Пожуют и выплюнут, даже спасибо не услышишь. И глядь, остался с какой-нибудь дыркой в боку или в груди и удивляешься, как это могло случиться.
— Грустно слышать,— медленно произносит Даниэле.— Не узнаю тебя, Таурас, даже как-то неловко... Всегда ценила тебя в первую очередь как незаурядного человека. Мучающегося, ищущего свою правду. Но не такого, какого ты сейчас изобразил.
— Современная патрицианка разочаровалась в своем шуте? — злобно усмехается Таурас.— А почему же ты сама и все окружающие,— он оглядел зал,— не мучаются и не ищут свою правду? Считаешь, что это исключительная прерогатива бледных романтиков? К черту, надоело!
— Подумайте только, ему надоело! — Неожиданно в голосе Даниэле слышится презрение.— Все равно будешь писать! Будешь тосковать по любви, по чистоте. Не понимаю, зачем тебе понадобилось так цинично клеветать на себя. Думаешь, у меня еще есть какие-то иллюзии по поводу нашей совместной жизни?
— Ничего я не думаю.— Таурас тупо поглядывает на танцующие пары.— Если я тебе нужен, бери за поводок и веди.
Даниэле долго молчит, в глазах снова набухают слезы, она поспешно зажмуривается и медленно допивает из чашечки остатки кофе, стараясь дышать спокойно и глубоко.
— Такой ты мне не нужен, Таурас,— выдавливает она наконец через силу и виновато улыбается.— И я тебе ничем не смогу помочь, потому что ты меня не любишь.
Что она такое говорит и где я нахожусь, проносится у него в голове. Что случилось? Почему все так мудры и правы, один я как заблудшая собачонка, которая хочет быть сразу и злой и доброй?
Он расправляет плечи, с лица исчезает выражение усталости и апатии, пусть Даниэле почувствует: перед ней только что сидел не он, а какой-то другой, совершенно незнакомый человек. И Таурас произносит обычным, чуть насмешливым тоном:
— Я тоже когда-нибудь съезжу на Кавказ... А теперь мне надо позвонить отцу.
Он выходит в фойе к автомату и, набирая номер, случайно взглядывает на часы, рука замирает — три ночи.
Обслуживающий их официант курит, облокотившись о барьер раздевалки, и тайком наблюдает за ним.
— Счет,— нетерпеливо бросает Таурас, покусывая губу, как сильно опаздывающий человек.— Дама остается.
Ощущение необходимости спешно что-то сделать оставляет его только на улице, когда Таурас видит над домами и деревьями посеревшее небо приближающегося утра.
Заперев свой одежный шкафчик, Вайдас спускается по лестнице и шагает по длинному полутемному коридору к себе в цех, на мгновение задерживается возле открытых дверей отдела технического контроля, однако Дали тут нет, за стеклянной дверью видна только цилиндрическая голова начальника ОТК, рановато еще, но ведь могла бы Даля почувствовать — он целый день только о ней и думает. Говорят, что так бывает. Телепатия.
Еще не дойдя до поворота, Вайдас слышит чьи-то голоса и смех, тот самый смех, который он отличил бы в любой толпе, из сотен и тысяч, и Вайдас чуть не бегом припускается вперед, коридор пуст, только в самом его конце, у автомата с газированной водой, Даля и Миндаугас. Она держит букет красных с белым ободочком георгинов, а Миндаугас пытается нацедить из автомата воду в молочную бутылку и что-то болтает, наверно смешное, капли воды брызжут на манжеты его
белой рубашки и на галстук, выбившийся из-под лацканов рабочей куртки, а Даля вертится рядом, не в силах сдержать смех.
Сегодня у Миндаугаса день рождения, вдруг вспоминает Вайдас, еще позавчера в цехе собирали деньги на подарок, а у него из головы вылетело, надо же поздравить, только почему Даля надумала отдельно, от себя лично дарить цветы; конечно, ничего плохого в этом нет, однако, подойдя к ним, Вайдас с трудом находит силы улыбнуться.
— Не завянут за ночь в газированной воде? — спрашивает он, крепко пожимая мокрую ладонь Миндаугаса.— Жуть какие красивые.
— Тут только углекислота,— хмыкает Миндаугас,— ее избыток всегда можно выпустить через нос пузырьками.
— Как я буду теперь после этой углекислоты работать? — смеется Даля.— Мне бы сейчас поспать! — Обернувшись к Вайдасу, она объясняет: — Представляешь, две бутылки шампанского вдвоем! В жизни столько не пила... От одного бокала пьянею.
— Недостаток тренировки,— замечает Миндаугас. Даля хватает под руки его и Вайдаса, и они втроем устремляются в цех, но у дверей Миндаугас останавливается и требует:— Ну-ка прекратить хихоньки да хахоньки! Работать надо, а они веселятся. Прекратить!
Даля даже приседает, покатываясь со смеху, а Вайдас, слабо улыбаясь, смотрит на часы, сколько еще до начала смены, но Миндаугас неумолим:
— Господи, с какими несерьезными людьми приходится работать! Хоть бы носовыми платочками зубы прикрыли, если иначе не можете!
