Ну, и должен же ты, в конце концов, попробовать, что это за штука — самостоятельная, без отцовской поддержки, без материнской заботы, жизнь!
В июне семнадцатого года, нарядившись в шикарный, с иголочки, защитный френч и широчайшие галифе, Федор Ипполитович Шостенко, лекарь первого разряда, двадцати трех лет, вероисповедания православного, из мещан, холостой, явился в казарму Двадцать восьмого полка для прохождения военной службы.
Около пяти лет Федя не видел родного города, отца и мать...
Где только не побывал!
Бои на северо-востоке Украины, Царицын, деникинский фронт, рейд зимой через Сальские степи, короткая передышка в Краснодаре, прорыв польского фронта под Уманью, Перекоп, госпиталь в Феодосии...
Сколько легко и тяжело раненных, сколько контуженных, потоптанных лошадьми, засыпанных землей и камнями прошло через его руки. Конечно, порой чувствовал он и свое бессилие, и несовершенство своей науки, и собственную неопытность. Но если сравнить это с тем, скольким красноармейцам вернул он способность биться за победу советской власти, то о несчастных случаях в его практике можно и не вспоминать.
Одним словом, Федя окончательно поверил в свое исключительное счастье. Как же не верить, если оно почти не давало осечек!
И все-таки... Кто знает, как бы все обернулось без Кости Грушина, без Оли...
Когда Федя появился в полку, к нему подошел еще более юный, чем он, с нежным, словно у девушки, лицом, белокурый, голубоглазый прапорщик. Он лихо козырнул помощнику полкового врача и обратился к нему, как к старому знакомому:
— А мы с вами встречались, помните? В самом начале революции. Вы были среди тех, кто убеждал солдат перейти на сторону революции.
Еще бы не помнить!
Должно быть, у Феди заблестели глаза. И прапорщик, дружески пожимая руку вновь испеченному врачу, спросил:
— Большевик?
Чувствуя себя человеком, который должен нести полную ответственность за свои слова и поступки, Федя ответил так, словно превосходно разбирался в программах всех политических партий:
— Во всяком случае, это мне ближе, чем что-то иное.
Ему хотелось доставить удовольствие симпатичному
парню. Да и были тогда у Феди широкие взгляды на людей, события и вещи; революционер во всеобъемлющем понятии этого слова не должен, мол, ограничивать свое мировоззрение партийными шорами. Это был возраст, когда сегодня до хрипоты отрицаешь то, за что вчера бил себя кулаком в грудь.
Костя еле заметно кивнул.
— На какое-то время помиримся на этом. У нас в полку то, что вам лишь близко, стало для большинства сутью жизни. Постараемся сделать вас нашим единомышленником.
Костя и Федя вскоре стали друзьями.
Чем дальше, тем более крепкой боевой опорой для большевиков становился Двадцать восьмой пехотный. Для командиров красногвардейских отрядов полк служил школой, где усваивались основы тактики. Полковой комитет превратился в неофициальный штаб Красной гвардии всего города.
Федя искренне стремился сочетать медицину с верным служением рождавшемуся в те дни новому обществу. Ему
приходилось организовывать санитарную службу в рабочих отрядах, готовить из молодых работниц сестер милосердия и санитарок. Оказалось, что готовил он их совсем не плохо.
Боевое крещение молодого хирурга состоялось через три недели после Октябрьской революции.
Несколько рот Двадцать восьмого вышли наперерез генералу Корнилову и его «верным текинцам», пробивавшимся на соединение с Калединым. Около десяти дней продолжалась изнурительная погоня. И хотя генералу удалось скрыться, от свиты его мало кто остался в живых.
Не обошлось без потерь и у преследователей.
Тяжело было тогда юному хирургу. Раненых приводят и приносят одного за другим, а рук у него только две, а опыта ни на грош. Федя так и не понял, каким образом все его пациенты (а среди них были и тяжелораненые) не только выжили, но и вернулись в строй. Очевидно, его счастливая сорочка продолжала творить чудеса.
В марте восемнадцатого года полк выступил навстречу вильгельмовским дивизиям, приведенным на «неньку Украину» голубовичами, Грушевскими, винниченками, петлюрами и другими предателями и убийцами.
Тяжелейшие бои пришлось выдержать полку. Он не выходил из боев больше месяца, не отдыхал ни одного дня.
Хоть полк и отступал, хоть и значительны были потери, его роты ежедневно пополнялись рабочими из городов, беднотой из сел, которые приходилось покидать.
Потом целый год (до середины девятнадцатого) переформированный в бригаду полк участвовал в славной обороне Царицына.
