— Отец у нее офицер, безумно любит дочурку, а мать приходит редко.
Наверно, молодая и красивая, подумал Таурас.
— Тебе не больно? — спросил он, подойдя ближе.
— Нет,— замотала головой девочка.— Совсем не больно. Садитесь,— она перевалила через себя огромного плюшевого мишку, чтобы освободить местечко для Таураса.
— Как же тебя звать? — Таурас присел на краешек кровати, внимательно вглядываясь в не по-детски серьезное личико.
Девочка трепала плюшевые медвежьи уши и смотрела в потолок.
— Алина,— нараспев ответила она и улыбнулась.
— Это твою куклу так зовут, правда? — вмешалась Юле.
Девочка нахмурилась и отвернулась к стене.
— Пойдем,— тихо позвала Юле.
Таурас поднялся, но девочка сразу же обернулась к нему.
— А еще придешь? — спросила она. От бесконечного доверия, прозвучавшего в ее голосе, у Таураса по коже побежали мурашки.
— Приду,— смущенно пообещал он и, поспешно шагая к двери, еще раз обернулся через плечо.
— Придешь? — радостно повторила девочка.
Таурас дважды кивнул и вышел вслед за Юле в
коридор.
— Ее зовут Светлана,— печально сказала Юле.— У бедняжки появились пролежни. Удивительный ребенок. Никогда не жалуется.
— Не могу видеть, когда страдают дети,— вздохнул Таурас и сунул в рот сигарету.
Юле нежно отобрала ее.
— Потерпи и ты. Здесь не курят.
Кабинет дежурной сестры был пустым. Юле на мгновение прижалась к Таурасу.
— Как это ты надумал прийти?
— Соскучился,— Таурас чувствовал, что не лжет, и коснулся губами ее щеки.— Только не демонстрируй меня всему персоналу отделения.
Потом, испытывая неловкость, Таурас хмуро поглядывал мимо плеча приятеля на сочную зелень деревьев, растущих вдоль улицы, на легко одетых прохожих и бормотал:
— Не сердись... не смог я попросить...
...Отцовский кабинет был полон табачного дыма, на письменном столе еще горела настольная лампа, а сам он в халате лежал поверх одеяла на диване. Одна рука под головой, другая на груди.
— Я думал, ты спишь,— сказал Таурас, садясь в кресло у письменного стола.— Работал? — спросил он, поглядев на кипу рукописей.
— Закончил один переводчик для издательства.— Гудинис спустил ноги с дивана.— Закуришь?
Таурас закурил.
— Как чувствуешь себя? — спросил он.— Что-то я разволновался, вот и прибежал.
— Довольно сносно. Может, чаю?
— Посиди. Обойдемся без чая. Спасибо за телеграмму,— усмехнулся Таурас.— Мог бы просто позвонить.
— Старые привычки. Вы же самостоятельная единица, семья.
Лицо отца было серьезным, почти торжественным.
Таурас промолчал.
— Что ж ваш прием так рано кончился? — осторожно поинтересовался отец.
— Кончился.— Таурас усердно гасил сигарету.
— Тогда отметим вдвоем, по-мужски? — Отец дотянулся до его плеча и тихонько пожал его.— По рюмке хорошего коньяка.
— Заметано,— согласился Таурас.— Только не пей кофе.
— У меня есть яблоки,— сказал отец.— Сегодня ходил на рынок, посмотрел, что и как...
Таурас вышагивал взад-вперед около изъеденного шашелем высокого платяного шкафа из темного дерева и чувствовал, как неотвратимо приближается минута откровенного признания, которую он хотел бы отдалить. Круглый столик с толстым стеклом, который накрывал отец, вероятно, и будет исповедальней, теперь он показался ему эшафотом только потому, что все предыдущие советы отца, даже его осторожные намеки Таурас откровенно презирал и решительно отвергал.
