо понял, что не желает ни того ни другого; безвыходная же ситуация наливала его какой-то безрассудной упрямостью и жаждой противления. Он превращался в мужика себе на уме и хотел сейчас единственного – поскорее избавиться от тревоги, обливающей сердце, которая мешала ему проявить свою волю.
Вечером он усадил Валентину Ильинишну рядом с собой у камина и заявил:
– Как давно мы не пели с тобой. А давай-ка сегодня споем!
И не дожидаясь согласия, уперся взглядом в холодный каминный зев, сжал кулаки и запел:
– Гори, гори, моя звезда. Звезда любви, приветная!
Валентина Ильинишна лишь втянула голову в плечи: час уже был не ранний, а бас Аристарха Павловича, неожиданно густой и мощный, взбуравил стены. Он же откинул голову на спинку кресла и будто железный столб толкнул в потолок:
– Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58