аспирантура ему ни к чему, тем более — советская власть ликвидировала ученые степени. Со всех точек зрения будет лучше, если у коллеги Шостенко интерес к науке будет сочетаться с передачей приобретенного им опыта в военно-полевой хирургии студенческой молодежи непосредственно в клинике. А так как его опыта было бы вполне достаточно не на одну магистерскую диссертацию, то можно надеяться, что новый член кафедры будет часто выступать и в научных записках мединститута, и в хирургических журналах не только с краткими сообщениями о новейших исследованиях, но и со статьями, в которых будут сделаны точные выводы из приобретенного автором опыта.
И это еще не все. Как стало известно, новый член кафедры провел несколько успешных опытов вливания непосредственно в вены тяжелораненым в состоянии шока заменяющих растворов. Опыты эти свидетельствуют о том, что коллега Шостенко проявил себя как смелый экспериментатор.
Федор Ипполитович был удивлен: откуда кафедре все это известно? Ведь он нигде об этом не упоминал...
И вовсе у него захватило дыхание, когда на том же заседании кафедры Дмитрий Кириллович внес еще одно предложение: не командировать ли коллегу Шостенко в Петроград? Там один из учеников знаменитого Федорова еще три года тому назад, впервые в Советском Союзе, использовав учение чешского физиолога Янского о делении крови на группы, уверенно произвел переливание крови одного человека другому и в настоящее время продолжает производить такие же опыты. Коллега Шостенко поживет в Северной Пальмире, сколько ему нужно для освоения этого в высшей степени перспективного метода лечения. Это поможет ему, во-первых, правильно оценить значение своих опытов, а во-вторых, стать пионером переливания крови на Украине.
Хотя Федор Ипполитович не ожидал такой чести, все эти щедрые авансы он принял так же, как принял бы любезность соседа за столом, который машинально пододвинул ему солонку. Кроме того, он в тот же день снова убедился, что счастливая сорочка сидит на нем прочно.
В дружеской беседе с новым членом своей кафедры Дмитрий Кириллович поинтересовался: что ж дали ему «годы странствий»? Федор Ипполитович пробормотал что-то невнятное. Что он мог сказать своему учителю? Что легкомыслия у него все еще непочатый край? Что ни одной исписанной бумажки он не привез, так как вести записи — невероятно скучная и никому, по его недавнему мнению, не нужная работа?
Когда он рассказал об этом заседании Ольге, та молча втащила в комнату свой самый большой, еще распакованный чемодан. Он был туго набит бумажными кипами.
— Что это? — не понял Федор Ипполитович.
— Мое приданое,— улыбнулась Ольга.
Определить стоимость этого приданого было невозможно-
Еще в Краснодаре Ольга начала собирать все, что имело хотя бы малейшее отношение к работе Феди в госпитале. Она снимала копии с историй болезней красноармейцев, которых оперировал и лечил этот расточитель, с протоколов многочисленных консилиумов, в которых он принимал участие, и вообще чуть ли не со всех бумаг, где упоминалось его имя. Мало того — она, как умела, систематизировала эту бесчисленную документацию. На каж
дой пачке красовалась надпись: «Ранение позвоночника», «Газовая гангрена», «Обморожение»... Это было, мягко говоря, наивно. И все-таки кое-что Ольга подобрала так, что выводы, и чрезвычайно интересные, напрашивались сами собой. Ко всему этому она свыше полутора лет вела своеобразный дневник, куда со всеми подробностями записывала наблюдения, как свои, так и других медицинских сестер, над больными и ранеными госпиталя и все то, что было мимоходом сказано о них и самим Федей, и его товарищами.
Кое-что из этих пачек она тайком от своего мужа послала из Феодосии Дмитрию Кирилловичу...
Сидя на полу около чемодана, перебирая эти драгоценные листки и тетради, Федор Ипполитович впервые подумал: неужели все это (и здесь много такого, на что никто до него не отваживался) сделано им всего-навсего за четыре года?
Да, без Кости и Ольги, без требовательного друга и жены, которая, любя, забывает о себе, он никогда не узнал бы истинной себе цены.
Такими незаметными подвигами отмечена едва ли не вся Ольгина жизнь.
Федору Ипполитовичу она была не только женой, не только матерью его детей. Операционная сестра, лаборантка, сиделка возле тех, на ком он проверял свои методы лечения, секретарь, его личная нянька, его первый судья, его совесть... Да мало ли чем была Ольга для Федора Ипполитовича!..
Вот и казалась ему легкой работа. Вот и плыло все ему в руки само, и ни разу не изменила ему фортуна.
Что же получила Ольга взамен?
В марте минет тридцать шестая годовщина их первой встречи, а много ли раз возникал у Федора Ипполитовича этот вопрос? И еще реже он бросал ей машинальное «спасибо».