— Как твое сердце? — спросил он, когда они уселись друг против друга и отец разлил коньяк.
— Если начинает шалить, глоточек вот этого, и снова тикает.— Гудинис явно бодрился, и Таурас с тревогой чувствовал, отец хочет что-то скрыть — неловко, по- стариковски.
— Просто ребячество какое-то!— вдруг взорвался Таурас.— Темная деревенщина и та нынче к хорошему специалисту стремится. А ты? Кофе, сигареты день и ночь! Сколько прошу — сходи к Юле, лучшим врачам покажет... Так нет! Просто не знаю, что с тобой делать!
Отец пожал плечами и желтым от никотина пальцем пододвинул ему сверкающую гранями хрустальную рюмку.
— Лекарство! — саркастически фыркнул Таурас и сердито опрокинул коньяк.— Нянька тебе нужна, вот кто!
— Нового сердца мне никто не вставит,— возразил Гудинис.— Приходил сегодня какой-то будущий журналист,— отец начал медленно чистить яблоко,— хотел откопать меня для современности. Кто ему это посоветовал, не знаю, но очень уж старался. Наверно, я показался ему похожим на историческую достопримечательность, занятного героя для какого-нибудь мелодраматического очерка. Чем-то напомнил он мне тебя. Говорю с ним и вижу, не понимает самого главного, того, что и в мое время людям тоже приходилось жить, а не только бороться за идеи. И не обязательно надо было скрывать раненых партизан или оборудовать в погребе подпольную типографию.
— Может, ему хотелось, чтобы ты рассказал что-нибудь новое о Бинкисе, о Цвирке и других, с которыми тебе приходилось общаться?
— Нет. Упорно расспрашивал, что я написал в советские годы, а потом попросил мои старые сборники.— Отец повеселел.
— Дал?
— Нет. У меня самого только по одному экземпляру. Сказал, что он без особых трудов может достать их в университетской библиотеке. Чувствую, ушел разочарованный. Наверно, я показался ему впавшей в детство старой развалиной, как ты соизволил заметить.— Голос отца дрогнул.— Налей-ка еще.
— Я этого не говорил, но ты пойми... С тех пор как я уехал из. дому, мне все время неспокойно за тебя. Правда, ты не совсем один... С тобой Вайдас...
Отец встал, выдвинул ящик письменного стола и вынул какую-то вещь.
— Слушай, что это такое? Я нашел в ванной, на полочке.
Ладонь, на которой лежал странный металлический предмет, слегка подрагивала.
— Кастет? — удивился Таурас.
Он быстро пересек кабинет, открыл боковую дверь, нащупал выключатель. В его половине комнаты было пусто, только уныло стоял узкий диванчик. За одежным шкафом, делившим комнату пополам, автономные владения Вайдаса. Таурас пробежал глазами по вещам брата, разбросанным на столе, кровати, стульях, и вдруг его кольнуло чувство страха, ведь это замкнутый, чуждый ему мир. На коврике возле кровати гантели, стена оклеена изображениями атлетов и кинодив из журналов.
Таурас осторожно закрыл дверь и вернулся назад.
— Ты уверен, что он каждый вечер ходит в школу?
— Так он говорит. Я верю.
— Непременно поговорю с ним. Завтра же.
Таурасу показалось, что отец сдерживает усмешку.
— Ну, а ты сам... Часто беседуешь с ним? — В голосе Таураса снова прозвучал холодок.
— Почти не видимся. Работа, школа. Он дома-то и ест редко. К тому же...
— Твоя симпатия?
Отец не ответил, вытащил из пачки сигарету и долго, размышляя о чем-то грустном, постукивал ее кончиком по краю стола. Казался обмякшим, жалким, словно побитая собака. Таурас вышел в туалет.
Старик явно хочет вызвать сочувствие.
'Непроизвольно взглянул в зеркало, висящее в ванной.
