Ее ведут или поддерживают. Юле старательно переставляет ватные ноги, будто ступает по глубокому снегу, и наконец вдыхает улицу — смесь пыли и бензина.
Рядом молодой мужчина в новеньком коричневом плаще, стоит, словно прикрывает ее своими широкими плечами от прохожих, их внимание ему явно не по душе, поэтому лицо у него суровое, почти злое.
— Какого черта вы... в таком положении... за водкой лезете?
Юле переводит дыхание, судорожно втягивает воздух — домой, только домой!
— Спасибо вам.
Но мужчина не отпускает ее локоть.
— Что толкает вас,— вполголоса рубит он,— беременную... стоять за водкой?
Юле покорно смотрит ему в глаза: добрый ты человек, но если понял и помог, то не расспрашивай и отпусти руку.
— Зачем?
— Боже мой,— уже совсем по-бабьи стонет Юле,— Паулюс придет...
Мужчина разжимает пальцы, одергивает свой новенький плащ и, снова корректный и официальный, сочувственно произносит:
— Все вы суки.
Но Юле эти слова не задевают, она даже не оборачивается, ее интересует лишь одно — на такси тоже очередь.
Кончился рабочий день.
Когда в один из летних вечеров ее отца принесли домой, она не плакала.
Сгорел от водки, говорили вокруг.
После похорон мать начала поколачивать ее, все чаще выпивала с бывшими отцовскими собутыльниками.
Юле и тогда не плакала.
Оставив мать жить так, как ей нравится, она уехала в Вильнюс, поступила в медучилище.
Перед отъездом вернула Паулюсу письма, которые он писал ей еще с четвертого класса.
За окном густеют сумерки наступающего вечера, упорно нашептывая Таурасу, что только там, на улице, идет настоящая, нормальная жизнь.
Он бросается на кухню, вытаскивает из принесенной Юле стопки белья чистую рубашку и, сунув ее под мышку, спешит в прихожую к телефону.
Но рука почему-то долго лежит на трубке, не поднимая ее, нет, вовсе не жаждет он болтовни на литературные темы, сейчас, в этот момент, в этот уже давно начавшийся отрезок времени, никто не интересует его, ни с кем не сможет он поговорить о самом главном, давно перерос всех знакомцев своим одиночеством, тем одиночеством, которое не выставляют напоказ и от которого никто и ничто не поможет тебе избавиться.
Что это, рок или проклятие, неведомо откуда и за что свалившееся на него?
— Очень мило,— сказал Гудинис, возвращая Таурасу журнал с его первым опубликованным рассказом.— Однако ты совсем неграмотный, хотя и учишься на третьем курсе. Хватаешь первую попавшуюся деталь, не ищешь своего. Что скажет читателю фраза: «Отец
играл с дочкой»? Это мыльный пузырь. Может, он позволил ей подергать себя за бороду, а может... а может, учил складывать ручонки и молиться, убив перед тем человека? Тогда и будет: отец играл с дочкой...
— Другим понравилось,— мрачно буркнул Таурас, свернул журнал трубкой, приложил к губам и добавил: — И они не цеплялись к каждому слову!
Он прекрасно видел, что, прочитав рассказ, отец как-то странно оживился, на щеках вспыхнули красные пятна, а движения стали нервными и резкими. Переставил пепельницу с одного места на другое, поправил стопку книг, вырвал ниточку из обтрепанной манжеты.
— Конечно, писать ты научился,— Гудинис ободряюще улыбнулся.— Но это еще не все. Необходимо иметь собственное мировоззрение. Бездумно участвовать в литературном процессе, не осмысляя его, как делает большинство,— пустое дело. Надо во что-то верить.
— Тоже мне новость! — прыснул Таурас.— Факт. В человека. В прекрасное. Бороться за правду.
— Я тоже некогда так думал. Оказывается, этого недостаточно.
— Что же еще?
— Скажи, какую правду ты имел в виду?
— Ну... правду времени.
Гудинис, закинув ногу на ногу и покачивая ею, меланхолично почмокал губами и тихо проговорил:
— Запомни раз и навсегда, сын, существует только одна правда. Правда.
— И дураку ясно,— поспешил согласиться Таурас и переменил тему: — Сегодня хоронят Байораса. Пойдешь?
Гудинис медленно повел головой из стороны в сторону.
— Пошел бы, но не доверяю этому устройству,— он небрежно большим пальцем постучал себя по груди слева.— Сходи-ка лучше ты с друзьями.
Март 1965 года.
Мокро и скользко.
Таурас пошел.
То была какая-то золотая пора, когда он еще умел и смеяться, и радоваться, когда хватало всего четырех часов сна в сутки, когда с утра и до самого закрытия он
мог сидеть в библиотеке, но возвращался домой бодрым, без малейшей усталости и рассказывал отцу обо всем, что узнал нового. Таурас сыпал фамилиями современных авторов и испытывал приятное чувство превосходства — отец явно отстал, безнадежно отстал, эти имена ничего не говорили ему.
В библиотеке он и встретился с Юле.
