Он считал себя заурядным человеком, и никто до Оли этого убеждения поколебать не смог. Даже Дмитрий Кириллович. Даже Костя Грушин...
Олина сила заключалась в том, что она не желала считаться с его доказательствами и каждый день требовала от Феди одного и того же. Это было безоглядное упорство человека, который способен поставить на карту собственное счастье и счастье любимого, а добившись победы, не знает, что с нею делать.
Вместе со всеми красноармейцами Ольга верила, что стать полноценным человеком, истинным борцом за победу революции гнилому интеллигенту так же невозможно, как рыбе жить на суше. А классическая литература (Оля запоем читала все, что попадалось под руку) помогала укрепляться этой вере в ее душе. Ольга считала, что Федя принадлежит к той общественной прослойке, которая, кроме Онегина, Печорина да еще Рудина, больше никем похвалиться не могла. И потому прилагала все усилия, чтобы спасти Федю от неверия в себя — этой наследственной болезни всех так называемых «лишних людей».
Теперь об этом вспоминаешь с улыбкой. А тогда...
Непрерывная стойка по команде «смирно» — вот чем была жизнь Феди с весны девятьсот двадцатого до начала двадцать второго года. Все чаще и чаще он вспоминал о том, что Ольгиных предков Екатерина Вторая — «вражья баба», как в песне поется,— переселила на Кубань с их Сечи. А нрав у запорожцев был крутой: Оля не только напоминала своему избраннику о его достижениях, она умела ткнуть его носом в теперешний, прошлогодний и еще более давний успех и в каждую сегодняшнюю, вчерашнюю и позапрошлогоднюю неудачу.
Умением выворачивать Феде душу и обжигать эту душу как бы раскаленным добела железом — этой чудовищной способностью мать-природа наделила Ольгу поразительно щедро. Не давая своему жениху ни охнуть, ни вздохнуть, изо дня в день ошеломляя его все новыми неожиданностями, она мало-помалу принудила Федю относиться к себе серьезно. Но, одержав эту трудную победу, Ольга отдала ее своему Феде: он получил от жизни все, о чем только может мечтать советский врач и ученый! А она после своей победы помогала ему еще больше.
Если бы не Ольга, Федя никогда бы не осмелился напомнить о себе Дмитрию Кирилловичу. Ни одного письма легкомысленный ученик не написал ни из Двадцать восьмого полка, ни из Царицына, ни из Краснодара. Не написал бы и из Феодосии...
Федор Ипполитович смущенно ткнулся носом в подушку: не такая уж приятная вещь вспоминать, как обо всем этом узнала Ольга и что тогда произошло.
Во время «дрессировки» жениха она точно отмеряла дозы наказания и поощрения. А в этом случае она пришла в неистовство. Зарывать в землю свои таланты—« это еще в какой-то мере можно признать личным делом. Но не сказать «спасибо» человеку, который годами следил за тобой, помог тебе вступить на правильный путь,— да что же это такое?
Ольга тогда ни в чем не упрекнула мужа. Она молча стояла перед ним, бледная, дрожа от ярости, не сводя с него глаз. И это было страшно.
Короче говоря, Оля еще не пришла в себя, а из Феодосии в здешний мединститут полетело письмо на имя профессора Шанина с покаянием и просьбой: дорогой Дмитрий Кириллович, дайте мне возможность искупить перед вами свою непростительную вину!
Ждать ответа пришлось целый месяц.
Старик все же ответил. И хотя в письме не было ни одного слова упрека, Федя долго не мог поднять головы от стыда.
«Знаете, все эти годы я опасался, что служба в Красной Армии не избавит Вас от чрезмерного легкомыслия. Тем с большим облегчением я подумал, что был, кажется, прав относительно Вас. Но не думайте, что я хочу Вас успокоить. Напротив, я желаю Вам побольше беспокойства, неудовлетворенности самим собой и наукой. Это святое чувство. Именно оно толкает нас к поискам чего- то большего, чем удачная операция...»
Заканчивалось это письмо словами:
«Почему Вы до сего времени там, где позапрошлой осенью закончилась гражданская война? Не пора ли к родным пенатам? Прошу Вас иметь в виду: если бы я
счел нужным взять обратно сказанное Вам четыре года тому назад, Вы об этом узнали бы из первой строки этого письма».
Сказать по правде, Федю тогда не особенно беспокоил завтрашний день: если бы Ольга ничего не добилась от него, если бы он считал себя заурядным костоправом, то беззаветная служба в Красной Армии, неоднократные благодарности командования раскрыли бы перед ним немало дверей. Он пошел бы туда, где было бы не очень трудно. Но, завоевав Ольгу, понял: место его там, где от него будут требовать как можно больше, а хвалить, как Костя Грушин, лишь изредка. Да и Ольга не согласилась бы на иное.
И когда его демобилизовали, весточку о своем возвращении в родной город он посла л Дмитрию Кирилловичу одновременно с письмом родителям.
