И не поверил своим ушам, услышав ласковое:
— Со своим старым и, насколько я знаю, единственным другом вы увидитесь завтра утром... Между прочим, я тоже хочу вас видеть. Не позже завтрашнего вечера.
Это было что-то новое.
— Вы? Меня?
— Разве вы еще не догадались, что у меня начинается война с упрямым и толстокожим противником? А мое оружие, кажется, притупилось.
Друзь понял:
— Я должен стать для вас оселком?
И услышал в ответ совсем кроткое:
— Сергей Антонович, дорогой, не обольщайтесь. Ну какой же из вас абразив? О вас я буду шлифовать свое остроумие... Одним словом, приходите завтра вечером ко мне. Впервые за десять лет нашего знакомства вы будете моим гостем. И гостем моего брата, потому что жить он будет со всем своим семейством у меня. Договорились?
В трубке звякнуло, послышались короткие гудки. Ответ Друзя на ее приглашение Татьяну Федоровну не интересовал.
Трубка тонко и жалобно гудела, а Друзь все прижимал ее к уху, то прищуриваясь, то широко раскрывая глаза. В полутьме лаборатории он видел не высокие столы, не колбы с разноцветными растворами, не термостаты. И думалось не о том, зачем пришел сюда...
Странная у профессора Шостенко дочь. Друзю не нужно напрягать воображение, чтобы она появилась перед ним такой, какой он видел ее в последний раз.
На улице Татьяна Федоровна почти не выделяется из толпы, можно встретиться лицом к лицу и не узнать ее. Так было в последний раз: если бы она не остановила Друзя, он прошел бы мимо.
Сколько ни всматривайся, ничего особенного в ней не найдешь. Друзь до сих пор не нашел слов, которыми можно было бы рассказать о ее лице, фигуре, походке. Да и ни к чему Друзю какие бы то ни было описания! Когда нет Татьяны Федоровны, он старается не вспоминать о ней. Когда она рядом, ничего ему больше не нужно.
И одевается она — ни одного кричащего пятна. Темно-русые волосы с сиянием не сравнишь. Они заплетены в тугие косы, собраны в тяжелый узел на затылке. Брови тонкие, теней от ресниц на щеках нет. Даже к губной помаде Татьяна Федоровна прибегает только в торжественных случаях. Нет у нее и никогда не было присущего почти всем женщинам желания нравиться во что бы то ни стало. И она лишь на год старше своего брата, а тот прожил двадцать восемь лет.
Но когда видишь ее профиль, почему-то начинает казаться, что она идет навстречу крепкому ветру.
Но это еще не портрет Татьяны Федоровны. Самое главное у нее — глаза. Других таких нет. И иных слов для них не найдешь. Правда, Друзь до сих пор не может понять, чем же они замечательны. Да и как понять, когда, заглянув в них, видишь: совсем не об услышанном от
тебя она думает. Словно живут ее глаза своей особой жизнью...
Филологический факультет университета Татьяна Федоровна окончила семь лет назад — двумя годами раньше, чем Друзь и ее брат медицинский институт. Собралась было поступать в аспирантуру, но неожиданно пошла работать в газету. Вначале работала с читательскими письмами. Затем ее фамилия стала появляться на страницах газеты — все чаще и чаще. Позапрошлой весной стала специальным корреспондентом. Теперь она то по целым дням не выходит из заводских цехов, то на неделю-другую выезжает в колхозы или МТС. После этого в газете появляются статьи или очерки, дорожные заметки или фельетоны.
Местную газету Друзь просматривает не каждый день. К творчеству Татьяны Федоровны, да и к ней самой острого интереса не испытывает. Но если что-нибудь из подписанного ею попадает ему на глаза, он читает от первой строчки до последней. Читает не равнодушно, но ничего теперь не ищет между строк, как не ищет иного смысла и в сказанном ею.
Так надо...
Когда Друзь был на первом курсе, порой мечтал: а друг к тому придет счастье. Он всегда гнал от себя такие мечты, но тогда они не были так послушны, как теперь.
А потом его робким мечтаниям пришел естественный конец: Татьяна Федоровна вышла замуж...
Одно горькое утешение осталось у Друзя — немилосердно издеваться над собой. Постепенно это стало привычкой— той спасительно привычкой, которая удерживает его в равновесии, когда он вдруг встретится с Татьяной Федоровной на улице или когда она внезапно позвонит ему. Она помогает не прислушиваться к ее интонациям: все равно ничего в них не услышишь и не поймешь, чего она, собственно, хочет.
Вот и сейчас — Татьяна Федоровна говорила одно, а в глазах у нее было, очевидно, совсем иное. Она подтрунивала над Друзем, а взгляд был, наверно, задумчивым. Она гневалась, а глаза смеялись. Она издевалась, а они вдруг стали ласковыми...
