Он продемонстрировал необычайную широту своего актерского диапазона. В обоих спектаклях его принимали, пользуясь театральной терминологией, «на ура», хотя ничего нового он не внес в свою игру. И именно отточенное до малейшей детали мастерство Струмилло-актера резко разошлось с его режиссерскими установками. Оба спектакля воспринимались зрителями как гастрольное представления давно забытых времен, когда знаменитые актеры ездили по провинции и играли свой репертуар со случайными труппами.
Ни «Боруля», ни «Дядя Ваня» на академической сцене долго не продержались.
После этого Струмилло поставил горьковских «Мещан». И снова зрители были удивлены его толкованием
пьесы. Им казалось, что центральный образ «Мещан» — не Нил. Все было сделано для того, чтобы на первом плане очутились Перчихин, которого играл сам Юлиан Матвеевич, и Елена Кривцова — ее роль исполняла артистка Перегуда, жена Струмилло. Злые языки даже уверяли, что постановщик проявил «незаурядную творческую смелость», поручив роль Елены своей супруге, тогда как в академическом театре были и есть актрисы, которые и внешностью, и годами, и, главное, своим дарованием значительно превзошли бы в этой роли Перегуду.
Примерно в таком же плане работает главный режиссер академического театра и ныне. Подготовка к очередной премьере начинается с того, что Юлиан Матвеевич по-диктаторски провозглашает: «Эту роль буду играть я. Эту — Перегуда. Ну, а остальные... Кто там давно ходит без дела?» На репетициях Струмилло не терпел ни предложений, ни тем более замечаний или возражений— требовал скрупулезного выполнения самых незначительных своих замечаний. Актер, мол, не творец, а всего-навсего пластический материал для осуществления режиссерских замыслов.
«Что это? — вопрошал автор статьи.— Беспредельная вера в свою непогрешимость? Самовлюбленность? Высокомерие? Неужели свойственная настоящему художнику любовь к искусству в себе — это она принесла Юлиану Матвеевичу славу! — переродилась у него в эгоистическую любовь к себе в искусстве?»
И ко всему этому необходимо добавить, что Струмилло за все пять лет не поставил в столице ни единой современной пьесы. Над ними работают лишь «очередные» режиссеры... Тут главный режиссер умывает руки.
Много еще грехов главного режиссера привел сердитый автор.
А затем, как бы испугавшись, что тон его статьи стал слишком уж острым, попробовал стать учтивее. В статье, мол, не обошлось без некоторых преувеличений. Однако речь идет о судьбе театра и талантливого художника! Это ведь не чья-то частная собственность. Юлиан Матвеевич не имеет права противопоставлять себя крупному творческому коллективу, быть художником «в себе» и забыть вечно юную истину: кому много дано (а Струмилло дан больше, чем кому-либо), с того много и спросится.
Друзь то подходил к термостату, то возвращался к столу, перечитывая тот или иной абзац, растерянно потирал висок.
Чем дальше, тем тревожней ему становилось. Надо честно признаться себе в том, что с сомнениями, которые прошлой зимой он высказал дочери своего профессора, он до сих пор не справился. Мало того — день ото дня они становятся все навязчивее. Слушки и перешептывания тех, кто уютно себя чувствует за спиной Самойла Евсеевича, здесь ни при чем. Друзь им не товарищ и не попутчик. И попробовал бы кто-нибудь из них непочтительно отозваться о Федоре Ипполитовиче...
Друзь никогда не забудет, чем он обязан своему учителю! И если бы то, о чем он нечаянно проговорился Татьяне Федоровне, оказалось выдумкой, не было бы на земле человека более счастливого, чем Сергей Друзь.
Он порывисто прошелся из угла в угол, не замечая, что хромает сильнее обычного.
К сожалению, он ничего не выдумывал. И ничего не сделал для того, чтобы прекратить слухи, перешептывания и переглядывания, чтобы никто не превозносил профессора Шостенко до небес за его промахи и ошибки, которые случаются все чаще и чаще.
И что, если такая же статья появится об их институте, о его научном руководителе? А она рано или поздно непременно появится!
Что тогда?
Долго стоял Друзь не шевелясь, обеими руками опираясь на палку, не зная, каким должен быть его ответ. Неужели он один из тех трусов, которые даже перед собой притворяются, будто у них только одно стремление— найти истину,— и поворачиваются к ней спиной, когда она сама идет к ним в руки?
На дежурстве Женя чувствовала себя не медсестрой, а сторожем.
Для больных вечер прошел спокойно. Умиротворенные двухчасовыми разговорами с родными, лежачие больные не задерживали красивую сестру возле себя, а ходячие почти не подсаживались к ее столику в кори
доре. Но, как всегда, она была той, на ком сосредоточивались все взгляды.
