Все-таки вспомнилось то, о чем Жене не раз приходилось слышать, но чему она мало верила.
...Случилось это в конце октября сорок третьего года, во время ожесточенных боев за Киев. Саперное подразделение обслуживало одну йз переправ через Днепр. Немцы бомбили и обстреливали ее непрестанно.
Утром гитлеровская мина разорвалась в двух шагах от рядового Друзя. В полевой госпиталь его доставили к вечеру. Там все развели руками: сапер доживал последние минуты. Его живот и бедра представляли собой сплошную рану — так густо и глубоко они были иссечены осколками. Раненый потерял бог знает сколько крови!
находился в состоянии тяжелейшего шока, у него начиналось воспаление, а возможно, и гангрена брюшины.
Никто не поверил своим ушам, когда главврач госпиталя, наспех осмотрев растерзанного солдата, приказал:
— На стол!
Что сделал полковник медслужбы Шостенко с рядовым Друзем, об этом Жене советовали прочитать статью в каком-то хирургическом журнале тех времен. Тогда это была чуть ли не самая большая победа Федора Ипполитовича над смертью.
Кто-то потом сказал:
— Ни до, ни после этого профессор Шостенко на такую высоту не поднимался. Он совершил чудо. Друзь обязан ему больше, чем отцу и матери. Он заново родился на свет.
Сколько часов Федор Ипполитович продержал своего теперешнего ученика на операционном столе, сколько извлек из него осколков, в скольких местах сшил кишки и брюшину, сколько сомкнул раздробленных костей, сколько перелил ему крови,— этого он сам, наверно, не вспомнит. Свыше месяца раненый боролся со смертью, и никто не знал, чем и когда закончится эта чудовищная борьба. Сам Шостенко, все его помощники каждую свободную минуту проводили у койки, на которой неподвижно лежал уже не человек, но еще и не труп.
Только в начале декабря Друзь очнулся, начал понемногу выздоравливать. И еще четыре или пять месяцев находился в таком состоянии, что о его эвакуации в тыл нечего было и думать.
Лишь весной сорок четвертого он поднялся с койки...
Теперь Друзь не вспоминает, по-видимому, о тех днях, когда он обходился без палки, танцевал с девушками, мечтал об архитектуре.
Ко всему привыкает человек. Хромота и палка как будто не мешают Сергею Антоновичу. Он не разрешает себе отставать ни от своих товарищей однокурсников, ни от ровесников. А ведь ровесники закончили мединститут в то лето, когда он лишь начал готовиться к вступительным экзаменам,— опередили его на шесть лет.
Что Сергей Антонович после своего воскрешения из мертвых не вернулся к архитектуре, можно понять. Слишком многим он обязан хирургии; все, что она ему дала, он должен, словно эстафету, передать другим.
Ежедневно, ежечасно бороться за человеческую жизнь так, как боролись за него, добиваться, чтобы никто в родной стране не умирал преждевременно,— есть ли на свете что-либо более благородное?
Добровольные еженедельные дежурства, частые операции (правда/сложные он делает только на собаках), кропотливая и изнурительная работа в институтских лабораториях иногда до поздней ночи, вечная возня с подопытными животными, палата с семью койками и двумя не очень поворотливыми субординаторами, диссертация, конца которой еще не видно,— вот кому и чему принадлежат все его помыслы.
Но, кажется, и этого ему мало. Вместо того чтобы поберечь себя, он вдруг берет на себя ответственность за обреченного больного. Сам жжет свою свечу с обоих концов. И думает, что он проживет две жизни?
Несомненно, Сергей Антонович лишь притворяется, будто ему безразлично, что все его тело в швах и заплатах, что надолго его не хватит. Но почему профессор перестал о нем думать — вот что совсем непонятно. Вернуть человеку жизнь, указать ему новую цель жизни, вывести на дорогу к ней и бросить на произвол судьбы — понять это Женя не в состоянии...
Мысли плыли неторопливо. Женя не отгоняла их и не удивлялась тому, что ни одна вечерняя дума не нарушила плавного течения дум ночных.
Все приказы дежурного врача она выполняла добросовестно: каждые десять минут заходила в четвертую палату, хотя необходимости в том не было. Больной спал .крепко, ни разу не шевельнулся.
16
Когда Федор Ипполитович проснулся, в квартире медленно замирал протяжный звон: в кабинете только что пробили часы.
Который час?
У Федора Ипполитовича томительно заныло сердце. Недобрая примета: с этого всякий раз начинается бессонница— один из спутников той человеческой болезни, которую еще не научились лечить,— старости.
И хуже всего — один только дьявол знает, сколько
времени придется ему сегодня томиться. Почему громоздкое произведение искусства часовщиков восемнадцатого столетия не разбудило его раньше? Ведь задолго до боя оно начинает громко хрипеть. Теперь лежи, жди, пока оно снова удосужится заявить о своей неусыпности.