Жене казалось, что собственная болтовня весьма увлекла Колокольню. Но как только тетя Тося прижала палец к губам, он тотчас вскочил со стула и помчался в четвертую.
Василь Максимович лежал теперь на спине: выпрямился-таки. Но состояние его было скверное — он задыхался.
И снова понадобились кислород и камфора...
Наконец у Василя Максимовича задрожали веки. Но глаза открылись не сразу: для этого ему понадобилось собрать остатки своих сил. Но у всех, кто приходит в себя,, взгляд сначала отсутствующий. А у Черемашко он был удивленный, в глазах ни страха, ни даже беспокойства. Он медленно оглядел палату и прошептал:
— А где же... Или тут никого не было?
Женя ответила:
«— Все в порядке, Василь Максимович.
— Это... само собой...— согласился тот.— Но...— Он облегченно вздохнул.— Мне, должно быть, приснилось... Я будто из водоворота выплыл...
Черемашко говорил еле слышно. Женя наклонилась к нему. Ковалишин тем временем прижал свое ухо к его животу.
— Помолчите, пожалуйста, оба,— буркнул он.— Надо же выяснить, почему забастовал у вас желудок.
Да, умения разговаривать с больными он не приобрел. Сказал больному лишнее и стал поспешно его успокаивать:
— Знаете, Сергей Антонович будет очень доволен вами.
— А вами? — спросил больной.
Вадик сделал вид, что не услышал его.
— А профессор за вас похвалит нас обоих,— прихвастнул Вадик.
Но слишком тревожным был его взгляд, и он никак не мог отвести его от живота Василя Максимовича.
— Очень рад,— кивнул Василь Максимович, и что-то похожее на ироническую улыбку промелькнуло в его глазах.— Приложу все силы... чтобы вас... похвалили...
Говорил он еле слышно. Но на Женю посмотрел так, будто ждал от нее ответной улыбки.
Женя отступила, чтобы субординатор не видел ее лица. Да и Черемашко не следует слишком присматриваться к ней. Очень уж неспокойно ей стало. Не больше трех часов прошло, как привезли сюда этого симпатичного человека, а как он за это время изменился! Если так будет продолжаться, переживет ли Василь Максимович завтрашнюю ночь?
Немного отдышавшись, Черемашко снова обратился к Ковалишину:
— У меня один вопрос...
— О, вопросов у вас наверняка больше,— бодро подхватил Вадик.— Но ответы^ получите только днем. Вот посмотрим вас завтра...
Глаза Черемашко хитро прищурились. Но голову он повернул к Жене.
— Далеко пойдет парень. Наперед каждую мою мысль видит... Только я... я не о своей болезни.
Не слушая его, Вадик сказал:
— А пока что мы пополним ваши кровяные запасы.-— Он выразительно посмотрел на Женю и лишь после этого обратился к больному с ненужными разъяснениями: —» У вашего брата круг интересов весьма ограничен: что у меня, не опасно ли это, долго ли я здесь пролежу, будут ли меня оперировать — вот и все. Но ответам нашим вы редко верите... Нет, сегодня вам никто ничего не скажет.
Вот осмотрит вас наш профессор со всем своим синклитом, сделают вам все анализы, просветят рентгеном, снимут электрокардиограмму — тогда и спрашивайте. Исследования у нас продолжаются дольше, чем лечение. Имейте это в виду и понапрасну не нервничайте...
Для переливания все готово, пора посылать тетю Тосю к Марии Степановне за кровью. Но Жена не знала, как остановить Ковалишина. Столько лишнего наговорил этот болтун.
Когда Ковалишин умолк, Василь Максимович прошептал:
— Об этом дежурный врач рассказал мне лучше... Я о другом... Утром кто-нибудь из моих... придет обо мне справиться... До зарезу мне надо с ним повидаться... Пустят его ко мне?
Если бы Вадим Григорьевич догадался посмотреть на Женю, понял бы, почему она прикусила губу. И ответил бы человеку как надо. А он заботливо поправил на Черемашко одеяло и решил удивить его своей уступчивостью:
— Постараюсь. Похлопочу перед Сергеем Антоновичем. Разрешать свидания в будни может только дежурный врач.
Черемашко приоткрыл глаза:
— Разрешит, как вы думаете?
Ковалишин решительно заявил:
— Я на его месте не возражал бы.
Женя еще сильнее прикусила губу.
Черемашко — откуда и силы взялись — порывисто повернулся к слишком доброму субординатору, и каким пристальным стал у него взгляд!
Женя не утерпела:
— А я на месте Сергея Антоновича отговорила бы Василя Максимовича от свидания. Ведь когда к только что принятому в клинику больному приглашают близких, как по-вашему, Василь Максимович, что они подумают? Только одно: вы хотите взглянуть на них в последний раз, попрощаться с ними. Или именно этого вы и хотите?