Если бы Женя стала вдруг уверять, что она равнодушна ко всеобщему вниманию, ей никто не поверил бы. Какой девушке не льстит, что ее окружает откровенное восхищение, что к ней обращаются со словами, от которых, пусть хотя бы чуть-чуть, чувствуешь себя необыкновенной.
Но как только Женя начала работать в клинике, ей почему-то наскучило это. Удивительно, как это она раньше не замечала, что все ее поклонники чрезвычайно однообразны, словно их отштамповал один пресс. И юноши, и те, кому пора уже прощаться с молодостью, и те, у кого виски припудрены сединой,— каждый хочет, чтобы Женя слушала только его, бывала только с ним, верила, что ни с кем другим она счастья не найдет. А ведь ни один из них не имеет даже приблизительного представления о том, какое оно, ее счастье. Да и сама она этого еще не знает.
Стала ли Женя за последние месяцы лучше разбираться в людях — кто ее знает. Но сегодня в присутствии этого сухаря Сергея Антоновича Друзя она нисколько не растерялась, быстро доказала ему свое право на ночное дежурство. И добилась этой победы не тем, чем одарил ее бог, а приобретенным за последние месяцы. Когда Друзь ушел, Женя долго не могла успокоиться — столько в ней было торжества, правда, разбавленного злостью: с какой стати этот сухарь не поверил ей с первого слова!
И он здесь, пожалуй, единственный, кто не попытался заглянуть ей в глаза и сказать нечто многозначительное. Он вообще самый незаметный среди ординаторов мужского отделения.
Когда у человека за душой есть что-то, этого ничем не скроешь. Оно, как родничок, пробивается наружу. А Сергей Антонович — всего лишь мельчайший из астероидов, окружающих профессора Шостенко. Только и заботы у него, что вращаться вокруг своего светила да еле-еле поблескивать занятым у него светом. Откуда же тут взяться чему-нибудь живому?
Когда Женя поспешно просматривала «Радянськую культуру» перед тем, как отослать ее Сергею Антоновичу, никакого интереса к тому, чем живет Друзь за стенами
клиники, у нее не было. С газетой она возилась от нечего делать.
Ну, и предшествовал этому любопытный случай,— другая на Женином месте сгорела бы от любопытства.
Минуты не прошло, как Сергей Антонович вышел из отделения, а на столике тихо, словно боясь потревожить больных, загудел телефон. Незнакомый женский голос спросил:
— Скажите, пожалуйста, Сергей... дежурный врач сейчас у вас?
На свете есть женщина, которая звонит на работу одинокому ординатору и запросто называет его Сергеем? Ну и сенсация будет завтра утром в клинике! Из этой новости Женя тайны не сделает.
Удивление не помешало девушке ответить подчеркнуто официальным тоном:
— Дежурный доктор вышел.
— Жаль.— В телефоне вздохнули.— А куда надо ему звонить?
Женя ответила еще официальнее:
— Скажите дежурной на коммутаторе, что вам...
— Именно так я и сделала,— перебили ее.— Видно, мне не повезло: позвонила, когда Сергей Антонович от вас уже вышел, но никуда еще не пришел.
— Кажется, он в физиологической лаборатории...
В телефоне вздохнули еще выразительнее.
— Благодарю вас... Не с мужским ли отделением меня соединили?
Обращалась к Жене как будто в дружеском тоне. И голос принадлежал женщине, которая знает себе цену и не любит дважды повторять сказанное. Точно таким же тоном Женя теперь разговаривает со своими поклонниками.
— Да.
— Тогда у меня к вам просьба.
Что-то в этом голосе стало раздражать Женю, и она промолчала.
— Сегодня воскресенье,— продолжала знакомая нелюдимого ординатора.— Значит, вашим больным принесли уйму газет и журналов. Вероятно, у кого-нибудь найдется экземпляр «Радянськой культуры». Попросите эту газету и минут через десять передайте, пожалуйста, ее
дежурному врачу. Тем временем я подготовлю его, иначе он не догадается, что к чему... Договорились?
Голос становился все вежливее, а у Жени увеличивалась неприязнь к нему. Таким тоном либеральные аристократки в старинных романах разговаривают с камеристками, или, как их там, компаньонками.
Все-таки Женя согласилась:
— Хорошо:"А что сказать Сергею Антоновичу?
Собеседница, по-видимому, усмехнулась.
— Разве я не сказала, что позвоню ему? Или вам не терпится узнать, кто снабжает сведениями по вопросам культуры вашего ночного принципала?.. Женского любопытства и у меня достаточно. Я, например, не прочь узнать, почему вы так сухо мне отвечаете. Уж не приревновали ли вы ко мне Сергея Антоновича?
Подумаешь, какая остроумная! ' Девушка неслышно перевела дыхание и ответила — во всяком случае, ей так казалось — с большим достоинством:
— Извините, но вы и без моих вопросов столько о себе рассказали — я не знаю, что мне с этим делать.— Она еле удержалась, чтобы не показать трубке язык.— Газету, если найду, передам, будьте спокойны.
