Заговорил Вадик солидно, как и полагается медику:
— С Черемашко ничего непредвиденного не произошло.
— Ему хуже?
— Парез кишечника, осложненный острой сосудистой недостаточностью,— Вадик был преисполнен уважения к произносимым им словам,— с этим можно всего ожидать. Но в данную минуту ему уже ничто не угрожает. Только на чужой крови он долго не продержится.
Палка в руках Друзя отяжелела. Обычная сдержанность покинула его. г
— Так какого же дьявола, скажите на милость...— яростно зашептал он, но оглянулся на Веру Михайловну (она приводила в порядок свое хозяйство после операции) и замолчал.
— Прошу вас выслушать,— с видом оскорбленного
достоинства сказал Вадик.— Я допустил досадную ошибку в разговоре с вашим новым больным. И считаю, что о моей опрометчивости вы должны знать до того, как увидите его снова. Ошибка моя из тех, которые приходится исправлять более авторитетным товарищам.
Раздражение плохой советчик в разговоре с подчиненным. Чтобы унять его, Друзь расспросил о том, каким Вадик нашел Черемашко, чем помог ему. Лишь после этого спросил:
— Что же вы ему сказали?
Субординатор прокашлялся:
— Я натолкнул... конечно, нечаянно... Черемашко на мысль, что он безнадежен... Он спровоцировал меня на это...
И торопливо рассказал, как это произошло. При этом каждое слово, сказанное им и Черемашко, Ковалишин для большей убедительности повторял дважды. От этого промах стал походить на преступление,
Друзь присел на свой табурет.
— Вадик, Вадик...
Тогда субординатор разгневался то ли на себя, то ли на своего наставника, то ли на весь мир:
— «Вадик, Вадик»... Только это я и слышу. Все здесь почему-то держат меня в пеленках. Сегодня я впервые остался с глазу на глаз с тяжело больным человеком. И чувствовал себя так, словно впервые стал на коньки. В голове только одно: как бы не шлепнуться... Женя Жовнир медсестра, на два месяца меньше меня работает, а чувствует себя самостоятельнее, чем я. Не она при мне была, а я при ней... Да что говорить!
Вадик горько махнул рукой и опустил голову. И смех, и грех...
И правда. Разве Друзь в свое время не думал так же? Разве не так думает порой и теперь?
Чтобы успокоить Вадика, Друзь сказал:
— Вадим Григорьевич, критику принимаю безоговорочно.— Он позволил себе улыбнуться.— Но Танцюра освободился от пеленок на втором месяце своего пребывания здесь. А вы... Шестой месяц уже идет, а вы ни разу...
— Что-что? — не понял Вадик.
— А вас приходится водить за ручку. Вот, Вадим Григорьевич, вам и мерещится, что я не только принудил вас
надеть конька, но и толкнул на лед... Василя Максимовича я постараюсь успокоить.
Чего только не скажешь, чтобы успокоить молодого человека, который не нашел еще самого себя!
Вадик покраснел.
— Каким идиотом вы меня считаете...
— Ну что вы, дорогой Вадик,— дружески заверил его ординатор.— Просто я хочу, чтобы вы не говорили лишнего, даже когда вас тянут за язык. И никуда не врывались с таким видом, будто в соседней комнате пожар...
— Сергей Антонович! — вдруг воскликнула Вера Михайловна.
Хозяйство свое она привела в порядок, на горелках под стерилизаторами трепетали синие огоньки. Когда Друзь оглянулся, она с улыбкой сказала:
— Правильно, молодежь надо учить днем и ночью. Но лучше делать это без свидетелей; Если наши кумушки узнают, что вы до сих пор не освободили своего помощника от пеленок, такие узоры на этих пеленках вышьют — за голову схватитесь. Обоих вас заклюют.
Вера Михайловна говорила, не глядя на врачей: просто, мол, думаю вслух. Но Друзь вместе с ней сделал не одну операцию, к ее иносказаниям привык. Он слегка поклонился ей.
— Спасибо за дружеский совет. Надеюсь, он поможет Вадиму Григорьевичу...
— Я имела в виду вас, Сергей Антонович,— перебила Вера Михайловна.— Многие в институте уверены что вы тоже еще в младенческом возрасте. Даже зубы не прорезались: на несправедливость не огрызаетесь, кусаться совсем не умеете.
— Зато кожа у меня дубленая,— поежился Друзь.
— Это не оружие, а средство обороны. Вам наступать пора.— Вера Михайловна ободряюще глянула на него.— Поэтому ни пуха ни пера вам, Сергей Антонович! А я сейчас отправлюсь к черту, так как у вас не хватит смелости отправить меня к нему.
И Вадик с удивлением увидел, что этот сухарь Друзь умеет целовать женщинам руки. И как почтительно он это делает!..
Друзь подошел к дверям.
— А теперь, Вадик, позвольте мне пройти. Заговорились мы с вами, а пора и мне взглянуть на Василя
Максимовича: глубоко ли вы ранили его своей... скажем, неосторожностью?
Он взял Вадика под руку и вывел из операционной.