Жестокая же у тебя морда, Таурас. Что тут удивительного, если одинокий человек нуждается в сочувствии, в человеческом тепле?
— Вайдотасу нужны не брюзгливые поучения,— сказал отец.— Нужен соратник или духовный наставник. Ты ему ближе, чем я.
— Упрекаешь,— буркнул Таурас.— Знаешь ведь...
— Нет! — строго перебил его Гудинис.— Самооправдания тут ни при чем. В них никогда не бывает подлинной правды... Реальность признает только результаты, выводы. Гм... Почему я не сказал этих слов тому журналисту?..
— Значит, снимаешь с себя какую бы то ни было ответственность?
Отец подошел к письменному столу и стал раскладывать в стопки книги. Аккуратно, по размеру. Словари вниз, те, что поменьше, сверху.
— Перестань вещать прокурорским тоном. Я прекрасно понимаю твое состояние. Что там у вас с Юле произошло сегодня?
И остановились кони, замерли, все в пене.
Вот он, этот миг.
Семь кинжалов в сердце.
Да будет сладок кубок с ядом.
— Вероятно, я больше не смогу жить с этим существом.
Губы отца скривились — он снова пытается скрыть усмешку.
— Зачем же так выспренно... Существо... А мне она всегда очень нравилась. Настоящий полевой жаворонок.
— Нравиться-то она умеет всем,— вздохнул Таурас.
— Умеет? Она просто такая и есть. В своем возрасте я, наверно, уже разбираюсь в людях?
— Вероятно.
— Коль скоро завели мы этот разговор, давай начистоту. Разлюбил? Или в интимных отношениях нелады?
— Нет. Нет. Просто ее тяготит наша жизнь,— признался Таурас и, с мучительным облегчением вздохнув, снова зашагал взад и вперед по комнате.
Отец отвел сверлящие прозрачные глаза. Опустил голову, поправил салфетку, на которой стояла вазочка с яблоками.
— Помнишь сказку Экзюпери? Лис сказал принцу: приручи меня. Женщину после женитьбы надо приручать всю жизнь. Эгоисты не обладают ни терпением, ни расторопностью. И в конце концов проигрывают.
— Эгоисты...— пожал плечами Таурас.— А когда мне писать, читать?
— Вставай до рассвета и работай, если такая жгучая потребность. Хватит и по часу в день.
— Я не из тех, кто ходит в рабах у женщины.
— А она не из тех, кто способен жертвовать собой во имя работы мужа, его стремлений. Она тоже личность. И ты сам такую выбрал.
— Тогда я должен бросить писать.
—Это уже твое дело. Устал я. Никаких эмоций. Сердце — будто его пропылесосили.
—Ладно, пошли спать, отец. Мне надо собраться с мыслями.
Гудинис озабоченно потер щетину на подбородке.
—У нас нет чистой смены белья. Могу дать одеяло и вот эти маленькие подушечки.
—Сойдет. Спокойной ночи... Гудинис. Отец удивленно вскинул голову:
—Спокойной ночи... сын.
Ночью разверзаются бездны, и в них жутко заглядывать.
Кровать в космическом пространстве. В черной пустоте.
Таурасу показалось, что он сейчас закричит. По- звериному тупо, от какого-то безумного страха, который волнами поднимается в нем. А рядом таится что-то жуткое, почти осязаемое. Что бы это могло быть? Абсурд. Истерика. Может, осознание тщетности собственной жизни? Какой жизни, черт ее побери! Гибели моральных устоев?.. Ерунда. Гудинисы никогда не кричат. Даже отец во время приступа. Почему же в сердце так пусто? Была бы хоть настольная лампа.