Как и все в части, Федя считал, что их командир очень скромный человек. Когда при нем заходила речь о его таланте военачальника, Костя решительно прекращал эти разговоры: выпало, мол, ему огромное счастье — руководить бойцами, преданными социалистической революции,— в чем же тут его заслуга? Федя этого не понимал. Вот если б ему было чем похвастаться, он бы все сделал для того, чтобы об этом узнали и друзья его, и недруги!
Но Феде нечем было хвастаться. Знаний своих он во время похода не пополнил. Оперировать приходилось в сельских хатах, а то и в ригах. Раненых клали с того, что служило операционным столом, на санитарную двуколку, в лучшем случае — на застланный соломой пол железнодорожной теплушки. Сплошь и рядом не хватало хирургических инструментов, антисептиков, самых необходимых лекарств, перевязочных материалов. Даже термометры стали чем-то вроде музейной редкости. Сколько раз за день опускались руки у Феди и его немногочисленных помощников.
И чем дальше, 'тем тверже становилось убеждение: возвращаться после войны в университет ему не с чем.
Осенью восемнадцатого красновцы начали еще одно наступление на Царицын. Бригада упорно обороняла подступы к Бекетовке. В одну из ночных контратак Костя сам повел часть бригады. Маневр был блестящий, для врага неожиданный. Дорого он обошелся контрреволюционной казачне.
А Костю принесли на медпункт в бессознательном состоянии, насквозь прошитого пулеметной очередью.
В бригаде, в штабе армии все было поставлено на ноги. Из Царицына на машине командующего выехали два хирурга, считавшиеся светилами. Все, что только мог, сделал и Федя со своими помощниками.
За несколько минут до того, как приехали врачи, Костя в последний раз вздохнул на руках своего беспомощного друга.
После того как оба хирурга уехали назад, признав, что бригадный врач ошибок не допустил, что ничего больше не сделали бы и они,— после всего этого Федя долго еще не мог отойти от своего умершего друга: надеялся, что появится у него какая-то спасительная мысль и сердце Кости снова начнет биться...
Федор Ипполитович прижал руку к груди. Как больно вдруг стало сердцу...
Свыше тридцати семи лет прошло с той страшной ночи. А вспомнишь ее, и перед глазами возникает обескровленное лицо друга, чей локоть в самую ответственную пору своей жизни ты изо дня в день ощущал возле себя, на чью руку ты постоянно уверенно опирался, без кого и Оле ничего не удалось бы из тебя сделать. Снова
тебя охватывает страх, снова ты чувствуешь себя таким же бессильным и ничтожным, как тогда.
И тем более сжимается сердце оттого, что теперь тебе известно: царицынские светила или были такими же невеждами, как и ты в то время, или просто «выручили» молодого, неопытного коллегу, так как даже при том уровне хирургии Костю можно было спасти...
Когда Игорь проснулся, было без четверти четыре.
Под ним слегка вздрагивала полка, торопливо постукивали колеса.
Поезд, кажется, идет без опоздания. Еще два часа с лишним, и он остановится у перрона, на который около трех лет не ступала нога Игоря.
Каждый, кто возвращается в родной город* после долгой разлуки с ним, проснувшись среди ночи, вскочил бы, прижался бы лицом к холодному стеклу. Долго вглядывался бы в ночную темень: не сияет ли над невидимым горизонтом зарево от бесчисленных городских огней? И не сбегала бы с лица радостная улыбка: я еду домой.
Игорь Шостенко не вскочил. Для радости причин не было. В груди холодно и пусто.
«Зачем я, собственно, еду?»
В купе жарко и душно. От синей лампочки на потолке темнота кажется еще гуще.
Не сразу Игорь разглядел темный силуэт напротив. Сбросив с себя одеяло, на самом краю сиденья, чтобы просторнее было у стенки сыну, спала Надийка.
Вот кому можно позавидовать — Ивасику. Спящим принесли его в вагон. И проснется он, по-видимому, у Татьяны... Как это чудесно, когда тебе идет всего лишь третий год, когда мама рядом, а отцовская рука не поднималась и никогда не поднимется на тебя — ни тревог у ;тебя, ни опасений...
Игорь тихо кашлянул.
Сладко спится Надийке. Радостно у нее на душе...
Как вспыхнули ее глаза, когда Игоря решили послать1 на шесть месяцев в научно-исследовательский институт, а Татьяна написала, что она отдаст им на это время свою
комнату,— значит, можно ехать всей семьей,— как вспыхнули тогда глаза Надийки, так и не потухают вот уже столько дней!
Родилась и выросла Надийка в Кадиевке. За двадцать четыре года своей жизни нигде, кроме Луганска, не была. Она убеждена, что завтра для нее начнется сказка. Даже то, что в конце июля у Ивасика должен появиться братишка или сестренка, отошло на второй план. Легко, мол, протекала первая беременность — еще легче будет вторая.