Она сидела за соседним столом, прикасаясь кончиками пальцев ко лбу; ее тонкие нежные руки золотились солнечным загаром, спина под скромным летним платьем казалась напряженной, как у балерины; на ногах белые босоножки, виднелись едва тронутые лаком ногти ног. Ощутив на себе его изучающий взгляд, она левой рукой поправила платье на коленях и непроизвольно стрельнула в сторону Таураса глазами пронзительной голубизны. Едва ли увидала его — взгляд был как у только что проснувшегося человека, однако через минуту, строго нахмурив брови, повернулась к нему еще раз. Таурас дружески улыбнулся и тут же уткнул нос в книгу, словно показывая, что не собирается нарушать ее покой.
Однако читать дальше уже не мог. Охваченный необъяснимой озорной радостью, подсунул ей записку: «Зверски нет времени, но я хотел бы с вами встречаться».
Она ответила: «Вы зверски смешны».
Таурас: «Прекрасно. Будем смеяться вместе. Согласны?»
Она: «Это невозможно».
Таурас: «Возможно!!!»
Вышли они вместе и всю дорогу до ее общежития болтали о разных пустяках и непрерывно смеялись. Юле совершенно не умела сдерживаться, хохотала до слез, когда Таурас с невинным видом нес какую-то чушь; прохожие на них оборачивались, но ему было на все наплевать, дурашливо-счастливый, он словно окунулся в сказочный источник живой воды. На прощание вдруг крепко поцеловал ее в щеку, оба были смущены случившимся, и у Таураса невольно вырвалось:
— С тобой хоть в Клондайк!
Они снова рассмеялись, но на сей раз смех прозвучал робко и неестественно.
— Это я. Не испугала? — услышал он в трубке и сразу же узнал — Даниэле! Резанула хорошо знакомая нагловатая ирония.
Таурас стоял босиком и с минуту молчал, до боли подгибая пальцы ног. Он и в темноте видел, как Юле приподнялась на локте и подперла ладонью голову.
— Слушаю,— наконец приглушенно выговорил он.
— Что, женушка уже спит? — Ирония плохо скрывала неподдельную боль.
— Да,— строго ответил Таурас.— Не знаешь, что ли, который час?
— Знаю,— печально вздохнула Даниэле.— Полпервого. Я только со вчерашнего дня в Вильнюсе. Может, рассчитывал, что я никогда не выкарабкаюсь из Клайпеды? А может, надеялся, что выскочу там замуж?
— Так что тебе нужно? — перебил Таурас.
В комнате вспыхнула настольная лампа. Обернувшись, он увидел, что Юле уже сидит в постели, обхватив руками колени, и смотрит на оконные занавески.
— Что нужно? Я в нескольких шагах от тебя, а спички кончились. Ты не мог бы вынести даме спички?
— В такое время? Имей совесть!
— Совесть? Ишь чего захотел!
Продолжать разговор было невозможно. Таурас увидел, что Юле взяла со столика его сигареты и неумело закурила.
— Ладно,— раздраженно буркнул он.— Принесу. Встречай.
Бросив трубку, он уселся на кровать рядом с Юле и попытался отнять у нее сигарету. Она мягко, но решительно оттолкнула его руку.
— Ну? — спросила, выпустив тонкую струйку дыма.
— Ты куришь? — недовольно проворчал Таурас.
— Изредка.
Сказала как человек, которому нечего скрывать.
Таурас вскочил и начал рыться в карманах висящего на стуле пиджака.
— 'Проклятье,— сказал, избегая смотреть Юле в глаза.— У тебя не найдется трешки?
Юле сидела как изваяние. На стене высилась огромная сутулая тень Таураса.
— Погляди в сумке.
Таурас мигом очутился в прихожей, прихватил ее сумку и вернулся назад.
Юле сидела с закрытыми глазами.
— Нет! — скрежетнул зубами Таурас и швырнул сумку ей на кровать.— Не стану же я в твоих вещах копаться!
Стянул со стула брюки, рубашку и принялся лихорадочно одеваться, боясь, как бы телефон не зазвонил снова.
Юле протянула недокуренную сигарету:
— Потуши!
Таурас поспешно придавил окурок в пепельнице и, согнувшись, стал шнуровать ботинки, только бы не видеть, как Юле копается в сумочке, отыскивая никому не нужную трехрублевку, только бы не видеть этих тонких, бесконечно близких обнаженных рук, трогательно торчащих из коротких рукавчиков ночной рубашки. Наконец он распрямился с искаженным от стыда лицом, на одеяле лежала пятерка.
— Я просил три.
— Других у меня нет. Это наши последние деньги.
Наши, наши, наши.
— Проклятье! — выдавил Таурас.— Вот проклятье! Понимаешь...
— Вернешься, расскажешь,— перебила Юле.— Ведь ты же вернешься, правда?
— Юле!
Выскочив в прихожую, он сдернул с вешалки пальто — поскорее прочь отсюда, но, как назло, не попадал в рукава, и воротник завернулся внутрь, и надо было еще проверить, есть ли в кармане ключи от квартиры, и вдруг он почувствовал рядом Юле. Она стояла босиком, в одной рубашке и молчала.
