— Каждый должен чувствовать это сам.
— А я вот не чувствую. Странно, не правда ли?
— Был сегодня на работе?
— Там я тоже не нужен. Там на меня смотрят как на мину замедленного действия, которая в один прекрасный день может взорваться и разлететься на кусочки. И некому будет собрать их. Но я сижу, как мышь под метлой, и не собираюсь взрываться. А если бы мышь и взорвалась, разве большой шум получился бы? Один пшик, никто даже не услышит.
Отец мял рукой подбородок, глядя в затылок Таурасу, потом шагнул к нему и положил руку на плечо.
— Сын, — сказал он торжественно,— что бы там ни было, но пить тебе не суждено. Судьба.
— Не трогай меня! — вскочив, закричал Таурас.— Старый комедиант!
Он оттолкнул отца, и тот стукнулся спиной о посудный шкаф.
— В твоих словах ни грана искренности! — продолжал кричать Таурас.— Жила ли когда-нибудь под этой крышей любовь? Никогда! Трое взрослых людей по-джентльменски терпят друг друга, но никто никого не любит, потому что не знает, что такое любовь! Судьбой, видите ли, не суждено! Судьба всем нам еще отомстит за то, что в этом доме никогда не было любви!
Гудинис, вероятно, и не слышал его истерического крика, остекленевшими глазами уставился он в искаженное злобой и отчаянием лицо сына и тщетно старался совладать с дрожащими губами.
— Не знал я,— наконец еле слышно сказал он,— не знал... какой зверь сидит в тебе.— И нетвердым шагом направился в кабинет.
Дверь беззвучно закрылась.
Что я наделал? Если бы еще мог плакать.
Он выкрикнул глубоко-глубоко таившуюся правду, никому не нужную и мучительную, но, коль скоро она выплеснулась, значит, перед ее лицом надо что-то делать, что-то менять или уходить.
Таурас постучался и, не ожидая разрешения, вошел. Гудинис, сгорбившись, сидел на краешке дивана,
уткнув голову в кулаки, и даже не шелохнулся. Таурас постоял минуту, кусая губы, полными боли глазами наблюдая за отцом, и наконец выдохнул:
— Прости.
Круто повернулся и вышел. Больше он сюда не вернется.
15
Когда навалилась усталость, когда настигла его эта неприязнь к самому себе, к автоматически повторяющимся действиям и постоянным пропылившимся декорациям? Быть может, тогда, когда впервые ощутил он вкус признания? Оставшись один жарким летом в городе — все знакомые куда-то провалились, отец уехал в Палангу, Вайдас в спортивный лагерь,— Таурас внезапно почувствовал жуткую бессмысленность течения времени; эта тягучая, как теплый мед, субстанция безвозвратно уносила с собой неиспользованные возможности, несостоявшиеся встречи, неосуществленную любовь и угасающую душевную бодрость.
Усталость, утешил он себя тогда. Обыкновенная усталость, вызванная жарой. Однако он лгал себе, это была не усталость, это было гнетущее ностальгическое чувство, от которого он не мог избавиться ни днем, ни ночью.
В последнее время даже с Юле встречался редко, достаточно было того, что она где-то существует — милое, чистое создание, рядом с которым можно на время забыть свои проблемы; близости с ней он почему-то опасался, казалось, что близость сулит им обоим какую- то мучительную утрату, что-то непоправимое.
Но теперь и Юле не было. Она проводила свой отпуск в деревне у матери. Несколько дней подряд Таурас мысленно твердил название ее деревни, а в субботу утром очутился в автобусе, мчащемся по жемайтийским равнинам в сторону моря.
Он всегда тайно завидовал тем, кто мог объявить: еду в деревню навестить родителей, еду в деревню к родственникам. У него такой деревни не было, и он чувствовал себя лишенным естественных земных корней, отсеченным от них, как травинка, скошенная косой, высохнет — и на корм скоту. Иногда он начинал
ненавидеть книги, вернее, создаваемый ими иллюзорный мир, который ни в коей мере не мог заменить подлинного, но одновременно с иронией смотрел и на своих ровесников, пробующих силы в литературе и бесконечно топчущихся вокруг воспоминаний о своем деревенском детстве. Они не могли, не умели, а точнее говоря, попросту не хотели понять действительность современного города, где жили теперь, пусть этот город и не очень велик — едва заметная точка на карте Европы. И для Таураса некоторым утешением была уверенность, что он-то обладает тем, чего лишены они.
Давай съездим к тебе на родину, попросил он как-то отца, очень хочется выяснить, какие гены бунтуют во мне. Никого там уже не осталось, ответил отец, живут чужие, совсем незнакомые люди. Да и дедовский дом не сохранился. Как это может совсем никого не остаться, возразил Таурас, есть же, черт побери, где-то какая-то родня, пусть даже в самом дальнем уголке Литвы! Может, и есть, равнодушно согласился отец, даже наверняка есть, но они ни разу не вспомнили обо мне, а я о них.
И тебе нисколечко не больно? Отец нахмурился и ответил, что так уж, видать, рассудила жизнь.