Идти к ней завтра вечером в гости незачем. С Игорем он и здесь наговорится вволю... И ни одному ее слову об
отце Друзь не поверил. За Федора Ипполитовича она нисколько не боится. С теми, кто не разделяет его мыслей, кто попытается возразить ему, он справится сам — она в этом уверена. Разве Игорь не прекрасный пример? Ей хочется знать: не осталось ли у Друзя чего-то от вспышки, не найдет ли он общий язык с Игорем? Но зачем ей это?
Прошлой зимой Федор Ипполитович, вдруг рассвирепев из-за какого-то пустяка, набросился на Друзя: надо же на ком-то сорвать свой гнев. Выражений профессор не выбирал, на справедливость ему было наплевать... .Через час после этого Друзь встретился с Татьяной Федоровной и не заметил, как с языка у него сорвалось несколько резких слов о старческом эгоизме, о людях со слишком высоким самомнением. Не сообразил, что говорить такое дочери, которая считает своего отца совершенством,— по меньшей мере бестактно.
В тот день Татьяна Федоровна ничего не сказала. Но потом не было ни одной встречи, ни одного разговора по телефону, чтобы она не спросила, не заметил ли уважаемый Сергей Антонович новых проявлений зазнайства и самодурства у своего учителя. А в последнее время сама стала подтверждать: совершенно верно, очень изменился к худшему профессор Шостенко. При этом она пристально следит, как реагирует на подобные новости тот, кого ее отец сделал врачом, ввел в науку... кому вернул жизнь.
Сначала Друзь умолял Татьяну Федоровну забыть о его святотатстве. Теперь он отмалчивается. Все равно не будет прощения тому, кто предал своего учителя и спасителя.
Такой у нее характер.
Прежде чем непочтительно рассуждать с Татьяной Федоровной о ее отце, Друзю не мешало бы вспомнить о самом большом, должно быть, в ее жизни несчастье.
Возле Бориса Шляхового (так звали мужа дочери профессора Шостенко) Друзь в студенческие годы и по окончании института чувствовал себя вороной рядом с соколом. Длинный и косноязычный инвалид и тугодум, с одной стороны, и красавец, способный инженер, уверенный в себе спортсмен, интересный собеседник, одним словом, душа общества — с другой. Разве можно таких сравнивать?
Замуж Татьяна Федоровна вышла еще на четвертом курсе. В своего Бориса она была влюблена без памяти.
До ее замужества Друзь виделся с дочерью своего учителя не часто. Ничего не изменилось и после свадьбы. Между ними установился тот непринужденный тон, который бывает между не очень близкими старыми знакомыми. Случайно встретившись на улице, они останавливались,—даже у неразговорчивого хирурга находилось несколько комплиментов для растущей журналистки.
В позапрошлом году, в какой-то из дней бабьего лета, Друзь и Татьяна Федоровна встретились недалеко от ее дома. Немного постояли, поговорили о погоде, добродушно пошутили друг над другом. В этот момент к ним подошел Шляховой—он возвращался домой. Шляховой пригласил Друзя пообедать с ними, тот смущенно отказался. Прощаясь, Татьяна Федоровна, мягко улыбнувшись, сказала:
— Мы так редко видимся...
Несколько секунд Друзь смотрел вслед супружеской царе. Шляховой взял жену под руку, Татьяна Федоровна привычно оперлась на него,— они сразу забыли о том, с кем только что попрощались.
Ген. ли на земле пара счастливее?» — грустно подумал Друзь.
И, увидев сие неуклюжее отражение в витрине, невольно сгорбился.
Прошло около двух недель. И вдруг Друзь среди объявлений в газете прочел: «Шостенко Татьяна Федоров- па... возбуждает дело о разводе с Шляховым Борисом Викторовичем...» Сколько он простоял на институтских ступеньках с газетой в руках, то поднося ее к глазам, то опускай? Несколько дней он почему-то бия/и я попадаться на глаза Федору Ипполитовичу.
Снопа Друзь увидел Татьяну Федоровну вскоре после того, как областной суд вынес решение по этому делу. И остолбенел. Был уверен, что чувствует она себя так, будто солнце погасло на небе. А она цвела, была такой же, какой Друзь ее знал всегда.
Посмотрев на него, Татьяна Федоровна весело рассмеялась. И что было самым удивительным — смеялись и ее глаза.
— Удивлены? — Она крепко, по-мужски, пожала ему руку.— Я тоже не думала, что со мной это может случиться. Но состояние у меня сейчас такое, словно я шесть лет крепко спала, а теперь проснулась и увидела, что наяву жить лучше, чем в самом сладком сне.
Больше о своем замужестве она не вспоминала
В телефонной трубке все еще слышались короткие гудки. Друзь положил ее на рычаг, оглянулся — на часах было уже четверть восьмого.