Правда, на столе лежат часы. Достаточно нажать кнопку выключателя...
Свет разбудит Ольгу. А если мужу не спится, не будет спать и жена. Она ни о чем не спросит, но время от времени будет сдержанно вздыхать. Разве заснешь тогда снова? До рассвета тебя будет терзать недодуманное и недосказанное вчера, позавчера, неделю, месяц, год тому назад. Или начнешь припоминать принесенную Татьяной клеветническую статью. И не поймешь, как печатный орган Министерства культуры мог опубликовать непристойный пасквиль на самого талантливого на Украине актера и режиссера.
Конечно, редактору газеты и автору статьи это даром не пройдет: Юлиан не из тех, кто подставляет левую щеку, когда его съездили по правой. Но на кой черт прочел эту статью Федор Ипполитович? Разорвать ее в клочки, потребовать от дочери, чтобы она даже заикаться не смела о том, до понимания чего не доросла,— вот что он должен был сделать! Подумаешь, какой из Татьяны специалист в вопросах психологии творчества...
Газеты Федор Ипполитович не прервал, от дочери ничего не потребовал. Начав ссору, за полминуты домчался бы до геркулесовых столбов. Хватит с него Игоря...
К тому же у Татьяны своеобразный характер. Как и ее волосы. Они, ее волосы, пышные, мягкие, шелковые... Сколько угодно таких эпитетов можно подобрать для них. Бывший Татьянин муж, вероятно, только этим и занимался, припеваючи: «Расплетал, заплетал русую косу я ей...» Очень трудоемкое занятие! Мягкие, шелковые, но более непокорных волос ни у кого, кроме Татьяны, не найдешь. В детстве Таню приходилось стричь, как мальчишку, машинкой: ни гребни, ни банты ее нежных кудрей не укрощали. А как она мучилась потом: как ни укладывала волосы, через минуту они снова лежали по- своему... если, конечно, словом «лежат» можно назвать то, над чем пронесся смерч. И лишь теперь, туго заплетенные в косы, собранные в еще более тугой узел над затылком, Татьянины волосы как-то держатся,
Такой у нее и характер.
Зная, что лучший способ успокоить Татьяну — не возражать ей, Федор Ипполитович не только прочел эту клеветническую писанину, но и сумел скрыть свое негодование.
— Чепуха! — безапелляционно заявил он.— У каждого одаренного человека есть завистники. А Юлиан прожил свою жизнь по пословице: собаки лают, а луна светит.
Татьяна огорченно покачала головой.
— Это самое страшное, что ты так спокоен за Струмилло. Значит, когда ты читал статью, тебе не казалось, будто ты смотришься в зеркало... А я, читая, думала о тебе. Очень уж невелика разница между тобой и твоим другом.
— Вот и прекрасно!—чуть громче, чем следовало бы, рассмеялся Федор Ипполитович.— Значит, луна светит и мне. Чего же тебе волноваться?
Но добродушный тон этот давался ему не легко. Вот- вот, казалось, он потеряет терпение.
В детстве Татьяне мало было тех сказок, которые ей рассказывали. Она и сама их выдумывала. Вон когда проявились у нее литературные способности! И отношение к своим творениям у нее осталось примерно такое же. Написав особенно острый фельетон, несколько дней радуется. А в детстве, придумав страшную сказку, полночи не могла заснуть — боялась.
Федор Ипполитович напомнил об этом дочери:
— Когда-то ты пугала только себя своими выдумками. А теперь и от чужих тебе страшно?
— Я за тебя боюсь, папа.
Она сказала это с такой болью, что Федор Ипполитович взял ее за руку.
Таню это когда-то успокаивало: перед ее отцом даже смерть отступает — свою дочь он в обиду не даст. Разве с тех пор отец не стал еще сильнее?
Федор Ипполитович так и сказал.
Дочь грустно отозвалась:
— На дуплистом дереве крона еле держится — вот что меня страшит.
Федор Ипполитович невольно взглянул на письменный стол, на две кучки изодранных писем...
Афоризм, между прочим, в Татьянином стиле: сначала он кажется бессодержательным, а потом чувствуешь — застрял он в тебе занозой, и чем дальше, тем сильнее донимает. Вечером Федор Ипполитович лишь хмыкнул, а сейчас, ночью, вдруг разозлился. Это он-то дуплистое дерево? Да как она смеет!..
Развод, как видно, пагубно повлиял на нервную систему дочери. Чем дальше, тем непримиримее она нападает на отца. В конце концов превратится в кликушу... Не послать ли ее к опытному невропатологу? А еще проще — нашла бы себе кого-нибудь под стать. Молодая женщина, а за шестнадцать месяцев с лишним ни в кого не влюбилась..,, И не такая чушь начнет мерещиться.
Отец отпустил руку дочери.
— Что ты знаешь о Юлиане!
Татьяна засмеялась.