— И все-таки я хочу знать, где могила матери,— настаивал Таурас.
— Здесь,— сказал отец.— В Литве.
— Хочу знать точно где.
— Вайдас вон о своей знает, но ему это ни к чему.
— Когда-нибудь и он заинтересуется.
— Не уверен. А твоя мать... Тогда погибло много людей. Я же тебе рассказывал. Она ехала из Каунаса в Аникщяй и случайно попала под бомбежку. Я узнал об этом не сразу...
— От кого узнал?
Отец долго молчал.
— От Шальтиса. Он тоже был там и видел. Наверно, тоже хотел бежать.
— Откуда бежать? — Таурас не заметил, что мертвой хваткой вцепился в отцовский рукав.
— Из Каунаса... Куда-нибудь подальше от суматохи...
— Так он должен знать, где она похоронена!
— И он не знает.— Отец нежно разогнул побелевшие пальцы Таураса.— Где-то в общей могиле неподалеку от Каунаса.
— Где-то... А ты искал, интересовался?
— Да. И я, и ее мать, твоя бабка... помнишь Аникщяй?
— Чуть-чуть. И не нашли?
— Не нашли.
— А другие находят! — с досадой воскликнул Таурас,— Даже через двадцать лет находят!
— Из этих других я один остался.— Голос отца дрогнул.— И мне важнее было растить тебя, а не могилы искать.
— Я сам поговорю с Шальтисом,— медленно произнес Таурас, стараясь припомнить лицо соседа.
— Разумеется, когда будет время.— Ирония отца словно кнутом хлестнула Таураса.— И соответствующее настроение.
— Именно так!
Выскочив на лестничную площадку и очутившись перед обитой коричневым дерматином дверью соседа, Таурас внезапно вспомнил лицо Беньяминаса и понял, что за этой дверью ему никогда не услышать правды.
По ту сторону дороги, перед автобусной станцией, на которой сошел Таурас, белело длинное одноэтажное строение с выгоревшей синей вывеской «Магазин», Таурас решительно свернул туда, кто-нибудь да должен же был там знать, как найти Вайткявичюсов. В магазине торговали продуктами, а на соседнем прилавке громоздились рулоны ткани, под самым потолком, как пугала, висели на плечиках никем не покупаемые плащи и платья. Две женщины, отрывая от батона большие куски, запивали их лимонадом.
Таурас поздоровался с продавщицей и, слегка приглушив голос, чтобы те две не вмешивались, спросил, как ему разыскать Вайткявичюсов.
Бойкая бабенка радушно заулыбалась: а вон по той дорожке, мимо школы, обогнете березнячок, перейдете через железнодорожную насыпь и все прямо, там четыре высокие липы, издалека видно.
— Пировать приехали? — закончив свое объяснение, спросила продавщица.
— Пировать? — Таурасу показалось, что его принимают за кого-то другого, он почувствовал себя обиженным.— С чего бы мне пировать?
Сердце тревожно забилось. Какое пиршество? А что, если?.. Он уставился на женщину, с опаской ожидая объяснений.
— Вайткявичене дом продала, в поселок переезжает.
— Вот оно что,— с облегчением вздохнул Таурас.— Жаль, конечно...
— Чего жалеть-то? Муж под землей, дочь в городе, дом этот ей как горб! А получит денежки — поживет в свое удовольствие.
Таурас неопределенно покачал головой, может, и ее правда, он тут человек новый, посторонний, какое имеет право соваться в чужие дела. И все-таки ощутил острую жалость, почти досаду, будто его собственный дом продавали; казалось, кто-то зло посмеялся над идиллическими мечтами, которые в автобусе так сладко кружили ему голову.
— Спасибо.— Таурас поправил на плече полупустую сумку, где лежало только полотенце, мыло, зубная щетка да несколько пачек сигарет, и собрался уходить.
— Ничего не возьмете? — удивилась продавщица.— Или с собой прихватили?
Он оглядел витрину с напитками — кроме засиженных мухами бутылок коньяка, ничего не было.
— Думаете, надо? — с сомнением протянул он.
— А как же! — важно надула пухлые губы продавщица.— Глядишь, потом бежать придется.
Нагнувшись, она пошуршала бумагой и твердо, по- мужски впечатала в прилавок донышко «Кристальной». Таурас сообразил, что сдачу брать не следует, поблагодарил и вышел.
К дому Юле брел не спеша, жадно оглядываясь по сторонам, словно хотел заставить заговорить каждое дерево, каждый камень, чтобы рассказали они, как текла тут неведомая ему жизнь Юле. Взобравшись на железнодорожную насыпь, за добрых полкилометра увидел четыре развесистые липы, растущие среди поля, и прячущийся в их тени небольшой хуторок. Это и был родной дом его Юле. Таурас шагал все медленнее и медленнее, наконец совсем остановился, теперь его, наверно, могли бы увидеть из окон избы, тропинка бежала по ровному лугу, поэтому он бросил на траву свою дорожную сумку и сам упал рядом. Ха-ха, был человек,
и нет человека, если кто и видел, подумает, что почудилось. Лежа навзничь, смотрел на клочья белых облачков, быстро гонимых ветром, в траве у самого уха скреблись букашки, дивясь тому, что какой-то великан вторгся в их владения, и как заведенные стрекотали кузнечики, кто кого перестрекочет...
