Зато прямее,— значит, короче. А от таких, как Василь Максимович, от его детей и заводских хлопцев зависит, чтобы превратился он в широкое шоссе... Через три недели соберется Двадцатый съезд партии. С каким нетерпением ждут его все! Сколько надежд связано с ним! И они непременно оправдаются, ибо партийный съезд — завершение подъема на новый перевал, с которого ясно видно, к чему именно каждому нужно приложить разум и руки, чтобы скорее завершить постройку того, что называется величественным словом — коммунизм.
Досадно, что именно в это время хворь уложила тебя на больничную койку. Дезертиром, конечно, тебя считать не будут. И хлопцы твои залезть в долги тебе не позволят— возьмут на себя твою часть работы. И дети к фамилии Черемашко кроме отцовской прибавят и свою славу.
Не всем дано такое счастье — оставить после себя таких, как Олекса, Микола, Ганна, Маруся и Мишко.
Олексе идет двадцать шестой, а его с уважением приветствует и старшее поколение, так как нет в городе фрезеровщика, который не слышал бы о молодом Черемашко: он из тех, кто за одну жизнь проживет две. В «Правде» об Олексе еще не писали, но Василь Максимович знает: рано или поздно Олекса опередит отца. Так и надо! Снова бы пахали сохами, на волах возили бы соль из Крыма, а то и заросла бы земля чертополохом, если бы дети не опережали родителей... И Олекса положил начало новому поколению Черемашко: отца и мать порадовал вторым внуком, а мир еще одним рабочим человеком. Приятно, когда знаешь: роду твоему уже светят зеленые огни до сотой годовщины Октября.
Второй сын, Микола, ненамного отстает от старшего. Недавно его имя появилось на заводской доске Почета: лучший токарь. Но на этом он не остановится!
И не приходится стыдиться перед людьми за обеих дочерей. Ганна и Маруся не писаные красавицы, не модницы, не вертихвостки. Но когда они идут по улице, редкий юноша на них не оглянется.
Ганна учится в консерватории: уверяют, что голос у нее поразительной красоты. Но про род свой она и на оперной сцене не забудет.
Маруся после школы вслед за отцом и старшими братьями пошла на электромеханический, работает обмотчицей. Не девичий у нее характер: осенью поступила в заочный политехнический,— глядишь, станет инженером.
Радует родителей и Мишко. Летом он окончит десятилетку, а с восьмого класса мечтает об университете, о
физико-математическом факультете. Так что появится в роду Черемашко свой ученый теоретик...
Олекса сейчас самый нетерпеливый. Ему, должно быть, нужно от отца больше, чем братьям и сестрам. Эти три недели он был связным между Василем Максимовичем и его сменой. И если старший мастер ничего ему не поручит, так все, кому нужен староста самой передовой смены, явятся сюда. Что ж, пусть приходят. Уж очень соскучился по своим хлопцам сменный мастер.
И хлопцы пришли.
Василь Максимович увидел вдруг, как много народу столпилось вокруг его койки. Даже Софью и детей среди них найдешь не сразу. Только Олекса подошел к отцу ближе.
Людей этих Василь Максимович знает давно. Здесь почти все его ученики — и те, кто и сейчас работает с ним вместе, кто завоевывал славу его смене; и те, с кем разлучила его жизнь; и те, кто все еще делится с учителем своими успехами, а то и совета попросит. Увидел и стариков, которые когда-то делились с ним своими секрета-» ми, сделали из него настоящего человека. И давних дружков узнал, ныне заслуженных слесарей, токарей, кузнецов, а то и участковых или цеховых мастеров, с которыми всю жизнь соревновался: когда-то не отставал, а теперь шагает далеко впереди, хотя секретов своих ни от кого не прячет — приходи, учись.
Все они смотрят на него с укором. И Василь Максимович как будто слышит их голоса:
— Дорогой ты наш, да что ж это с тобой?
— Таким героем всегда был...
— Никакая беда к тебе не подбиралась...
— В такие годы удирать из нашей компании? Да кто тебе позволит!
— Ты каждому вот как нужен...
Улыбнулся бы Василь Максимович этим дружеским упрекам. Но и на это нет сил. Да и кто улыбкам верит? Делом надо показать, что и болезнь Василю Черемашко соли на хвост не насыпала.
Все столпились за спиной Олексы. Хоть и работает он в другом цехе, но каждый день приносит отцу новости от его хлопцев, а им передает от отца советы и напоминания. Правда, кое-кто из них навещал больного.
Вчера утром к Василю Максимовичу приходил Гнат Комишан, недавно его самый способный ученик, а сейчас заместитель. Новости принес — лучших не надо. Оборудование для новых уральских и днепродзержинских домен и мартенов сдано досрочно, а в субботу об этом напечатано даже в «Правде». Нет, не сдаст своих позиций смена знатного мастера!.. Тем более что поручено ей трудное, но очень почетное задание — сборка моторов для металлургического завода в Индии.
