.'Через несколько минут я поднимусь к вам и сделаю все нужные указания.
Трубку он повесил с таким чувством, словно взял старт для бега на длинную дистанцию.
Перо в руке Марии Степановны застыло. Она еще ниже склонилась над историей болезни. Чтобы дежурный ординатор осмелился положить к себе больного не своего профиля — такого здесь еще не случалось.
Но это пустяки по сравнению с тем, что придется выдержать Друзю завтра утром!
Ну и пусть! Утро вечера мудренее.
Впрочем, одно ясно и сейчас: завтра Друзь не будет таким, каким был полчаса тому назад. Завтра ему придется действовать, как шахматисту в жестоком цейтноте. Пусть так. Пусть начнется всемирный потоп, пусть Федор Ипполитович выгонит его, Друзя, из клиники, но Черемашко в четвертой палате останется и получит от института все, что тот обязан ему дать!
Друзь со спокойной совестью будет смотреть в глаза Василю Максимовичу. И Татьяна Федоровна ни одного слова из тех, которые сказала ему сегодня, больше повторить не посмеет.
Свет в палатах погас около десяти.
Молчал телефон.
Не заглядывали дежурные медсестры из других отделений, чтобы скоротать однообразие ночного дежурства.
Женя погасила свет и на своем столике. Горела лишь слабенькая лампочка под потолком. Длинный коридор заполнился сумраком. Неслышно сновала по нему тетя Тося, немолодая няня: то вытирала пыль, то ненадолго исчезала в палатах.
Думам Жени ничто не мешало.
Им, этим думам, пора бы угомониться. А они сегодня колючие, почему-то неспокойно от них на душе...
Телефон зазвонил после полуночи.
Дежурный врач предупреждал медсестру мужского отделения: через несколько минут к ней доставят новенького; состояние его можно считать удовлетворительным* ему надо сделать инъекцию морфина, так как из-за болей в брюшной полости он не спал несколько суток. Что с ним делать дальше, об этом Друзь скажет позже.
Новенького санитар привез в половине первого.
Больной лежал на высокой коляске, опираясь на почти,— с любопытством приглядывался ко всему. Он мало был похож на совсем немощного, каким описал его Друзь. Обыкновенный пожилой человек. Правда, давно не бритый. Но еще не седой.
Когда коляска остановилась перед четвертой палатой, новенький попытался сойти с нее самостоятельно, но его подхватили сильные мужские руки, ноги ему поддержала медсестра, и вот он уже в палате, на койке. Сделав новичку инъекцию, Женя осторожно укрыла его, подоткнула одеяло под бока, пожелала спокойной ночи. Но из палаты вышла, лишь когда дыхание больного стало ровнее.
И увидела, что Друзь сидит за ее столиком. Палкой, как костылем, подпер плечо, к уху прижал телефонную трубку.
Женя услышала:
— Как только машина подойдет, позвоните сюда. Раненую разденьте — и сразу в операционную.
Лоб Сергея Антоновича пересекли глубокие морщины. Женю он заметил, лишь когда она подошла к столику.
— А, это вы...— Друзь положил трубку.— Ну как?
— Вы о новеньком? — сухо откликнулась Женя.
Морщины на лбу Друзя стали глубже.
— Повторяю: его зовут Василь Максимович Черемашко. И прошу вас не забывать об этом: больному нельзя ежеминутно напоминать, что он болен.
Женя покраснела. С подобным напоминанием Друзь мог к ней не обращаться. Это было здесь общим правилом. А вот ему» следовало бы знать, что дежурный врач должен встать, когда к нему подходит даже санитарка.
— Василь Максимович уснул,— сказала она.
— Это хорошо...
Друзь подпер голову рукою, закрыл глаза. И Жене начало казаться, что он говорит не ей, а беседует сам с собой.
— Черемашко во что бы то ни стало должен выспаться... Я очень боюсь за него. Привезли его с парезом кишечника, почти в коллапсе. Есть несколько болезней с такими грозными симптомами. Какая же у него?.. Если коллапс наступит снова, справитесь ли вы? С минуты на минуту должны привезти опасно раненную, я буду в операционной, помочь вам не смогу.— Друзь придвинул к Жене клочок бумаги: — Это вам памятка: позвонить Марии Степановне, узнать группу крови Черемашко. И телефон Вадика... извините, Вадима Григорьевича Ковали- шина. Вы его, думаю, знаете.
Еще бы Жене не знать чуть ли не самого навязчивого претендента на ее внимание! С первого ее появления здесь он начал приставать с путаными проповедями на этические, общеобразовательные и общественно-политические темы. И хоть Женя не раз прозрачно намекала — никакой разницы между ним и телеграфным столбом она не видит,— Вадик не терял надежды, что изо всех своих рыцарей она непременно выделит его.
Какие способности разглядел Друзь у Вадика, этого никто в клинике не знает.
