..
Вот зачем ездишь на охоту!
Ну, а -посидеть час-другой в обществе тех, с кем проходила твоя молодость, ухаживать за каждой, вызывая порой на лицах кокетливые улыбки,— от этого тоже появляется чувство, что есть еще порох в пороховницах, что больше, чем у твоих ровесниц, сохранилось в тебе от прошлого...
Но ненадолго хватило бодрости у Федора Ипполитовича.
До полуночи просидеть со старухами, которых ты помнишь юными,— какой горький остается после этого осадок!
Юность...
О тех, кого ты знал в ту пору, с кем дружил, помнишь всю жизнь. И, встретившись с ними теперь, стараешься не замечать морщин, седых волос, угасших глаз, заставляешь себя не думать, что и ты не лучше их. Но, пробыв с ними слишком долго, перестаешь верить, что вот те серые щеки когда-то вспыхивали ярким румянцем, что из тех вон выцветших глаз струилось веселое лукавство, что стройной, как тополек, была сгорбленная твоя визави, а старую ведьму, шамканье которой ты едва разбираешь, ты когда-то готов был слушать и слушать, потому что ее щебетанье было для тебя музыкой.
Тебя охватывает горькое сомнение: да такой ли ты, каким себе кажешься?
Пусть руки твои во время операции еще ни разу не ошиблись, не задрожали. Пусть год от года крепнет в тебе уверенность, что старым ты себя не почувствуешь. Пусть сохранил ты военную выправку и уменье командовать...
Но морщины бороздят и твое лицо. Из-под насупленных бровей смотрят невеселые глаза. Слишком много ворчливых ноток слышится в твоем голосе. Две глубокие залысины врезались в поредевшую твою шевелюру.
И все чаще напоминает о себе сердце.
Разве можно припомнить, сколько раз на протяжении тридцати девяти лет беспрерывной работы твой скальпель рассекал живое тело? Счет давно идет на пятизначные числа. И всякий раз ты боролся не только со смертью, но и с самим собой. Ни на мгновенье не забывал, какую возложил на себя ответственность; Всегда перед тобой лежал человек, для которого ты — последняя надежда, и от того, веришь ли ты в себя, не вздрогнет ли неожиданно твоя рука, не затуманятся ли глаза, зависела его жизнь. Но ведь и ты человек! И тебя, как и лежащего на операционном столе, обступают и жалость, и волнение, и тревога, и обыкновенный страх.
Но ни разу ты не утратил веры в себя, всякий раз твоя рука была твердой, глаза — зоркими.
Смерть, к сожалению, не всегда отступала перед тобой. Случалось, и ты вынужден был признавать свое бессилие. Тогда тебя охватывало отчаяние. Не раз ты готов был проклясть минуту, когда решил стать хирургом. И вообще не было у тебя ни единой, даже самой успешной, операции, после которой ты не ощущал бы в своем сердце нового шрама. Оно сполна расплачивалось и расплачивается и за твои поражения, и за твои победы, и за твои радости, и за твою боль. Нет теперь в нем живого места. Потому-то все труднее и труднее глушить волнение, которое охватывает тебя перед каждой операцией, тем тяжелее страх за ее исход, тем нестерпимее и дольше щемит в груди после того, как снимешь ты маску...
Гости разошлись. Ольга легла спать. А Федор Ипполитович долго маршировал вдоль и поперек кабинета и никак не мог избавиться от горечи. А избавиться от нее нужно во что бы то ни стало, не то она или не даст заснуть, или разбудит среди ночи — тогда бодрствовать тебе до утра. А завтра голова будет как пустой бочонок, и весь день полетит ко всем чертям.
Как-никак, а тебе за шестьдесят, и до боли жаль каждой бесполезно прожитой минуты...
Вчера судьба сжалилась над Федором Ипполитовичем. Хоть горечь и не прошла, заснул он быстро. Сегодня проснулся поздно, по-праздничному. Выспался на славу, встал как будто не с левой ноги.
Когда вошел в столовую, стол уже был накрыт, на нем весело исходил паром чайник.
Ольга Яковлевна встретила мужа с улыбкой, как и вчера, и позавчера, и за год перед этим, как встречала
каждое утро на протяжении тридцати четырех прожитых вместе лет.
Пусть вокруг все изменилось, пусть ее Федя теперь не тот уже сорвиголова, каким был когда-то, пусть день ото дня он становится все эгоистичнее, раздражительнее, пусть полнеет и стареет она сама. Но ничто не должно измениться ни в ней самой, ни в чувствах, ни в том, чем начинается каждый новый день! Когда в начале двадцать второго года они садились за первый свой завтрак, переполненная счастьем Оля улыбнулась своему Феде, а тот нежно поцеловал ее. Так было потом каждое утро. Значит, так же должно быть и теперь!