На площадке лестницы они остановились.
— Попрощаемся тут,— сказал Друзь.—А о Вере Михайловне не смейте думать плохо. Придется вам вместе с ней оперировать — почувствуете, что за вас она переживает глубже, чем вы сами. Зато и не простит вам ни малейшего промаха. Она и Федору Ипполитовичу такие пилюли преподносила...— Друзь стал серьезным.— Несколько слов о завтрашнем. Нет, уже о сегодняшнем. Сейчас марш домой. Сюда придите к двенадцати. Чем больше я думаю, тем яснее становится: Черемашко необходимо оперировать, и как можно скорее. Иного способа поставить диагноз и начать лечение я не вижу
— А наши руководители?
Друзь ответил не задумываясь:
— Разве им не интересно посмотреть, что у Черемашко? Вот увидите, на операцию соберется весь институт: очень уж интересный случай! В животе у Василя Максимовича, по-видимому, не одна, а несколько загадок... Ну, а после операции мы трое — вы, Александр Семенович и я — должны сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти Черемашко жизнь. Только этим мы сможем доказать, что мы уже не в пеленках.
Голос Друзя стал глухим от напряжения. Сам того не замечая, он с такой силой надавил на плечо Вадика, что тот изогнулся и поспешил согласиться:
— Непременно попробуем...
И не осмелился повторить вопрос о том, на что не ответила ему Женя: зачем Друзь положил Черемашко к себе?
— Не попробуем,— поправил Друзь,— а спасем во что бы то ни стало. Пожалуйста, зарубите это себе на носу... Что он безнадежный, это видно всем и каждому. А вы немедленно выбросьте эту глупость из головы.
Вадик не узнавал Сергея Антоновича. Друзь выпрямился и стал на полголовы выше своего долговязого субординатора. И никогда голос его не был таким решительным.
Неужели прав Танцюра? Неужели Друзь до отказа закрученная пружина?
Друзь отпустил руку Вадика и легко, не опираясь на палку, одолел целый марш лестницы.
— До свиданья! — крикнул он не оглядываясь.— Не опоздайте на операцию. А до тех пор даже во сне думайте об одном: Василь Максимович Черемашко лежит у нас не для того, чтобы умереть!
И побежал наверх, переступая через две ступеньки.
Неужели пружина начала раскручиваться?
Ковалишин бросился вдогонку. Ничего не пропустить, быть свидетелем того, как начнет выбираться его патрон из своих пеленок и сумеет ли выбраться,— это будет страшно интересно!
Вадик догнал Друзя в мужском отделении.
Лицо Друзя снова стало замкнутым. Субординатору он сухо напомнил:
— Я же сказал: вы свободны.
— Я подумал,— скромно ответил он,—если вы при мне скажете Черемашко, что я последний дурак, то это будет куда убедительнее...
Дежурный врач нехотя пожал плечами. Но не сказал ни «да», ни «нет».
Черемашко лежал, запрокинув голову, сложив руки на груди, как покойник. Неподвижный взгляд был устремлен в потолок. На вошедших он не глянул.
Неужели ему так худо?
И все же Друзю во что бы то ни стало надо вторично завоевать доверие Василя Максимовича...
Женя заметила Друзя, лишь когда тот подошел к койке. Он удержал ее за плечо, чтобы она не вскочила.
— Пить просил?
-— Ни разу.
— А вы предлагали?
_ Едва слышно, не отрывая глаз от потолка, Черемашко прошептал:
— Я же говорил... не принимает мое тело воды... возвращает обратно... Зачем же пить?..
Друзь никогда не считал себя сообразительным. Но в этот раз он сразу подхватил оброненную Черемашко ниточку — авось поможет овладеть клубочком.
— Ого, какая сила воли! — с плохо разыгранным удивлением сказал он.— Не всякий способен вытерпеть такую жажду. А вы... Тому, кто на тот свет собрался, ничего, даже воды, не надо,— так рассуждаете?
Василь Максимович и бровью не повел.
— В операционной есть синтетическая плазма,— обратился Друзь к Жене.— Попросите у Веры Михайловны кубиков семьсот. Этим можно напоить любого привередника. Жидкость введем непосредственно в вену. Не задерживайтесь только, пожалуйста.
Друзь не повышал голоса, но каждое слово произносил так, чтобы дошло до Василя Максимовича: не отдадут его здесь на съедение ни боли, ни жажде.
Когда Женя вышла, Вадик как бы вспомнил:
— У товарища Черемашко очень серьезная просьба к вам, Сергей Антонович.
Черемашко наморщил лоб. Его отсутствующий взгляд оторвался от потолка, безразлично задержался на Вадике и перескочил на Друзя:
— Это вы, доктор?.. А мне показалось, будто это ваш молодой помощник... очень симпатичный парень... старательный... Здорово командует сестрицей... До чего же красивая... Где вы таких берете?
Это хорошо, что не погасли у Черемашко ни интерес к окружающему, ни охота к шуткам.