Еще и двух дней не прошло после этой беседы. И один из этих дней выходной. Что же случилось? Почему насупился Олекса? Почему Гнат такой растерянный? Не приснилось ли им обоим, что Василь Максимович пролежит здесь неделю, а то и две? Как бы, мол, не начали наступать смене на пятки... Ну, а если такая мыслишка у хлопцев появится, обязательно жди мороки.
Приятно, конечно, тешить себя тем, что без тебя и вода не святится. Но если испугался чего-нибудь Гнат, надо задать ему предупредительную, так сказать, взбучку. А вместе с ним и Олексе, чтобы обо всем докладывал отцу правдиво.
Оба, ясное дело, начнут бить себя кулаками в грудь. Олекса будет клясться:
— Ничего не скрывал. Да и не такой у тебя, батька, в смене народ, чтобы струсить.
А Гнат начнет уверять:
— Трудно мне без вас, Василь Максимович. Боюсь, как выздоровеете, столько пыли придется вам из меня выколотить... Чтобы хоть на один процент уменьшился разрыв между нами и теми, кого мы. за собой тянем,-— об этом и говорить не стоит. Не увеличивается тот разрыв — вот что мне спать не дает.
Значит, разговора об этом сегодня не будет...
. То ли внезапно потемнело в палате, то ли воздух здесь стал плотнее? Или дышать нету сил?
Что бы там ни. было, а Василь Максимович должен преодолеть эту немыслимую слабость. Для каждого готово у него нужное слово. Вот только вздохнет...
Почему все так нетерпеливы? Вплотную придвинулись, наклонились над ним — совсем нечем дышать. Неужели не понимают, что надо им расступиться — иначе он не .сможет вздохнуть полной грудью, ничего не сможет сказать...
Если бы Женю спросили, как прошел остаток ночи, она припомнила бы каждую мелочь, хоть и казалось ей, что случилось это не с ней, а с кем-то посторонним.
Прибежав в палату, Женя долго не могла нащупать кнопку настольной лампы.
Когда же наконец вспыхнул свет, Ковалишин уже держал Черемашко за руку. Но пальцы Вадика дрожали совсем не там, где слушают пульс, а на лбу блестели мелкие капельки.
Больной, лежал на левом боку, почти доставал коленями подбородок. Одеяло сползло на пол. А когда Женя дотронулась до второй руйи Черемашко, чуть не отдернула свою. Рука у больного была холодная, ногти на ней начали синеть. Изо рта с трудом вырывалось прерывистое, учащенное дыхание.
Мгновенно вылетело из головы все, что Женя знала, о чем так уверенно вчера рассуждала с дежурным врачом. Впервые в жизни она держала руку человека, который вот-вот вздохнет в последний раз.
Будто издалека донеслось:
— Кислород!
Женя машинально оглянулась на голос. Но что означает это слово, не вспомнила. Не узнала и того, кто одной рукой нашел-таки пульс у Василя Максимовича, а другой прижимал мембрану фонендоскопа к его груди.
— Вы что, оглохли? — зашипел этот человек на Женю.— Кислород! И камфору! Сию секунду, черт вас побери!
Василь Максимович застонал — тем протяжным, хриплым стоном, когда человека душит кошмар.
Женю словно ветром выдуло из палаты.
Мигом она принесла шприц с камфорой и подушку с кислородом.
Она не заметила, как Вадик вырвал у нее шприц. Поплотнее прижать мокрый рожок к губам Черемашко и открыть краник подушки — вот что стало для нее самым главным. И закусила губу, чтобы не вскрикнуть от радости, когда больной глубоко вдохнул спасительный газ.
— Спокойнее, Женя, спокойнее...
Этот неторопливый, рассудительный голос принадлежал Вадику. И лицо у него такое, словно это не он только что шипел на девушку, не он с такой неистовой яростью смотрел на нее.
Окончательно придя в себя, Женя удивилась еще больше. В молодом враче, который склонился над больным, ничего не осталось от того болтуна, который целый час нес несусветную чепуху. Он все еще был бледен, лицо его блестело от пота. Немигающим взглядом Ковалишин впился в Черемашко, пальцы его замерли на пульсе больного.
Женю снова объял страх: ну чем может помочь умирающему этот мальчишка?
Ковалишин как бы почувствовал Женину неуверенность. Он бросил на нее жесткий взгляд: попробуй только еще раз не понять меня с первого слова!
— Одной подушки мало,— прошептал он.
Ему не пришлось повторять этого дважды. И дальше все появлялось как будто само собой — и кислород, и адреналин, и грелки, и еще более сильно действующие средства. Подготовилась Женя и к переливанию плазмы и крови.
Потом вместе с тетей Тосей обежала чуть ли не всю клинику: Вадик вдруг потребовал три подушки и побольше одеял...