Черт знает, сколько времени потеряно. И зачем Друзю эти воспоминания, это копание в прошлом?
Но незачем и волноваться. Через несколько минут все успокоится, как успокаивается сплошь затянутый ряской пруд, когда в него бултыхнется камень,
В дверь постучали. В лабораторию вошла тетя Тося, санитарка из мужского отделения, протянула Друзю газету.
Это вам от дежурной сестры. А что поручение выполнено не сразу, так Женя просит ее извинить.
Друзь машинально взял газету. И лишь после того, как санитарка закрыла за собой дверь, поблагодарил:
— Спасибо...
Что это за поручение? Неужели Татьяна Федоровна позвонила и дежурной медсестре, попросив ее разыскать для Друзя статью о друге ее отца? На нее это не похоже... Да и зачем ему знать о каком-то Струмилло?
Как-то незаметно газета очутилась на столе, руки машинально разгладили ее. Взгляд пробежал по третьей странице, наткнулся на заголовок: «Главный режиссер умывает руки».
Сначала автор торжественно напомнил, что Юлиан Матвеевич Струмилло среди современных украинских актеров один из талантливейших («Он унаследовал и развил лучшие традиции наших корифеев»), что он выдающийся режиссер («Он давно причислен к тому славному созвездию, где неугасимо светятся имена Станиславского и Немировича-Данченко»). Исключительное дарование Юлиана Матвеевича было замечено и высоко оценено еще в годы гражданской войны, когда Струмилло начинал свой артистический путь на сцене одного из фронтовых театров. Но настоящая слава пришла к молодому актеру в Театре имени Коцюбинского, куда Струмилло был принят в начале двадцатых годов.
Этот талантливый коллектив долгое время не мог выпутаться из всякого рода «новаторских» выкрутасов. И только после того, как в начале тридцатых годов Струмилло стал его художественным руководителем, Театр Коцюбинского за короткое время превратился в один из лучших сценических коллективов республики.
Около двадцати лет Юлиан Матвеевич, сей выдающийся мастер сцены, был кормчим этого всем известного театра. То были годы упорных поисков новых путей в сценическом искусстве, последовательного утверждения в театре героики наших великих будней, годы быстрого роста и знаменательных творческих успехов. На коцюбинцев стала равняться и изучать их творчество театральная общественность не только Украины. Созданное ими обогатило сокровищницу всего советского театрального искусства.
Пять лет тому назад Струмилло стал режиссером академического театра столицы. (Здесь велеречивость автора статьи достигла апогея.) Как горячо актерский коллектив встретил Юлиана Матвеевича! Как радовались столичные зрители! Все были уверены: с приходом этого одаренного актера, этого вдумчивого режиссера на академической сцене забьет ключом творческая жизнь...
Пальцы Друзя застучали по столу.
Зачем Татьяна Федоровна подсунула ему эту странную статью?
Друзь никогда театралом не был, но о Струмилло он кое-что слышал. И до, и после войны Струмилло был самым популярным актером в городе. Особенно любила его молодежь. Зрители и газеты возвеличивали его на все лады. Каждая премьера с его участием была настоящим праздником. Девушки толпились у рампы и хлопали ему, как оперному тенору. А на следующий день на газетных страницах гремели дифирамбы непревзойденному режиссеру и блестящему исполнителю главной роли.
Правда, кое-кто тогда предупреждал: чрезмерное окуривание человека фимиамом приводит к тем же результатам, что и злоупотребление наркотиками, а лечение
наркоманов — процесс длительный и кропотливый. Но голоса эти тонули в громе оваций.
Ладонь Друзя прижалась к столу.
Нет, об окуривании фимиамом ему приходилось слышать не только в связи со старым другом профессора Шостенко. И были то не утверждения, а смутные намеки, многозначительные переглядывания. И не где-то, а здесь, в лабораториях и ординаторских... Больше того — иногда Друзь ловил себя на недозволенных мыслях, но после того случая с Татьяной Федоровной он ни с кем ими не делился...
И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль:
«А что, если дочь профессора говорила сейчас искренне?»
Друзь до боли сжал виски: не может быть! Он низко склонился над газетой.
Тон статьи стал стремительно снижаться.
Оправдал ли Юлиан Матвеевич надежды столичных актеров и театралов?
В академическом театре Струмилло прежде всего повторил две старые свои постановки: довоенную — «Мартына Борулю» — и последнюю свою работу с коцюбинцами — «Дядю Ваню». Но теперь играли в этих спектаклях другие актеры, а постановщик не хотел с этим считаться — заставил их даже в мелочах копировать коцюбинцев! И старинное правило — «Всякая копия хуже оригинала» — подтвердилось в полной мере.
Все же надо отдать справедливость исполнителю главных ролей — тому же Юлиану Матвеевичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20