— Как только вы увидите,— продолжал дежурный врач, так и не открыв глаз,— что камфора, грелка, кислород не помогают, немедленно вызывайте Вадима Григорьевича и берите у Марии Степановны кровь для переливания. Ковалишин живет недалеко, примчится моментально. Я его предупредил. Он уже не спит и не заснет — всю ночь будет ждать вашего звонка.
Женя возмущенно выпрямилась:
— Сергей Антонович!
— Извините мне эту шутку, Женя. Мне казалось, что Вадику не на что надеяться. Но если вы... я очень рад за вас обоих.— Он открыл глаза и с не очень веселой улыбкой посмотрел на девушку.— Я не думал, что у вас зоркие глаза. Но если вы разглядели в Вадике его настоящую суть...
Неужели Сергею Антоновичу так дорого счастье Вадика? А свое?
— Все будет сделано,— послушно пообещала Женя.
Друзь кивнул, и взгляд его стал отсутствующим. Кажется, не только больной его беспокоит. Взять к себе в палату человека, ничего общего с твоими больными не имеющего,— за такое своевольство его по головке не погладят.
И у Жени вырвалось совсем не то, что она хотела сказать:
— Ну зачем вы положили Черемашко в свою палату?
Друзь нахмурился. Но на Женю взглянул так, будто
перед ним не молоденькая сестра, а человек, способный что-то посоветовать, чем-то помочь.
— Причин много.— Он оперся на стол обоими локтями, словно трудно ему стало сохранять равновесие.— Я боюсь, что завтра... завтра Василь Максимович будет приговорен к смерти.
Девушка отпрянула.
— Приговорен? Кем?
Высказанное вслух им самим, испуганно повторенное Женей, предположение это показалось Друзю совсем ужасным. Он с трудом встал. Остановился против Жени, всей тяжестью навалившись на палку. И заговорил с невеселой иронией:
— Какие же мы с вами робкие и сентиментальные... Пришли вы сюда недавно, но видели здесь, вероятно, не одну смерть. А обо мне и говорить нечего. А испугались мы одинаково... Для вас ведь Василь Максимович чужой человек...
— А для вас?
— Я-—Друзь ссутулился еще больше. И вдруг заторопился:— Правильно, Черемашко надо было поместить
в ваши палаты. Правильно, до Самойла Евсеевича мне далеко, я не гожусь ему и в подмастерья. Правильно, мне завтра влетит. Но я обрадуюсь, если Самойло Евсеевич докажет, что мой поступок своеволие... и возьмет Черемашко к себе... А если не возьмет? А если скажет: лет через двадцать или сто, когда медицина научится воскрешать мертвых, тогда пожалуйста,—что в таком случае?
Женя почувствовала себя не совсем уверенно: вечером сухарь сухарем, готовый удалить с дежурства медсестру за пустяковую неточность в ответе, а ночью с той же сестрой заговорил как с близким другом.
Но то, что он сказал о Евецком, задело Женю.
— Значит, и вы полагаете, что Самойло Евсеевич лечит только тех, кто и без него выздоровеет?
Друзь сердито сдвинул брови.
— Я ничего не полагаю, Женя. Я с радостью отдам Черемашко заведующему нашим отделением, если он скажет «да». Но он так не окажет. Бот увидите... Я точно не знаю, что с Черемашко. Его болезнь очень запущена. Не знаю, переживет ли он завтрашнюю ночь. По-видимому, утром ему придется лечь на операционный стол. Возможно, операция убедит нас, что Василь Максимович безнадежен. Тогда единственное, что мы сможем,— это позаботиться, чтобы он скончался без лишних мук. Ну, а если он уже лежит в моей палате, то эту печальную миссию охотно поручат мне. Кому приятно нести ответственность за то, что первый год новой пятилетки клиника начинает с повышения процента смертности...
Женя по-детски прижала ладони к щекам. Глаза ее стали такими большими, что казалось, на ее лице ничего, кроме них, не осталось.
— Возможно, мои опасения преувеличенны,— подумав, продолжал Друзь.— Тогда завтра не будет более счастливого человека, чем я.
На столике загудел телефон.
— По мою душу.— Друзь нервно схватил трубку.— Иду!
Машинально ткнул трубку Жене в руку и, не опираясь на палку, направился к выходу.
Возле двери он озабоченно оглянулся.
— Не забудьте моей просьбы, Женя. Чаще поглядывайте на Василя Максимовича. И не потеряйте номер
телефона Ковалишина. Позвоните ему, пожалуйста, еще до того, как вам станет трудно... Я наведаюсь к вам только после операции...
15
Нелегко Жене было собраться с мыслями. Вид Друзя, его с трудом сдерживаемое волнение, все только что сказанное им никак не вязалось с тем, что думалось о нем всего лишь час назад...
Она проводила его взглядом до двери и прошла в четвертую палату.
Черемашко спал спокойно. Не пошевелился, когда Женя взяла его руку. Ни в дыхании, ни в тихом биении пульса не было ничего, что взволновало бы слишком нервного сегодня Сергея Антоновича.