— Ну, знаешь... Сколько раз я видела, как он даже перед тобой хорохорится: смотри, какой я гениальный! И разве не в этом кабинете он возводил напраслину на своих артистов? Мол, бездарности сковывают все мои творческие порывы. Я, мол, далеко перерос всех их, вместе взятых...
Боясь взрыва, отец вышел из кабинета...
Потихоньку, чтобы, не дай бог, не скрипнула кровать, Федор Ипполитович повернулся на другой бок—лицом к кровати жены, осторожно приоткрыл глаза, словно и это могло ее разбудить.
Ольга не проснулась...
В квартире такая тишина, что в спальню доносится из кабинета неторопливое тиканье двухсотлетних часов. Уличный свет едва золотит морозные узоры на стеклах. Однако он в спальню не проник: комнату, казалось/заполнили неясные тени,..
А ее поспешил ли Федор Ипполитович уйти от дочери? Не лучше ли было бы еще крепче зажать ее ладонь в своих, рассказать ей о Юлиане все? О том настоящем Юлиане, которого знает только ее отец. Убедить Татьяну, что талант Юлиана дает ему право быть выше многих, что параллель меж артистом и ученым — нелепица, что Татьяна снова придумала вздорную сказку и носится с ней как с писаной торбой...
...Юлиан —это прежде всего тот непоседливый мальчуган, с которым Федор Ипполитович пятьдесят три года тому назад сел на одну парту во время вступительных экзаменов в приготовительный класс гимназии. Юлиан и Федя и тогда ни в чем не были похожи. Но сразу почувствовали симпатию друг к другу. Когда начались занятия, снова сели вместе. И просидели рядом до выпускных экзаменов.
Получив аттестат зрелости, они подали ректору университета прошение о зачислении их на первый курс медицинского факультета. На лекциях Юлиан и Федя снова сидели рядом, в анатомичке работали за одним столом.
Однако разлучиться им пришлось.
И надолго.
Еще гимназистами Юлиан и Федя принимали участие в любительских спектаклях. Такое поветрие господствовало в этом городе в начале десятых годов двадцатого столетия: гимназисты видели себя в будущем по меньшей мере Самойловыми или Садовскими, гимназистки — Ермоловыми и Заньковецкими.
Стать на короткую ногу с Мельпоменой Феде не посчастливилось. А его друг с первого знакомства почувствовал себя с этой музой запанибрата. Во всяком случае, таких, кто заверял Юлиана, что его коснулся перст божий, было немало.
Юлиан принимал участие в любительских спектаклях и в университете. Но если в гимназии это было забавой, то уже на первом курсе превратилось в увлечение: лекции, практические занятия все чаще отодвигались на задний план. В свободные от спектаклей и репетиций вечера Юлиан стал пропадать на галерке городского театра. А на втором курсе увлечение переросло в пылкую страсть.
Полулекарского экзамена1 Юлиан уже не сдавал. Весной, поссорившись с родителями, отказавшись от их помощи, он отправился в Москву, в какое-то театральное училище.
В то время на медицинском факультете университета существовал такой экзамен при переходе со второго курса на третий* Он давал право на звание фельдшера.
Из кабинета донеслись три протяжных удара.
Некоторое время Федор Ипполитович мысленно подбирал крепкие выражения, чтобы с их помощью унять раздражение. Неужели еще целых четыре часа придется лежать в темноте? Неужели все двести сорок минут он снова будет перетряхивать то, о чем сказал... и, должно быть, никогда теперь не скажет дочери?..
Почему чуть ли не в каждую бессонную ночь профессор Шостенко вспоминает далекое прошлое, хотя ничего в нем не потерял?
Конечно, жизнь профессора Шостенко по сравнению с жизнью Юлиана протекала куда прозаичнее: ни взлетов, ни падений.
Без диковинных случайностей, правда, не обошлось.
Было это на четвертом курсе. Шел второй год первой мировой войны.
Однажды профессор Дмитрий Кириллович Шанин, выдающийся хирург (его именем теперь называется одна из улиц города), понаблюдав, как студент Шостенко в университетской клинике, превращенной в военный госпиталь, обращается с раненым, у которого осколком раздроблена бедренная кость, сказал:
— Вы, коллега, станете искусным хирургом... если пожелаете этого всей душой.
Федя не сразу понял, о чем идет речь. Он полагал, что его обхождение с больным — полный тонкого юмора шарж на Дмитрия Кирилловича. Но, по-видимому, юмор этот был так тонок, что ни однокурсники, ни профессор его не заметили. Студенты даже позавидовали своему коллеге, так как Дмитрий Кириллович на похвалу был скупее Гарпагона. Особенно досадным для них казалось то, что стремлением, о котором упомянул старый профессор, Шостенко себя не обременял.
Как безоглядно, хоть и бессознательно, Федя верил тогда в свою счастливую звезду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20