А Федору Ипполитовичу вчерашний вечер еще раз показал, что в Ольге почти ничто не сохранилось от той юной сестры милосердия, с которой он впервые встретился весной двадцатого года в Екатеринодаре — так называлась тогда столица Кубани.
Полевой запасный госпиталь, куда он получил назначение, только начал развертываться. Чуть ли не первую партию раненых доставило туда маленькое, по- мальчишески подстриженное, ничем не приметное, удивительно молчаливое создание. Как оно, это создание, справилось с таким сложным делом — привезло из-под Туапсе целую команду красноармейцев, хоть и раненых, но отнюдь не смирных,— понял это Федор Ипполитович намного позже.
Команду эту пришлось принимать молодому, но уже достаточно опытному военному хирургу Шостенко. Еще бы! Диплом врача он получил в июне семнадцатого, работать начал в прославленном Двадцать восьмом полку, весной восемнадцатого отступил из родного города, за два года почти ежедневных боев поднял на ноги несчетное количество бойцов, получил не одну благодарность от командования,— словом, причин для самоуважения имел два мешка с верхом. Но когда он попробовал показать этому созданию свое превосходство, оно вдруг так сверкнуло глазами... Молодой хирург даже оторопел.
До сих пор Федор Ипполитович не понимает, чем же в конце концов полонила эта чумазая девчонка самоуверенного хирурга.
Через день или два после этого Федя неожиданно почувствовал, что с сердцем у него не все в порядке. С неделю не мог понять, что за беда с ним стряслась.
А затем столкнулся с этим созданием в коридоре госпиталя, но уже не замурзанным, не в гимнастерке, а умытым, в белом халате и такой же косынке с красным крестом.
Тогда все стало ясно, определились еще некоторые весьма важные вещи. Например, девушку эту зовут Оля. Среди всех женских имен разве оно не самое лучшее? В феврале ей пошел двадцатый. И начальство почему- то не отпустило ее в Туапсе, оставило в Екатеринодаре.
Немного позже кто-то рассказал молодому хирургу, что два года назад, летом восемнадцатого, мать, отца и старшего брата Оли корниловцы засекли шомполами насмерть. Ее отец и мать учительствовали в станице Холмской, брат работал на железной дороге... Но ни тогда, ни потом Федор Ипполитович не слышал, чтобы Оля жаловалась на свою судьбу. Она мужественно переносила свое горе. Всем, чем могла, помогала тем, кто мстил и за нее.
Мало-помалу у Федора Ипполитовича созрело убеждение: если он и женится когда-нибудь, то только на Оле. Тогда же появилось и предчувствие: чтобы стать достойным этой девушки, ох, и придется же ему себя поломать...
Суровым и взыскательным было начало его счастья.
Как мучительно и радостно Федя каждый день искал и находил для Оли новые, самые ласковые, самые убедительные слова, каждым своим поступком доказывал, что она не останется одинокой, прилагал все усилия, чтобы стать таким же необходимым ей, как хлеб, воздух, солнечный свет.
Госпиталь, перестав быть резервным, побывал на польском фронте, потом в степях Таврии, после победы над черным бароном обосновался в Феодосии, свыше года лечил тяжело раненных в боях за Крым.
Там в Феодосии, Оля наконец поверила. Но почти до конца двадцать первого Федя не знал, будет ли она его женой. Поженились они лишь в феврале двадцать второго — перед тем, как госпиталь был расформирован, а они оба демобилизованы,— когда в разоренной голодом и войной стране началась наконец мирная жизнь.
В марте переехали сюда, в родной город Феди.
И ни разу за все прожитые вместе годы Федор Ипполитович не упрекнул Ольгу за свои адские муки до
женитьбы, ни разу не возроптал на судьбу за то, что она соединила его с кубанской казачкой. Ольга была ему самым близким другом и помощником во всем, преданной матерью детям.
А вот Татьяна недавно брякнула:
— У тебя очень короткая память, отец. И привычка все видеть сквозь розовые очки... Согласно семейным легендам, ты двадцать один месяц завоевывал себе жену. Конечно, мне трудно представить себе, каким ты был тогда. Очевидно, лучше, чем теперь. А относишься к ней так, будто не дорогой ценой она досталась тебе, а словно репей прицепилась. Ты извини меня за это сравнение, но, право же, можно подумать, что тебе так же повезло с ней, как и во всем прочем. Настоящей цены ты ни за что не заплатил — вот и живешь так, словно нет у тебя ничего дорогого...
Не то ли самое, только откровеннее, наглее, три года назад сказал ему Игорь?
Нет, Татьяна брякнула ради красного словца — журналисткам это позволено. А Игорь замахнулся на все, чем жил и живет Федор Ипполитович. И получил за это что следует. По заслугам.
Но почему Федор Ипполитович так часто вспоминает сына? Настроение от этого не улучшается. Не становится его настроение лучезарным и от того, что Татьяна теперь все чаще сбивается на тропу, по которой идет ее упрямый, как осел, брат. Неужели ей захотелось того же?