Даля стукает его кулаком по спине:
— Кончай трепаться! Инфаркт можно с таким заработать!..
Вайдас продолжает автоматически улыбаться, хотя ему далеко не весело, его решимость поговорить с Далей по существу внезапно начинает меркнуть, не оглядываясь идет он к своему агрегату — надо принять его от сменщика.
Бригадир Повилас, сунув под мышку перевязанную ленточкой коробку, задерживает Вайдаса на полпути и, оглядывая цех, кричит:
— Собирай вас тут поодиночке. Живо к Миндаугасу! Объявляю полуминутный митинг.
У агрегата Миндаугаса уже топчутся ребята их смены, Миндаугас мечется тут же и на чем свет стоит клянет ремонтников, копающихся в головке экструдера: разобрать разобрали, а обратно собрать не могут! Вот работнички!
Сказав несколько слов, чтобы всем было ясно, зачем они собрались, бригадир вручает Миндаугасу электрические настольные часы, подарок серьезный, все довольны, что не на какую-то ерунду пошли их рублики, можно приниматься за дело.
Даля сидит у пластикового столика и, навалившись на него локтями, подпирает ладонями голову, ее туманящийся сном взгляд невзначай задевает Вайдаса, который не сводит с девушки изучающих глаз.
— Видишь, какая я нехорошая,— покаянно шепчет она, подходя к Вайдасу.
Относится ко мне словно к ребенку, неспособному понять взрослую жизнь, думает Вайдас, а вслух тихо, но требовательно заявляет:
— Нам надо поговорить!
— Слушаю.— Кончиками пальцев Даля осторожно массирует веки, потом виски.— Только я терпеть не могу серьезных разговоров. А ты сегодня такой серьезный, такой положительный, что даже шутить при тебе неловко. А! — Даля внезапно оживилась.— Решил снова ходить на репетиции?
— Нет,— тряхнул головой Вайдас, откидывая волосы.— Еще не решил.
Даля разочарована.
— Когда решишь, скажи. А теперь мне необходимо часок соснуть.— Она мечтательно поглядывает на металлическую лесенку, ведущую на антресоли, где временно складывают пустые мешки из-под полиэтиленовых гранул.—Будь добр, разбуди часа в три, а то до самого утра продрыхну.
Попроси Миндаугаса, хочется отрезать Вайдасу, но Далю действительно жалко: губы такие вялые, с трудом шевелит ими, и веки набухли, отчего глаза кажутся печальными.
— Ладно,— соглашается Вайдас.— Разбужу. Нельзя тебе пить, Даля.
— Чудак,— слабо возражает она.— А кому можно?..
Не чудак, а дурак, думает Вайдас, жалкий глупец, которому жизнь казалась ясной, как таблица умножения, никакого решительного разговора у него с Далей, разумеется, и быть не может, нечего лезть — люби меня, я хороший мальчик! — у нее своя жизнь, состоящая, конечно, не из одних только радостей и удовольствий, но живет она так, как ей хочется, смело, не оглядываясь по сторонам, наплевав на мелочное самокопание, не стесняя себя укорами совести. А может, просто идет на поводу у своих желаний, у тех нескрываемых желаний, от которых он стремится избавиться? Однако это не дает ему права относиться к ним свысока.
Человек должен непрерывно совершенствовать свою личность, Вайдас.
Знаешь ли ты, какая самая страшная болезнь поражает людей двадцатого века? Рак, инфаркт? Нет. Просто человек забывает о возможностях своего мозга, перестает мыслить, мечтать, становится инертным и слишком легко поддается скуке.
Будут еще в твоей жизни такие минуты, Вайдас, когда даже самые близкие люди ничем не смогут помочь. Придется доверять лишь собственной совести и разуму.
Не читай наставлений, Таурас. Я достаточно твердо стою на земле. Давай-ка лучше спать.
Спи, спи. Другого ответа я и не ожидал.
Надо бы еще разок поговорить с братом, думает Вайдас, разглаживая едва заметные морщинки на монотонно вращающемся рулоне пленки.
Теплые сильные руки гладят ее плечи, грудь, ноги. Не надо, милый, не надо! И хотелось бы мне думать о тебе плохое, Таурас, да только ничего не получается, в памяти все время всплывает что-то хорошее, доброе; может, ты не поймешь этого, но я очень любила смотреть, как ты натягиваешь рубашку или горбишься над своими бумагами. Не надо! Что с тобой? Ты никогда не был так назойлив и груб. Ах да, я ведь ничего не сказала тебе, ты же ведь ничего не знаешь!..
Открыв глаза, Юле сначала видит лишь склонившееся над ней, пышущее жаром незнакомое лицо, чужие губы хрипло шепчут ее имя. Она вскрикивает и садится.
Паулюс.
— Ты же теперь моя...— В голосе его недоумение и обида, он снова настойчиво тянется к ней с упрямством, перед которым должны пасть все преграды, его ладони кажутся в темноте фантастически огромными и мощными, словно детали какой-то взбесившейся машины, и Юле, уже почти раздетая, вскрикивает:
— Не могу, да пойми ты, не могу!..