Так что если это в самом деле был ее крест, то несла его Ольга так, словно ничего другого от судьбы не желала. Делить с мужем ложе, работу, радость и горе, быть ему более нужной, чем воздух и вода, и такой же неприметной, все время жить только его стремлениями, оберегать его от всего ненужного — разве не в этом она видела
смысл своего существования? И разве, в конце концов, Федор Ипполитович не стал таким, каким Ольга мечтала его видеть?
А если так, то укорять Федора Ипполитовича ей не в чем. Он оправдал самые честолюбивые ее мечты...
Дмитрий Кириллович, познакомившись с Ольгой (произошло это вскоре после возвращения четы Шостенко из Петрограда), сказал своему ученику:
— Два сокровища у вас, дорогой Федор Ипполитович! Ваши способности, данные вам, как говорилось еще недавно, милостью божией. И Ольга Яковлевна... Способности от вас никуда не убегут. А жена... Единственное, чего я боялся бы на вашем месте,— потерять ее любовь.
Нет, Ольгиной любви Федор Ипполитович не потерял. А теперь и подавно не потеряет. Ведь даже его ссору с сыном Ольга пережила не слишком болезненно, кажется...
Если бы не эта глупая история, жизнь Федора Ипполитовича была бы похожа на дальнее автомобильное путешествие. Комфортабельный «лимузин» стремительно мчится по широкой автостраде. Только и заботы — как бы не наехать на неосторожного велосипедиста, не столкнуться с тем, кого обгоняешь, как бы не занесло на крутом повороте... К тому же трасса все время круто поднимается вверх. А этого достаточно, чтобы ты ничего не замечал по обеим сторонам пути. Лишь однообразная бесконечная линия автострады летит тебе навстречу.
Буднями стало и то, что продвижение вверх порой сопровождалось боями. Бои были не только с болезнями, но и с недругами. И всякий раз побеждал сначала рядовой ординатор, потом ассистент Шанина, потом доцент, затем генерал-лейтенант медицинской службы, профессор и, наконец, член-корреспондент и заслуженный деятель науки. Конечно, кое-что в этих победах принадлежит и сотрудникам Федора Ипполитовича. Но разве солдаты требуют, чтобы генерал делил с ними славу?
Сколько тысяч операций сделал профессор Шостенко, скольких больных он поставил на ноги без помощи хирургического ножа! Сколько на это ушло сил, мыслей, нервов!
Прощаясь с каждым спасенным, Федор Ипполитович думал: «Этого я никогда не забуду — он новое мое достижение». Но вскоре, проглядывая историю болезни недавнего пациента, он не мог вспомнить ни его лица, ни сказанных им слов.
Единственный, к то не утратил человеческих примет,— Сергей Друзь, живое свидетельство наивысшего, пожалуй, достижения выдающегося хирурга. Но если бы Друзь не пошел после войны в мединститут, не стал затем орди- натором в клинике Федора Ипполитовича, профессор не вспоминал бы о нем, о его воскресении из мертвых.
Автострада...
Не многие события оставили следы в жизни Федора Ипполитовича.
Поездка в Петроград... Это был, так сказать, выход его на автостраду.
Начало тридцатых годов, организация научно-исследовательского института. Это — последнее детище Дмитрия Кирилловича, он руководил им последние восемь месяцев своей жизни. После войны институт унаследовал самый легкомысленный из его учеников. Правда, начало этому учреждению в какой-то степени положила поездка Федора Ипполитовича на берега Невы...
Никогда не забыть того, что оставило глубочайший след у каждого, кто на своих плечах вынес тяготы Великой Отечественной войны...
В воскресенье 22 июня 1941 года Федор Ипполитович, вероятно, впервые после гибели Кости по-настоящему задумался над тем, что на нем лежит ответственность за все, что совершается в стране, за ее судьбу и честь. И утром в понедельник он подал в парторганизацию своего института заявление с просьбой принять его кандидатом в члены Коммунистической партии и категорически заявил, что пока продолжается война, его место не в лаборатории исследователя, а там, где он может спасти жизнь десяткам тысяч людей.
Когда он прощался с Олей, на глазах ее не показалось ни слезинки. Казалось, она полна гордости, что ее Федя такой, каким она видела его в своих девичьих мечтах.
Если бы Костя был жив, гордился бы, наверно, своим другом и он.
Много, очень много сделал Федор Ипполитович за сорок семь месяцев пребывания на фронте.
Война отняла у него первенца...
А после войны снова понеслась ему навстречу однообразная автострада...
Федор Ипполитович повернулся на спину, с наслаждением расправил онемевшее от долгой неподвижности тело и беззвучно зевнул.