Друзь опустился на Женин стул и сам попытался пошутить:
— Очень интересная тема для размышлений. Сколько уже существует человечество, сколько еще будет существовать, а наш брат всегда оглянется на красавицу. Даже тот, кому за пятьдесят. Даже тот, кому кажется, что пришел его смертный час.
Черемашко попробовал улыбнуться.
— Не думайте, доктор, что смертный час страшен... Боится тот, .кто ничего не успел... или кого ни на что не хватило. А если ты за свою пол сотню сделал больше, чем кое-кто за восемьдесят... если жизнь свою прожил... так сказать... дважды...
— Короче говоря,— усмехнулся Друзь,— и лечить вас не нужно: в третий раз вам жить не с руки...
Василь Максимович подмигнул ему.
— Такой я, по-вашему, дурень?.. Как бы не так! — Он поискал взглядом Вадика.— Но просьба у меня скромнее... И предупреждаю: пока не добьюсь согласия, не отпущу вас.
— Это мне больше нравится,— кивнул Друзь.
Василь Максимович лег так, чтобы удобнее было наблюдать за врачом.
— Думал одно попросить у вас,— начал он,— а надо и о другом договориться. Не смейтесь только... Можете со мной не церемониться. Я пойду вам навстречу во всем, чтобы, когда попадут к вам те, кому еще жить да жить... вы и другие врачи не тыкались, как слепые щенята, носами, не зная куда.
Друзь оперся подбородком о палку и поднял взгляд на своего незадачливого помощника: «Видите, что вы наделали? Понимаете, что скрывается за этим желанием послужить науке? Похоже оно на надежду, на выздоровление?..»
Пока Вадик смущенно откашливался, Черемашко продолжал:
— Я же просил вас, доктор, не смеяться. И какой же вы исследователь? Почему не разрезали меня сразу? Зачем столько лишних хлопот задали и сестрице, и молодому товарищу, и себе? Собираетесь поддерживать меня кислородом, девичьей кровью и какой-то жидкостью? Ну, проживу лишний день. А какой толк мне и вашей медицине?.. Нет, слишком боязлива еще ваша наука, не достигла она., такой точности, с какой работаем теперь мы...
Друзь изо всех сил зажал палку меж коленями. Предлагать себя в качестве подопытного животного, философствовать по этому поводу,— значит, от недавней веры в выздоровление у Черемашко не осталось и следа.
Конечно, рассуждения Василя Максимовича наивны. Но чем-то они задели Друзя за живое. Много, очень много сделал Федор Ипполитович за свои шестьдесят два года. Но измерять свою жизнь не числом прожитых лет, а сделанным,— разве осмелился бы он на такое? А сам Друзь — с лихвой ли заполнил он свои тридцать пять лет?
Тем временем Черемашко, жадно ловя воздух, продолжал шептать:
— Теперь о другом... Утром придет сюда кто-то из моих. Если то будут мои старшие сыны или дочь Маруся... допустите их ко мне. На одну минуту.
Еще сильнее сжав свою палку, Друзь отрицательно покачал головой.
— Почему? — спросил Черемашко.
— Сейчас скажу...
Друзь встал, взял у вошедшей Жени плазму.
— Приготовьтесь к вливанию.
Обидно, что такой человек, как Черемашко, сложил оружие. Неужели и он, подобно Федору Ипполитовичу, поддался тысячелетней формуле «старость не радость»?
Но ведь это же глупость! Разве пятьдесят с небольшим — старость? Даже слухам о Федоре Ипполитовиче, которому за шестьдесят, Друзь не хочет верить. Нет, опускать свое знамя его учитель не собирается. Николай Иванович Пирогов был на четыре года старше, когда опубликовал свои «Основы военно-полевой хирургии» — труд, в котором он опередил прославленного англичанина Листера, творца антисептики... Повоюет еще Федор Ипполитович! И как повоюет!
Почему же Черемашко ищет утешения в том, что прожил две жизни вместо одной? И великодушно заботится, чтобы науке была от его смерти польза? Идеальный, так сказать, герой нашего времени...
Не так умирал весной тридцатого отец Друзя. Было ему всего лишь тридцать четыре. А сделал он за свою совсем короткую жизнь столько, что до сих пор не забыли его ни в вагонных мастерских, где он работал, ни на окраине, где он жил.,. Отца привезли из села в больницу с простреленной грудью. И Друзь не раз слышал от матери: до последнего вздоха отец не сдавался, гневался, замечая в ее глазах затаенный страх. Верил, что его рана заживет и он вернется в село и завершит то, зачем партия послала его туда.
«А я сам осенью сорок третьего... Возможно, теперь это мне только кажется... Месяц лежал без движения. Почти не приходил в себя. Ни у кого в мыслях не было, что я выживу. Даже у Федора Ипполитовича. А мне ни разу не пришло в голову, что это моя смерть. И когда я выздоравливал, часто слышал от Федора Ипполитовича: «Один-единственный человек среди нас верил в твое выздоровление— ты сам. Не я — вера твоя спасла тебя...»
И снова донесся до Друзя шепот Черемашко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20