Быть не может, чтобы приговоренный к смерти так крепко спал.
Вернувшись к столику, девушка взяла оставленную Друзем бумажку. Красным карандашом на ней четко выведены цифры и огромный восклицательный знак. Ну и пусть лежит. Все будет сделано, как нужна, без Вадика.
Она села. И через минуту совсем в ином направлении, чем час назад, потекли ее мысли.
...Странный он все-таки, этот Сергей Антонович... Зачем ему прикидываться сухарем? Чтобы не бросалась посторонним в глаза его неуверенность в себе? Ведь то, что он так быстро забыл о своей попытке поставить ее, Женю, в неловкое положение, даже разоткровенничался,— разве это не явный признак бесхарактерности?
Неужели только больные, свои и не свои, тематические и случайные, будят в нем человечное? Не потому ли четвертая палата так относится к своему врачу, словно хочет оберечь его от всего? Но как может он проявлять столько заботы о своих субординаторах, хотя один из них недотепа, а другой наглец и оба ни во что не ставят своего руководителя? Неужели счастье Вадика для него важнее, нежели свое собственное?
И почему его непонятное волнение передалось Жене?..
«Эх, Сергей Антонович, какой же вы неосторожный!—
думала девушка.— Кто, имея в кармане несколько копеек, безрассудно разбрасывается ими, тот никогда не наживет рублей. Так думает о вас тот самый Самойло Евсеевич, правоту которого вы все-таки признали и авансом ей покорились.
Конечно, сплетню о «нем распустили не вы. На это вы не способны и понимаете, что сплетнями «левую руку» не одолеть. Чем дальше, тем сильнее становится влияние Евецкого.
Почему же вам не брать с него пример? Как быстро вы продвинулись бы вперед!
Конечно, вам не по душе его способы приобретения популярности...
Но ведь ни сухарем, ни каким-либо другим прозвищем Самойла Евсеевича не наделили. А сантиментов он сам себе не позволяет и ни в ком их не терпит. Да, к подчиненным он беспредельно требователен. Зато к больным внимателен, обращается с ними так, что каждый начинает думать: только я и моя болезнь — вот к чему приковано внимание доктора Евецкого. Своих больных Самойло Евсеевич никогда не подводит.
Почему же вы, Сергей Антонович, не позаимствуете эту манеру обращения с больными? Правда, ваши больные к вам неплохо относятся... чтобы не обидеть вас.
Самойло Евсеевич очень требователен, но никто на него не в обиде. Вне служебных отношений он — сама любезность и благожелательность. Особенно это ощущает женский медперсонал не старше тридцати лет. Большинству это нравится. Во всяком случае, когда, увлеченный разговором, Самойло Евсеевич берет кого-либо за руку или обнимает за плечи, то его собеседницы расценивают это как проявление со стороны шефа дружеской симпатии.
Как тощего рука случайно оказалась на моей талии. Представьте себе, у меня хватило духу отвести руку шефа. Его отношение ко м/не ни капельки не изменилось. Совсем напротив... Так, как вы сегодня вечером, он на меня не набрасывается.
Конечно, ваш опыт с опытом Евецкого не сравнить. За плечами у него масса блестящих операций. А после войны вообще ни одной неудачной! После профессора Шостенко и его «правой руки» он у нас самая авторитетная фигура. В городе даже думают, что вся слава
института на нем одном держится. В этом году он станет доктором медицинских наук. Одним словом, Федор Ипполитович все больше полагается на него. Возможно, недалеко то время, когда Евецкий оттеснит Михайла Карповича, сам станет «правой рукой»... Вы уверены, что Ляховский и как хирург, и как ученый выше Евецкого? Ну что ИЗ того? Разве симпатии Федора Ипполитовича только этим определяются?
А вы еще не научились как надо переступать с ноги на ногу, каждую минуту можете оступиться, расквасить себе нос. Вы не смеете рисковать — боитесь растерять свои копеечки. Зачем же вы кладете к себе какого-то Черемашко, не зная толком, что с ним надо делать? Смотрите, надорветесь...»
И по другим причинам Сергею Антоновичу здесь тяжелее, чем кому-либо. После ранения на фронте у него стал неподвижным тазобедренный сустав. Левая нога ненадежная для него опора. Во время операций ему часами приходится выстаивать на одной ноге. Какая это, должно быть, мука!
Но жалоб от него никто не слышал.
Зато другое Жене слышать приходилось. Профессор как-то сказал своей «правой руке»:
— И упрям же этот Друзь! Но упрямство отнюдь не показатель высоты интеллекта. Именно упрямцы чаще всего ходят с шишками на лбу.
А Михайло Карпович вдруг возразил:
— Вы заставили его идти по узкой и мало перспективной тропке. Вот увидите, он сделает из нее трассу.
Профессор пренебрежительно фыркнул.
Зачем же он тогда назначил Друзя ординатором?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20