— Простудишься,— шепнул он, боясь, что громко сказанное слово выдаст его смятение.— Сумасшедшая!
Она помотала головой и подошла к нему.
— Не уходи,— попросила едва слышно, осторожно разглаживая ладонями отвороты его пальто.
— Ну что случится, если я помогу приятелю в беде? — процедил Таурас. Он уже и сам поверил в эту ложь, другого выхода у него не было.
Резко стряхнув руки Юле, кинулся к двери.
Сбегая по лестнице, Таурас уверял себя, что, вернувшись, все выложит Юле, все как есть, что этот последний разговор с Даниэле необходим ему, потому что нельзя же плевать человеку в душу, нельзя плевать на бывшую дружбу, это было бы бессовестно. Она поймет, не сможет не понять, почему у него не хватило решимости сказать сразу, перед тем как уйти.
В студенческом трудовом лагере выяснилось, что Таурас неплохой плотник, что у него легкая рука и что он вообще все схватывает с полуслова. (Где-то в черном конверте должна быть фотография: он, обнаженный до пояса, стоит с сигаретой в зубах возле штабеля досок и улыбается светло и открыто, может, солнцу, а может, и еще кому-то, скорее всего той сероглазой студенточке с английского отделения по имени Даниэле Шарунайте.)
Даниэле была тоненькой, как прутик, и пока не претендовала на внимание мужчин. Быть может, поэтому Таурас и норовил присоединиться к ней, когда студенты обедали, умывались или стирали в ручье белье. Вероятно, в расхожей мудрости, утверждающей, что общий труд и общая усталость сближают мужчину и женщину, есть доля правды. Именно это в конце концов произошло и с ними. Даниэле отдалась ему без всякого кривляния, чувствуя, что это неизбежно, естественно, уверенная в том, что это навсегда. Ты величайшее чудо, говорил ей тогда Таурас, словно святыни касаясь ее тела кончиками пальцев, как только природа могла сотворить такое совершенство?
Они молитвенно стояли друг перед другом на коленях.
А осенью Таурас испугался, почувствовав, что Даниэле считает его чуть ли не своей собственностью, и начал избегать ее. Они встречались все реже и реже. Потом она по распределению уехала в Клайпеду.
На улице было холодно, но безветренно. Поскрипывал снег. Таурас обогнул несколько блочных домов, вышел на улицу, свернул к телефонным будкам возле троллейбусной остановки. Он еще издали приметил одинокую фигурку.
Даниэле была в черной меховой шубе, волосы заправлены под белую вязаную шапочку, но и в зимней одежде выглядела она стройной и изящной.
Юле пониже, невольно сравнил Таурас.
Подходя, подумал: наверно, надо бы улыбнуться, но мышцы лица словно окаменели. Даниэле тоже встретила его без улыбки, пряча лицо в высокий воротник.
— Может, все-таки здравствуй! — Голос ее был насмешлив, как и прежде. Руки не протянула — грела их, сунув в широкие рукава шубы.— Не бойся, поцелуев не потребую.
— А что потребуешь? — спросил Таурас.
— Все цепляешься к словам? — Даниэле тихо, с облегчением рассмеялась.
— Так и будем топтаться? — Таурас притронулся к ее плечу.— Не страшно в такое время, да еще без спутника?
— Неуютно, но что поделаешь.
С вечера шел снег, и тротуар, покрытый притоптанной снежной коркой, был скользким. Даниэле, двинувшаяся следом, сказала:
— С вашего позволения, возьму вас под руку.
Таурас остановился, обернулся к ней. Лицом к
лицу.
— Болтаем невесть о чем, а у меня нет времени. Ты же знаешь, что я терпеть не могу болтовни. И у меня абсолютно нет времени, Даниэле.
— О! Оказывается, ты не забыл моего имени!
— Зачем звонила среди ночи?
— Когда мужчина спрашивает у женщины «зачем», он похож на идиота.
— Ладно, я идиот. Но все-таки зачем?
— Вызвала переполох в семье?
— Мог бы ответить — это не твое дело, но пока смолчу. В другой раз, пожалуйста, так не делай. Давай поговорим серьезно. И откровенно. Чтобы больше не нужно было ни о чем говорить.
Даниэле внимательно посмотрела на Таураса, опустила воротник, побелевшее лицо печально и внимательно.
— Ладно. Только сделай милость, не держи руки за спиной, будто собираешься ударить. Вот так уже лучше. Что же, поговорим. Но не здесь. Не на улице.
— Может, пригласить тебя к нам и устроить трехстороннюю конференцию? Или отложим на другой раз?
— Я не хочу откладывать.
— По правде говоря, я тоже не хотел бы.
— Можешь уделить мне часа два? Давай схватим такси и поедем ко мне, на Охотничью.
— Охотиться за воспоминаниями?
— Можешь или нет? Там никто нам не помешает.
В конце пустой улицы Таурас увидел неумолимо приближающийся зеленый огонек.
Бедная Юле. Бедный мой воробушек.
— Ты ведьма,— сказал он.— Таких надо сжигать на костре.
Пока ехали, сидели поодаль друг от друга и молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22