Когда подушки и одеяла были принесены, Ковалишин поднялся со стула так грузно, словно за эти четверть часа стал втрое старше. Принесенное он велел положить на стулья и на цыпочках двинулся из палаты. На пороге остановился и сказал так, чтобы его слышала вся палата:
— Вашему новому соседу, друзья, ничто не угрожает. Повернитесь-ка лучше на другой бок и постарайтесь уснуть. С Василем Максимовичем Черемашко познакомитесь утром.
Лишь теперь Женя заметила, что в палате никто не спит: после слов Вадика на всех койках зашевелились.
— Не уходите далеко от этой палаты,.—велел Вадик тете Тосе.— Махнете мне рукой, если Черемашко пошевелится или попробует заговорить. Я буду наблюдать за вами.— А Жене сказал;— Прошу со мной.
Черемашко все еще лежал скрюченный, словно его свело судорогой. Ковалишин пытался уложить его как
следует: подушку переложил под ноги, укрыл одеялом. Не помогло.
— Неужели ему ничем нельзя помочь? — прошептала Женя.
Когда подошли к столику, Вадик показал Жене на стул и угрюмо спросил:
— Черемашко... вы знали его раньше?
Это был не тот Вадик, который робко прочищал горло, прежде чем заговорить с ней.
Женя покачала головой.
— Понимаю,— догадался Ковалишин.— Первый в вашей жизни тяжелобольной. И поступил к нам в ваше первое ночное дежурство.— Он прислонился к стене и продолжал тем весьма авторитетным тоном, каким суровые начальники обращаются к легкомысленным подчиненным:— Запомните раз навсегда: уважающая себя медсестра никогда не впадает в отчаяние. Самый плохой врач, самая посредственная сестра не перестают бороться за жизнь человека, пока у него не остановится сердце. А когда оно остановится, прилагают все усилия, чтобы оно снова заработало... *
Попробовал бы Вадик сказать это Жене полчаса тому назад! А сейчас девушка низко опустила голову.
— И нам с вами не следует сидеть у больного над душой,— поучал Ковалишин.— Тем более когда разбужена вся палата.
Женя еще ниже опустила голову.
Девушка не заметила, как по лицу Вадика скользнула победная улыбка. И еще более менторским стал его тон:
— Говорят, что вы, женщины и девушки, всегда знаете, что творится за вашей спиной. А сейчас не заметили, что наш подопечный отнюдь не в бессознательном состоянии. Он неподвижен потому, что вы его попотчевали морфином. Кроме того, у него острейшая сосудистая недостаточность. Короче говоря, Черемашко находится в состоянии, весьма близком к коллапсу. Ему кажется: стоит лишь пальцем пошевелить или слово сказать — и все будет кончено. Вот он и оцепенел... И, наконец, в палате мы ходили на цыпочках, не разговаривали, а перешептывались. И все-таки разбудили всех. Представьте, что им спросонья почудилось! Им надо успокоиться. Вам тоже. Вот и посидите здесь.
Никогда Женю не пронизывал такой жгучий стыд. Так позорно растеряться из-за того, что на нее зашипел Колокольня. И это видела и слышала вся четвертая палата. И тетя Тося...
Ковалишин откинулся на спинку стула. Но, начав наставлять на путь истинный неопытную медсестру, Вадик уже не мог остановиться:
— Не думайте, пожалуйста, что я вас упрекаю. Каждый из нас, медиков, хоть раз споткнулся. Вот послушайте.— Ковалишин облизал губы и откашлялся.— Вы, я уверен, никогда не забудете этой ночи, как я буду всю жизнь помнить один случай на шестом курсе...
Слушать его излияния у Жени не было ни сил, ни желания.
У противоположной стены скрипнула кровать. Это повернулась на другой бок Ольга. И, слава богу, не проснулась — даже дыхания не слышно.
Еще недавно она по целым ночам сочувственно вздыхала, пыталась отвлечь мужа от ненужных мыслей во время бессонницы. А теперь, проснувшись, она до утра притворялась спящей. Зато утром Федор Ипполитович прочтет в ее глазах: «Так тебе и надо, сам во всем виноват».
Профессор Шостенко неслышно вздохнул.
Какая это мерзкая пора — старость. Особенно у женщин. Чем дальше, тем больше у них привередливости, причуд, нелепых обид, бессмысленного упрямства... Из того, чем они когда-то пленяли нашего брата, не остается и малости...
Вспомнишь прежнюю Олю, сравнишь ее с теперешней и, хочешь не хочешь, разведешь руками: когда она превратилась в замороженное существо, начисто забывшее о пережитых радостях?
Ольга сама во всем виновата! Изображать униженную и оскорбленную — на такую глупость упорства у нее хватает. А убедить Игоря извиниться перед отцом — на это она, изволите видеть, не способна.
Чепуха! Сумела же Ольга от него, Федора Ипполитовича, добиться всего!
Чем сильнее хотел Федя назвать ее своей женой, тем непоколебимее она становилась. Этим неприметная сестра милосердия и заставила влюбленного в нее молодого хирурга обратить внимание на то, что, по его тогдашнему убеждению, никакого внимания не заслуживало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20