...И ничего, в сущности, не внесло в его жизнь возвращение в родной город Юлиана Струмилло осенью двадцать пятого года. Порой даже кажется: если бы не было трогательных воспоминаний о гимназических годах, не воскресла бы старая дружба! У каждого теперь своя жизнь, свои мечты, их орбиты нигде и никогда не пересекутся...
Федор Ипполитович еще раз сладко зевнул. И не заметил, как оборвались воспоминания, не услышал, как двухсотлетний раритет прозвонил половину пятого...
Когда Друзь снял с себя марлевую маску, часы показывали без четверти пять. Около трех часов продержал он раненую на операционном столе.
Не легко далась ему эта операция еще и потому, что мысли то и дело возвращались к больному, руки которого напоминали ему отца.
Как он чувствует себя сейчас?
Не стало ли ему хуже?
Какая именно инфекция или интоксикация вызвала у Черемашко острую сосудистую недостаточность?
Что скажет он об этом больном на утренней пятиминутке?
И не лучше ли было вызвать сюда не Вадика, а Танцюру? Ведь моложе Вадика и Жени в клинике никого нет!
А пятиминутка — это лишь начало. А как развернутся события дальше? Прочел ли Федор Ипполитович принесенную дочерью статью? Какое завтра будет у него настроение? От этого многое зависит...
Кроме того, завтра приедет Игорь... Появление сына вряд ли доставит радость научному руководителю института...
* А вот Друзю не терпится увидеть друга студенческих лет.
По-видимому, сюда он придет лишь послезавтра: завтра будет устраиваться. А удастся ли Друзю пойти к
Татьяне Федоровне, это зависит от Василя Максимовича. И от того, хватит ли сил у Друзя после сегодняшней ночи, после завтрашних споров, после операции...
Чем больше Друзь думал о Черемашко, тем яснее ему становилось: с операции, собственно, все и начнется. Делать эту операцию должен только Федор Ипполитович, никто другой помочь Василю Максимовичу не сможет. Но как добиться этого?
Посторонние мысли не помешали Друзю как следует обработать рану. Возможно, артистке пришлось полежать на операционном столе дольше, чем полагается. Зато ее печень скорее забудет о сегодняшнем происшествии.
Пожалуй, завтра во второй половине дня можно дать возможность милиции, которая так горячо стремится найти преступников, побеседовать с Хорунжей. А через три недели Друзь увидит Марину Эрастовну (кажется, так ее зовут) на сцене, узнает, действительно ли она так талантлива, как об этом говорят...
Поместят ее, наверно, в семнадцатую, где хозяйничает Гришко Фармагей — однокашник Друзя и, как кое-кто сплетничает, доверенное лицо Самойла Евсеевича в женском отделении. Гришко думает не столько о больных, сколько о судьбе своей второй диссертации. Ничего, Друзь об артистке и там позаботится. На операционном столе она держалась геройски. Друзь причинил ей столько боли, а она хотя бы раз застонала.
После операции Друзь позволил себе всмотреться в Марину Эрастовну.
С театральной сцены, с киноэкранов артистки почти всегда кажутся красивыми. Даже когда им приходится играть уродов. А перед Друзем обыкновенная молодая женщина, хоть и можно подумать, что ей под сорок,— так она измучена. Завитые волосы. Чуть подправленные пинцетом брови. Тонкий и острый, никак не классический нос. Мягкий подбородок. Разве такие приметы запомнишь? Когда раненая немного отдышалась, Друзь сказал ей: — Теперь как следует отдохните в нашем санатории. Глаза у Хорунжей были карие. Из тех, которые воспевает Козловский: «Светите в душу, как две звезды». Правда, сейчас они бесконечно усталые. Но не страдальческие.
Друзь услышал:
— Спасибо, доктор... Представьте себе, боли не было, будто все время ездил по мне взад и вперед паровоз.
акая страшная тяжесть.
— Все уже позади.
Уголки губ у Хорунжей вздрогнули.
— Не знаю, как выгляжу я. Но вы... Словно вас, а не меня, целую ночь потрошили.
Без этого Друзь, возможно, не вспомнил бы о себе. А после ее слов он поспешно схватил свою приставленную к столу палку и всей тяжестью оперся на нее. Но присесть разрешил себе, лишь когда санитар повез раненую в женское отделение. Проводил ее до дверей, пожелал спокойной ночи.
Вот теперь можно дать отдых онемевшим ногам, привести в порядок мысли...
Не успел Друзь подпереть палкой подбородок, как дверь шумно распахнулась. Однако Вадик в операционную не вошел, а замер на пороге с таким выражением, словно через минуту начнется всемирный потоп.
Друзь в испуге вскочил.
— Что с Черемашко?
Ковалишин отозвался не сразу. Сообразить, что его появление даже для такого сухаря, как Друзь, может иметь только одно значение, и откашляться — на это ему понадобилось немало времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20