— О-о! — проговорила неизвестная так, будто перед ней, выгнув спину, грозно, с поднятой дыбом шерстью, шипел маленький котенок.— Вы мне начинаете нравиться. Мы с вами мило поговорили, не правда ли? Будем же знакомы. Меня зовут Татьяна Федоровна Шостенко. А вас?
Возможно, от этой неожиданности другая девушка и растерялась бы. Но Женя ответила твердо:
— Женя.
— Жовнир?
— Жовнир.
— Я очень рада,— сказала дочь профессора.— Кое- что я о вас слышала. Хотелось бы взглянуть, в самом ли деле вы восьмое чудо мира — в институтском, конечно, масштабе. А пока будьте здоровы.
В телефоне стукнуло.
Женя положила трубку осторожно, словно та могла взорваться.
Какой занимательный разговор!
Неужели этот долговязый ординатор способен на дружеские (а может быть, и более близкие?!) отношения с дочерью самого Федора Ипполитовича? Будет что порассказать завтра медсестрам. Ну конечно, между ними не только дружеские отношения! Иначе дочка профессора не заподозрила бы в Жене соперницу. Неужели в Сергея Антоновича можно влюбиться?
И почему Татьяна Федоровна так настойчиво просила разыскать номер «Радянськой культуры»? Что скажет эта газета Друзю?
Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, Женя направилась в ближайшую палату.
Ей повезло, газета нашлась сразу.
Любопытное будет зрелище: дежурный врач вырвет из рук медсестры газету, его взгляд нетерпеливо забегает по страницам...
Что он будет там искать?
Четыре газетные страницы — немалое пространство. Разбросанные по нему заголовки маловыразительны: сразу и не догадаешься, о чем в этих статьях говорится. Когда Женя второпях начал выхватывать первые попавшиеся строки, издательские дела сразу же перепутались' с вопросами музыки, рецензии на новые спектакли и кинофильмы начали перекликаться с проблемами телевидения. Женя очутилась как бы в крикливой толпе, где не отличишь голос от голоса.
Откинувшись наконец на спинку стула, она увидела, что десять минут прошло, а газета приняла жалкий вид,— даже Друзь догадался бы, что дежурная медсестра искала в ней что-то...
«Радянськую культуру» понесла в физиологическую лабораторию тетя Тося.
Как этот угрюмый ординатор палаты, которую профессор посещает реже других, как этот сухарь мог заметить профессорскую дочку?
И что Татьяна Федоровна нашла в нем?
Эти вопросы занимали Женю весь вечер.
Законы логики она непреложными не считала, и то обстоятельство, что дочери своего высокого шефа она никогда не видела, значения для нее не имело. Разве мало
Женя о ней наслышалась? Разве не все, под чем в местной газете стояла подпись «Т. Шостенко», она прочла? А сколько раз, в скольких вариантах Женя прослушала драматическую историю ее выхода замуж и развода!
На суде, говорят, Татьяна Федоровна вела себя удивительно твердо: мужа своего не замечала, будто бы он не человек, а пустое место. А муж ее... нет, такими не бросаются. И как на суде этот бедняга, забыв о гордости, слезно молил, чтобы она простила ему что-то, прекратила дело о разводе! А после развода бывший муж чуть ли не ежедневно ходил к Татьяне Федоровне на работу, домой, ловил ее на улице. Но она его на порог не пускала. На улице обращалась к милиционеру: «Защитите от хулигана». В чем Шляховой виноват перед нею, об этом так никто и не узнал. Но развелась она совсем не для того, чтобы снова выйти за кого-то, до сих пор живет одна...
А что такое Сергей Антонович Друзь?
Ничего достойного внимания Женя в нем не замечала. Мельком взглянешь на него, и сразу видно,— до чего же он правильный и скучный. Когда он был мальчиком, все соседские матери, должно быть, показывали на него своим детям: вот пример для вас! В школе он, наверно, все десять лет просидел на первой парте с одной единственной мечтой — стать отличником и медалистом. После школы поступил в инженерно-строительный институт, но мечтал не о красоте и уюте человеческого жилья, а о геометрической безукоризненности промышленных сооружений. Учился он там лишь два года. Как ни странно, на фронт в сорок первом он пошел добровольно. Был сапером. Наград не получил и даже до ефрейторского звания не дослужился.
Но солдатом Друзь был недолго.
Осенью сорок третьего года во время наведения переправы через Днепр он был ранен. Из госпиталя не вышел до самой демобилизации.
Почему?
Вот тут в рассказах о нем появляется неясность. Ординатор семнадцатой Фармагей, бывший однокурсник Друзя и протеже Жениного начальника, намекает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20