Что бы там ни было, а эта поездка принесет много радости Надийке!
Почему же так неспокойно Игорю?..
Курить не хотелось. Вообще у Игоря не было привычки курить по ночам. А тут не успел проснуться, как рука потянулась к столику, где лежали папиросы и спички, сунула их в карман пижамы. Игорь неслышно вышел в коридор.
Все не раз обдумано и наедине с собой, и вместе с Надийкой. Да и что может прийти в голову за оставшиеся два часа? Почему же даже во сне не дают Игорю покоя неясные, но строптивые мысли? Вряд ли их заглушит папироса. А прийти в институт не выспавшимися, неуверенным в себе... Ну куда это годится?!
В коридоре Игорь поймал себя на том, что во рту у него торчит папироса, в одной руке зажат коробок, в другой — спичка. А сам он ходит взад и вперед и в такт колесному перестуку повторяет одно и то же.
«Что день грядущий мне готовит?»
Хорошего будет немало — в этом он не сомневается. Каждый день будет видеть мать, сестру. А Сергея, этого неисправимого рака-отшельника, завтра утром так обнимет— кости затрещат. На все шесть месяцев вытащит его из панциря. И каждый день будет гулять с женой по знакомым с детства, переполненным воспоминаниями улицам, скверам, паркам! Каждый вечер они будут в театре или на концерте, не пропустят ни одного знаменитого певца или музыканта... Возможно, кое в чем Надийка разочаруется, поймет, что только внешне жизнь большого города отличается от жизни Кадиевки и шахтерского поселка, где они живут. Тем приятнее будет их возвращение домой.
Но это — второй план. Главное — до конца июля Игорь ежедневно будет встречаться с теми, кому поручено обобщать достижения огромной армии, в которой он, Игорь Шостенко, рядовой, но не последний боец, кто должен вооружать эту армию новым оружием.
Возможно, и ему посчастливится стать одним из разведчиков нового.
Но как встретит его отец?
Если верить сдержанным рассказам мамы и письмам Тани, теперь всем ясно то, что три года тому назад видел только он; Игорь. Значит, свет не сошелся клином на профессоре Шостенко? Значит, не всем преграждает путь его окостенелый авторитет? Значит, Игорю удастся найти общий язык с отцом?
Почему же Игорю так неспокойно?
Сдержанность никогда не была добродетелью прославленного хирурга. Не как "рядового стажера встретит он Игоря, а как блудного и не повинившегося перед ним сына, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Да и в себе Игорь не очень уверен. Конечно, он приложит все силы, чтобы держать язык за зубами. Но слишком много он получил от своего родителя в наследство. До сих пор, как только вспомнит свое последнее свидание с ним, перед глазами плывут красные круги. Игорь до сих пор не понимает, как он тогда не бросился на отца...
Допустим, завтрашний день минет благополучно. А что будет во вторник, в среду, через неделю, через месяц?
Хоть и очень сдержанно рассказывает об отце мама, хоть не слишком ясными намеками наполнены письма сестры, можно представить себе, каков отец теперь. Попыталась было мать повторить подвиг своей молодости, но в конце концов опустились у нее руки: ничто не брало Шостенко старшего. Он, если можно так сказать, без просыпу почивает на своих давно увядших, а то и засохших лаврах.
Только одна крохотная надежда теплится в душе Игоря. Не завтра, конечно, но пусть через неделю, даже через две он сумеет заметить то, чего не увидели мама и сестра, чего в свое время не замечал и он, так как ничего, кроме юношеского гонора, у него за душой не было. Он
сумеет признать свою неправоту, если увидит, что у отца не застой, что старик переживает болезненную, но творческую паузу и,ли находится в состоянии трудного, требующего времени разгона перед новым скачком. Тогда Игорь расшибется в лепешку, чтобы прыжок этот состоялся как можно скорее. Новому успеху отца он, честное слово, будет рад больше, чем десятку своих!
Помирится Игорь с отцом и в том случае, если увидит, что после бессмысленного топтания на месте старик начнет приходить к неприятному и все же естественному р выводу: «По-видимому, я исчерпал себя всего, путаюсь у всех в ногах, стольким талантливым людям преграждаю дорогу...»
Конечно, очень трудно прийти к этому, если всегда был впереди. Но ведь и мама, и Таня, и Игорь, и все коллеги и ученики, если они не разбежались или старик не успел их разогнать, чего бы только не сделали, чтобы возможно незаметнее прошло для него это последнее приземление. Ничьего уважения он не потерял бы. Своего славного прошлого ничем не запятнал бы.
А если случится самое худшее?
Игорь остановился, чиркнул спичкой о коробок. Но так и не донес огня к папиросе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20