Это было недопустимым нарушением медицинской субординации. Но медсестра даже взглядом не попросила у будущего ординатора извинения. И не смутилась, когда Вадик возмущенно повернулся к ней,
К счастью, он не сразу нашел слова, какими можно было бы осадить медсестру. А пока он их искал, кое-что, кажется, понял и смущенно сказал больному:
— Об этом мы с вами не подумали. В семейных тонкостях женщины разбираются лучше нас с вами. Если такие опасения возникнут и у дежурного врача... Лучше вы сами с ним поговорите.— Он вдруг оживился: —А мы сейчас поможем вам собраться и с мыслями, и с силами... Первым долгом переоборудуем вам постель. Лежать вам будет намного удобнее. Затем добавим вам крови... Знали бы вы только, что это за кровь! Восемнадцатилетняя! Голубоглазая! Золотоволосая! Волшебнее не бывает.
— Неужели ее кровь? — Василь Максимович указал взглядом на Женю.— А ведь она еще и умница...
Ковалишин наконец понял. Он бросил в сторону Жени взгляд, который испепелил бы ее, если бы она его заметила. Но Женя вместе с няней начала бесшумно взбивать подушки, свертывать одеяла в валики.
И вот уже не лежит, а полусидит на своей койке Василь Максимович. Уже растаяла у него под языком крупинка нитроглицерина. На высоком стояке опустела ампула с «голубоглазой» кровью.
— Ну вот,— перевел дух Вадим Григорьевич.— И почему бы вам теперь не подремать?
Больной пошевелил головой, укладывая ее поудобнее. Глаза его закрылись...
Снова на страже вблизи палаты осталась только тетя Тося.
Женя пошла к своему столику.
Усталости она не чувствовала. Если бы пугливый Друзь не вызвал сюда своего помощника, она не отошла бы от Василя Максимовича. Словом бы с ним не обмолвилась, но Черемашко поверил бы в свое выздоровление...
Ковалишин на цыпочках прошелся по коридору. Руки заложил за спину, брови то надвигались на глаза, то высоко взбирались на лоб — Колокольня напряженно о чем-то думал.
Подойдя к столику, он не сел, а встал, покачиваясь, перед Женей.
— Как по-вашему, о чем думал мой патрон, помещая этого Черемашко в нашу палату?
Нет, Женя никогда не поймет, чем Колокольня привлек к себе совсем не мягкое сердце Сергея Антоновича. Она не ответила Ковалишину.
Тот не обиделся.
— По-моему, Черемашко до вторника не дотянет. А Друзь, я уверен, заметил это с первого взгляда!
Женя запальчиво сказала:
— В медицинской школе меня учили обращаться с больными так, чтобы самые безнадежные верили в свое скорое выздоровление. А вы... Разве вы гениальный диагност? Разве вы знаете, чем болен Черемашко?.. Даже у самого лютого врага Василя Максимовича не хватило бы жестокости сказать ему в глаза, что он безнадежный. А вы ему это преподнесли.
Брови Вадика поползли вверх,
— Я? Когда?
— Вы даже не заметили! — теперь на него шипела Женя.— Черемашко в таком тяжелом состоянии, что ему хочется проститься с родными, а вы ему — пожалуйста, прощайтесь...
Вадик покровительственно улыбнулся.
— Откуда вы это взяли? Чтобы такой мужественный* человек...
Женя резко прервала:
— По-вашему, коллапс для него пустяк? Да вы бы повнимательнее заглянули ему в глаза!.. Быть может, я не' в свое дело вмешиваюсь. Но извинить меня прошу лишь за то, что слишком поздно вмешалась в вашу беседу с Черемашко!
Долговязый Вадик вдруг сник. Сев на стоявший рядом стул, он долго тер свои ладони о колени.
— Вы правы, Женя,— наконец прошептал он.— Как глупо все это получилось...
— Сергей Антонович будет знать об этом? — жестко спросила Женя.
На лице у нее было написано: «Вы не скажете — я скажу».
На этот раз Вадик ответил не сразу:
— Ну конечно... Хуже будет, если от вас узнает... или от Черемашко.— Его плечи высоко поднялись и опустились— Все-таки я ничего не понимаю. Видел же мой патрон, что Черемашко не нашего профиля и совершенно безнадежный. Зачем же он взял его к себе?
Ответа не последовало. Тогда Колокольня поднялся и направился к выходу.
Женя исподлобья глядела ему вслед. Что Ковалишин зашагал к операционной, догадаться было не трудно. А что он там будет делать, значения не имело.
Но Сергей Антонович должен понять наконец, что Ковалишин не его ученик. Ковалишин набирается ума от Самойла Евсеевича...
В марте 1922 года, через месяц после приезда молодой четы домой, Шостенко Федор Ипполитович, 1894 года рождения, украинец, служащий, беспартийный, демобилизованный военный врач (стаж четыре года семь месяцев), был зачислен на должность ординатора пропедевтического отдела хирургической клиники медицинского института.
Такое решение по предложению Дмитрия Кирилловича Шанина приняла кафедра общей хирургии.
Во время обсуждения кандидатуры Шостенко обнаружилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20