Ветер доносил от дома голоса подвыпивших людей, взлетало и снова затихало нестройное пение, а Таурас все лежал в траве, и ему было дьявольски грустно оттого, что жизнь лишила его еще одной иллюзии.
Возвращайся, нашептывал внутренний голос, и здесь не найдешь ты согласия между собою и миром. Таурас печально усмехнулся: ладно, пусть вдребезги разлетелись пасторальные картинки, однако охватившее его любопытство осталось неудовлетворенным. Он еще раз хмыкнул, ощутив затылком поллитровку, лежавшую в сумке.
Сбросил туфли, закатал брюки до колен и босиком направился к усадьбе. Ему вдруг стало безразлично, как его встретят, что скажут; на лице появилась широкая вызывающая улыбка, в руках и в плечах ощущал он необоримую силу. Пусть выгоняют, если не ко двору придется, плевать, теперь он мог идти сколько угодно, радостно чувствуя свое бодрое тело и не занимаясь самокопанием.
Во дворе усадьбы Таурас прежде всего обратил внимание на странную пару: хромой мужик, подняв костыль и спотыкаясь, гонялся за хохочущей женщиной и норовил ударить ее. Женщина была ловчее, костыль, запутавшись в ветках яблони, глухо стукнулся о землю. Хромой, не удержав равновесия, тоже рухнул на колено, но упрямо поднялся и, прошипев «падла!», снова заковылял следом за женщиной.
На крыльце, скрестив руки на груди, стояла невысокая полная баба в цветастом платье, смотрела на их возню и звонко смеялась, скаля на зависть белые, здоровые зубы. Таураса она заметила лишь тогда, когда хромой совсем сдал и присел отдохнуть возле колодца.
— Все равно убью, сволочь! — едва переводя дыхание, хрипел он.
— Старый ты хрыч! — огрызнулась преследуемая и, запустив в него гнилым яблоком, взбежала на крыльцо.
Женщина в цветастом платье рукой утерла вы
ступившие от смеха слезы и обратилась к Таурасу:
— Кого ищете?
— Юле.— Таурас подошел ближе, догадываясь, что говорит с хозяйкой.
— А кто вы ей будете? Друг? Начальник?.. А может, жених?
Женщины прыснули, прислонясь друг к дружке.
— Зовите как хотите. Есть она?
— В избе,— ответила цветастая и громко позвала: — Юле! А ну-ка иди сюда!
— Я тут, мама, не кричи.— За плечами матери показались светлые волосы Юле.
— Встречай,— мать еще раз оглядела Таураса и нырнула в двери.
Юле была в выгоревшем летнем халатике, перехваченном кожаным ремешком, пуговицы то ли не застегнуты, то ли оторваны. Увидев Таураса, она глубоко вздохнула, беспомощно сунула руки в карманы, плечи опустились.
— Таурас...— удивленно протянула она.— Как же ты сюда?..
— Очень просто.— Таурас бросил недокуренную сигарету, собираясь обнять Юле, такую уютную, пахнущую парным молоком, но наступил босой ногой на окурок и взвыл.
Юле потащила гостя к колодцу — сполоснуть ноги, хромой подремывал, упершись спиной в сруб, и, крепко сжимая свой костыль, скрипел зубами, время от времени внятно произнося: «С-стерва...»
Когда Таурас обулся, Юле пригладила его растрепанные волосы и сказала:
— Неудачное время выбрал. Не представляешь, что у нас тут творится.
— Знаю, мне сказали.— Таурас расцеловал ее в обе щеки.— Не стоит переживать.
— Ты этого не поймешь. Я тут выросла. Это лето последнее.
— Понимаю, Юле.
— Ой, не понимаешь. Ладно, идем в дом, мать обидится.
За столом сидели мать Юле, жена хромого и еще трое мужиков. Четвертый лежал поперек кровати, спустив ноги на пол и укрыв пиджаком голову.
— Садись поближе, зятек,— обратилась к Таурасу
хозяйка.— И Юле пускай сядет рядом. Не сердишься, что зятьком кличу?
— Меня зовут Таурас.— Он сел и выставил свою бутылку.
— Таурас — значит тур, зубр, дикий бык,— сказал мужчина в клетчатой рубашке, сидевший напротив.— Я ветеринар, знаю, что говорю.
— Ну и как, Юле, неплохой бычок? — ухмыльнулся его рябой сосед.— Получше Паулюса?
— По роже захотел? — спокойно спросила мать Юле.— Паулюс кто? Мужик. А этот статьи пишет.
— Не статьи, мама...
— Какая разница? Главное — пишет.— Она доверху налила стакан домашним пивом.— Выпей, зятек.
— Мама!
— Молчи. Хорошее пиво.
Таурас выпил, закусил вареной свининой.
— Живал в деревне-то? — спросил молчавший до сих пор третий мужчина.
— Только в детстве,— ответил Таурас.— Под Аникщяй.
— Там и родился?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22