Где сигареты? От курения должно полегчать. Ладно, пусть пепел сыплется на пол... Неужели можно так трезво и четко сознавать, что сходишь с ума? Алкоголь? Ерунда. Просто ощущение самого себя. Самое элементарное. Снова вздор. Это только физиология. Переутомившаяся башка, и все. Выложиться бы как следует физически, и все встанет на свои места. Но уже слишком поздно вскакивать с постели и что-то делать. Нет, самое лучшее — поговорить о спорте, о литературе, о женщинах. Позвонить, что ли, кому-нибудь? Нет, тоже слишком поздно. Может, Мантасу? Он бы понял, его сочный бас успокоил бы. А если трубку возьмет жена?
Господи, дай сил не закричать.
Теперь Таурас знает, чего он боится — своего крика. Этот крик подкарауливает совсем рядом и может взлететь, как только голова коснется подушки. Таурас приминает сигарету о паркет, вскакивает с постели и начинает делать гимнастику. Раз-два, руки в стороны, ног в коленях не сгибать, вперед, назад... Пульс нормальный. Что же тогда происходит, черт возьми?!
Сходить на половину Вайдаса и включить магнитофон? Нет, туда нельзя, там чужой мир, Хаткт^о1, СезсЫоззеп2. Взять себя в руки, собраться, а то помрачится рассудок.
Таурас босиком спешит к двери отцовского кабинета, она открывается со скрипом, и отец приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Сигареты кончились?
— Я не за сигаретами... Нет ли у тебя снотворного?
— Нет,— говорит отец.— Не приучай себя.
Ничего ты не понимаешь. Мне очень нехорошо,
очень, очень нехорошо; хочется попросить: подержи мою руку, а то может произойти что-то страшное.
— Проветри хорошенько комнату и прими холодный душ,— советует Гудинис.
Ах, отец, отец, если бы это помогало, когда оглядываешься на прошедшие годы. На этот жуткий черновик...
— Можно, я оставлю дверь в твою комнату открытой? — спрашивает Таурас.
Прочь, сгинь, черная пустота! Необходимо думать о чем-то хорошем, такое, наверно, посоветовал бы любой психиатр, думать о тех, кого любишь или хотя бы любил, но как же пусто на сердце, как пусто, снова, кажется, подступает крик, страшный, звериный. Закричишь, прибегут санитары, заткнут рот какой-нибудь тряпкой.
Может, выйти на улицу? Но он не решается.
Страшно было бы сойти с ума одному на пустой улице.
Краешек отцовского дивана освещен уличным фонарем. Гудинис подносит к глазам часы, держа их за ремешок, словно мышь за хвост. Зачем? Таурас и сам знает — три часа ночи, но боится вернуться назад, на свой диванчик.
— Отец...
— Что? — Голос Гудиниса доносится, словно из далеких, недоступных Таурасу пространств; они лежат спокойные, покрытые лишь одному отцу ведомыми воспоминаниями.
— Я оставлю дверь открытой.
— Ты уже говорил об этом.
— Спокойной ночи.— Таурас быстро уходит, валится на скомканную постель.
Отступи, крик!
Разбудил щелчок дверцы холодильника. Почему его не разбудила? Ведь опоздаю! Но щека ощутила колючее, жесткое, как наждачная бумага, одеяло, впитавшее запах отцовского дома, и все становится на место.
Еще толком не проснувшись, Таурас сползает со своего ложа, осматривает мятые брюки, черт его знает, почему спал не раздевшись, а, ладно, пустяки. Какая- то угрюмая решимость окончательно проясняет сознание и заставляет напрячь мускулы.
— Гм,— прокашливается он, не размыкая губ, и принимается шнуровать туфли.
Накинув пиджак, почувствовал что-то тяжелое в правом кармане. Руку обжег холодок. Вытащил кастет, внимательно осмотрел кусок металла, предназначенный для того, чтобы дробить скулы и калечить лица. Создание человеческого разума из тяжелой стали так и липло к пальцам, ладонь удобно охватывала рукоятку в форме сигары. Внутренняя сторона кастета была выложена тонким слоем резины, чтобы рука бьющего нисколько не пострадала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22