И заливается слезами унижения и безнадежности; нет, никогда не сможет она тепло относиться к этому человеку.
— Я тебя напугал? — Паулюс протягивает руку, чтобы погладить ее волосы, но Юле отстраняется, поспешно дрожащими пальцами застегивая блузку.
— Зажги свет.
Он вскакивает, щелкает выключателем, и Юле видит, что Паулюс успел уже снять ботинки, что его пиджак аккуратно повешен на спинку стула. Господи, как мерзко! На часах, неслышно тикающих за стеклом книжного шкафа, половина четвертого.
— Тебе давно пора домой, Паулюс.
Он мотает головой, как упрямый бык:
— Никуда я не пойду.
— Пойдешь, Паулюс,— спокойно говорит Юле.— И придешь только тогда, когда я позову.
Она поднимается с дивана и ждет, скрестив руки на груди. На его лице постепенно возникает обычное выражение страстотерпца. Вдруг затянувшуюся тягостную паузу нарушает резкий телефонный звонок. Словно все время молчавший свидетель решил наконец вмешаться.
Таурас, проносится в голове Юле. А может, померещилось? Но телефон трещит снова, кто-то зовет ее после полуночи, не надеясь, что дозовется, мгновение Юле кажется, что она вот-вот лишится сознания; как по хрупкому льду, скользит к аппарату и видит пугающе большую руку, тянущуюся к телефонной розетке.
— Не смей! — Один раз телефон уже выключали, сама, сама выдернула шнур, но теперь она готова до последнего защищать единственную ниточку, связывающую ее в эту ночь с другими людьми.
Паулюс тут же отдергивает руку, и Юле крепко прижимает трубку к уху.
— Слушаю... слушаю... говорите...
— Юле,— будто выдох, доносится голос Антанаса Гудиниса.— Юле... дверь... я оставил...
И тишина, глухая тишина, бесконечно разматывающаяся с клубка, выпавшего у кого-то из рук и покатившегося под гору.
— Задержи любую машину!— кричит Юле застывшему в позе оскорбленной добродетели Паулюсу.— Скорее! — со злобой и ненавистью приказывает она.
Где стерильные иглы?
Ночь — протяжное нежное гудение жизни, еле уловимое гудение крови в висках, очищающее душу человека от дневных страстей. Ночью его разум отсеивает мелочи, теперь Вайдас видит все как бы со стороны, не видит, а постигает без всяких усилий и эмоций, этого постижения нельзя выразить никакими словами, в нем умещаются все встреченные люди и вещи. И Вайдасу уже совершенно не хочется жалеть ни себя, ни Далю, странное спокойствие охватывает его молодое и крепкое тело, в нем что-то распрямляется и свободно тянется вверх, будто трава, еще недавно прибитая дождем.
Вайдас смотрит на часы, уже пора; конечно, он сделает то, о чем она просила, разбудит ее и вернется к вновь обретенному себе, мудрому и стойкому. Он непроизвольно усмехается: его прикосновение к плечу спящей Дали будет прощальным, но она никогда не узнает об этом.
Вайдас поднимает голову, кидает взгляд на приоткрытые двери временного склада под потолком и на секунду цепенеет.
Из дверной щели лениво тянутся струйки дыма и медленно плавают возле ламп дневного света.
Сейчас Вайдас закричит, но в этот момент в дверном проеме появляется всклокоченный Миндаугас, тянущий за руку Далю. Они, громыхая, скатываются по металлическим ступенькам, Миндаугас толкает Далю к выходу, срывает со щита огнетушитель и снова взлетает наверх.
Вайдас растерянным взглядом провожает Далю, она,
не глядя по сторонам, бежит прочь из цеха, потом он видит Жлюбаса, спешащего к лестнице со вторым огнетушителем.
На ходу Жлюбас жестом показывает Вайдасу на свой агрегат и исчезает вслед за Миндаугасом.
Когда через несколько минут появляется бригадир, пожар уже ликвидирован, вроде ничего и не было, только слегка попахивает горелой бумагой. Голосом, едва не срывающимся на крик, Повилас приказывает всем вернуться на рабочие места, подходит к Миндаугасу, который стоит возле пожарного щита с огнетушителями и печально оглядывает свою перепачканную в саже праздничную рубашку.
— Ты!.. Юбиляр!—шипит Повилас.— Почему не пошел домой, как было велено?!
— Думал, может, исправят...— глухо отзывается Миндаугас.
— Исправят! Теперь не исправят, а мозги вправят! Обоим нам вправят!
Схватив со столика подаренные бригадой часы, он сует их в руки Миндаугасу и жестом приказывает следовать за собой. Но Миндаугас уже очухался, он понимает, какая это будет комическая картина: лучший аппаратчик цеха, грязный как трубочист, плетется вслед за бригадиром с коллективным подарком в руках. Он ставит часы обратно на столик.
— Пусть останутся как воспоминание обо мне.
— Никто тебя не выгоняет, дурак!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22