Кому-кому, а ей следовало бы относиться к отцу почтительнее. Вырасти в семье, где никогда не было ссор (история с Игорем исключений), не сказано ни одного грубого слова, где между отцом и матерью не было никаких раздоров,— откуда же Татьяна набралась всякой дури? От Игоря? Или сказывается то, что после своего непонятного развода с Борисом не нашла лучшего, чем он? Для женщин одиночество почему-то более тяжко, чем для нашего брата,— вот Татьяна и придирается к каждому отцовскому слову. Хорошо еще, что у нее хватает ума беседовать с отцом на опасные темы без свидетелей.
Все равно надо со всей строгостью предупредить ее, чтобы она не давала воли своему языку...
Федор Ипполитович поцеловал жену в щеку с тем же теплым чувством, что и когда-то. Ничто его не тревожило, все вчерашнее как бы кануло в небытие.
Ольга повела речь о всяких домашних мелочах. Беседа текла мирно, хотя грустных ноток в ее голосе было достаточно. Но чем ей помочь? Не одни только успехи, победы и радости были в их жизни. Были и утраты, и горе, и уход из дома сына...
Владимир, старший сын, родился в дни, когда страна тяжко переживала смерть Ильича... Быть достойным данного ему имени стало для Володи законом. Он мечтал о физико-математическом факультете. Володя был бы, наверно, среди тех, кто пробивается к последним тайнам атомного ядра или вот-вот осуществит мечту о полете на другие планеты. Но прожил он только двадцать один год. Война началась на второй день после того, как он окончил десятилетку. Понедельник двадцать третьего июня застал его в военном училище. В сорок втором Володя отступал до Донца к Волге. От Волги до Эльбы он добирался ползком, по-пластунски. Погиб гвардии капитан Владимир Шостенко в день самого радостного праздника— девятого мая 1945 года — в последнем бою на северной окраине Праги. Там и похоронен...
Второй сын, Игорь, пошел по стопам отца — стал хирургом. Окончив мединститут, он наотрез отказался от всего, что ему предлагал отец, и умчался в Донбасс. Последние четыре года работает в маленькой больнице. Дома за это время был всего два раза.
Во время второго приезда внезапно как с цепи сорвался— такого наговорил отцу и таким недопустимым тоном... Федор Ипполитович не сдержался, залепил зазнавшемуся молокососу увесистую пощечину.
С тех пор они больше не встречались (да Игорь и не приезжал в родной город) и ни одной строчки друг другу не написали. Признать свою вину? Шостенковское самолюбие на это не способно.
А хирург из непутевого сына все-таки вышел. И, кажется, неплохой. То, что он пишет матери и сестре, что рассказывают о нем приезжие из Донбасса, невольно тешит отцовское самолюбие: в своей не по последнему слову науки оборудованной больничке Игорь не побоялся вырезать опухоль в легких, сделал резекцию пищевода... Что ж, если это не игра ва-банк отчаявшегося картежни
ка,— молодец! Шостенковская хватка, ничего не скажешь.
Но такие мысли Федор Ипполитович решительно гонит от себя.
Не вернулась почему-то под отцовскую кровлю после развода и Татьяна.
Пусто теперь в этой квартире.
Федор Ипполитович по целым дням в институте. Иногда приходится бывать там и по вечерам, и ночью. А разве мало больных в других больницах нуждаются в его консультациях? Кафедру в мединституте он уже передал своей «правой руке» — Михаилу Карповичу Ляховскому, но два раза в неделю читает там спецкурс о современных проблемах хирургии. Отнимает время и председательствование в местном хирургическом обществе. А дома— стол, ящики и подоконники в кабинете заполнены тем, до чего еще не дошли руки.
Чуть ли не все время Ольга одна. Молчаливой стала ее жизнь. Лишь за завтраками и обедами она отводит душу в бездумных беседах с мужем...
Но можно ли назвать беседами то, что происходит за этим столом? Торопливая болтовня старой женщины обо всем сразу — вот что это такое. И Федор Ипполитович, по правде говоря, не очень прислушивается. Он глядит Ольге в глаза, иногда хмыкнет, иногда кивнет. Но думает о своем...
Ольга вдруг заговорила о дочери, и ее мысли в чем- то сошлись с мыслями Федора Ипполитовича о Татьяне.
Ольгу беспокоило: куда уехала Татьяна? Две недели ее не видно...
Федор Ипполитович сказал первое, что пришло ему на ум:
— Может, все-таки влюбилась? Я буду только рад. Не понимаю твоего беспокойства. Татьяне вот-вот перевалит на четвертый десяток. Даже Игорь меньше тебя беспокоит. Вот уже месяц, как я ничего о нем от тебя не слышу. *
Сказал он это шутя. Но с этого началась первая сегодняшняя неприятность.
Юмор Федора Ипполитовича не понравился Ольге: как можно смеяться над тем, от чего три года кровоточит ее сердце?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20