.. Давай спать, Антанас.
— Да кто тебя трогает, черт побери! — приглушив голос, просипел Гудинис.— Сама же разбудила!
— Ну вот, опять сердишься. А ведь нам вставать на рассвете.— Мария погладила его плечо.
— Уже десять раз это слышал.
Гудинис выбрался из постели, сунул босые ноги в туфли.
— Курить идешь?
— Да.
— Господи боже мой... И мать разбудишь,— пробормотала Мария, переворачиваясь на другой бок, лицом к стене, повозилась, укутываясь в одеяло, и наконец затихла.
Набросив на голые плечи летнее пальто (директорское, демисезонное, горько усмехнулся он), Гудинис шарил по столу в поисках кисета. Неожиданно пальцы задели аккуратную стопочку, ощупали знакомый плот
ный пакетик, перетянутый красной резинкой, и уже не захотели выпустить его. Гудинис машинально сунул документы в карман пальто и вышел в сени. Наружная дверь почему-то была не на засове, тихо скрипнув, она открылась в залитый зеленоватым мраком Двор.
Шаркая по гравию дорожки незашнурованными туфлями, Гудинис отошел от дома, чиркнул спичкой и смотрел на слабо разгорающийся огонек. Неожиданный металлический звук, словно кто-то у самого его уха захлопнул портсигар, заставил вздрогнуть. В бледном свете луны Гудинис увидел горбящийся возле сарая «опель», за его открытой дверцей виднелась голова в серебряных кудрях.
— Простудитесь с голыми-то ногами в такую пору,— сердито, но громко сказал Банюлис.— Что за привычка шататься по ночам!
А почему вы спите в машине? Негигиенично, доктор.
Огонек догорел, а самокрутка еще не прикурена. Антанас снова стал чиркать спичкой. Банюлис спустил ноги на землю, но из машины не вылезал.
— Я же для общего блага. Понимаете?
А ведь он боится меня. Гудинис едва сдержал улыбку. Боится, как бы не угнал я его драндулет вместе со всей поклажей! Или шин не порезал... Всего можно ожидать от «поэта», подозрительно покрасневшего в сороковом и не желающего теперь бежать из Литвы... Боится и не может оторвать глаз от моих голых ног, в его профессорской голове не укладывается мысль, как же так: идет человек красть чужую машину, а сам полуодет? Значит, доктор Банюлис считает, что он, Антанас Гудинис, еще может быть опасным, может выкинуть что-то непредвиденное?
— Зря не спите, профессор. Я не умею водить машину.
— Вы ничего не умеете. О вас я меньше всего думаю.
Гудинис почесал ногу о ногу. Внезапно он почувствовал себя освободившимся и от власти этого не терпящего противоречий человека, и от требований Марии. Они же боятся его, хотя и не уважают! Эта мысль доставила ему странное удовлетворение.
— Доброй ночи, профессор. Спите спокойно.
Вместо ответа щелкнула лакированная дверца. Захлопнулась. Вокруг снова стала тихо-тихо. Ночь была светлая, ее невидимые пальцы проникали за воротник пальто, в рукава. Гудинис поежился. Словно обезумев, трещали кузнечики.
Когда он вернулся в комнату, в ноздри ударил запах теплой постели и детской мочи. Мальчик тихо постанывал во сне.
Гудинис остановился возле его кроватки, прислушался.
Слабые стоны превратились в капризное хныканье, а потом раздался пронзительный крик. Гудинис зажег лампу и кинулся к сыну. Мальчик лежал на спине, упираясь затылком в подушку, личика почти не было видно, лишь захлебнувшийся криком рот.
Антанас повернул сына на бочок, пощупал нарыв и в ужасе отдернул руку. Шишка чуть ли не с куриное яйцо обожгла его, как раскаленный уголь. Ребенок кричал уже непрерывно, личико посинело.
— Скорее Банюлиса! — кинул он Марии, которая стояла рядом в ночной рубашке, ничего не понимая, только всхлипывая:
— Господигосподигосподи...
Гудинис взял младенца на руки — может, так станет легче? Однако мальчик мотал головкой из стороны в сторону, вырывался, сучил ногами, руками и, не открывая глаз, продолжал кричать.
Банюлис, бросив на него беглый взгляд, растерялся.
— Не думал, что так скоро...
— Доктор, доктор...— Мария схватила его за рукав.— Вы можете, слышите, можете...
— Он задохнется! Делайте же что-нибудь, черт вас всех побери! — Гудинис едва удерживал Таураса в руках, так он брыкался.
— Я специалист по внутренним болезням, а не хирург! Тут нужен хирург. Можно сделать укол успокоительного и довезти до города...
Гудинис глянул на стенные часы. Два часа ночи.
Мальчик уже хрипел.
Тогда он сунул Таураса остолбеневшей Марии, схватил свой портфель и вытряхнул его содержимое на кровать. Яростно разорвал санитарный пакет, раскрыл опасную бритву. Мария в ужасе завизжала. Банюлис пытался остановить:
— С ума сошли!.. Убьете...
Гудинис с ненавистью обернулся к нему, и профессор умолк.
— Спирт! Где спирт? У вас есть спирт? — крикнул он теще, застывшей в дверях.
Та моментально исчезла и вернулась с одеколоном.
Схватив флакон, Гудинис вылил половину содержимого на клок ваты и принялся тереть бритву.
— Может кто-нибудь подать полотенце?
Банюлис сдернул со спинки кроватки чистую пеленку.
— Надеюсь, кипятили? — строго спросил он, чтобы скрыть свою растерянность и ненужность.
— Ребенка! Скорее!
— Не дам! — Мария заслонила собою сына.— Не дам! Лучше обоих нас зарежь!
Гудинис приказал Банюлису:
— Возьмите у нее Таураса.
На этот раз Мария подчинилась и выбежала из комнаты.
Зажав младенца между коленями, Гудинис ощутил, как лихорадочно бьется его сердце, накинул на голову мальчика пеленку и легко полоснул бритвой по набухшему нарыву. Горячая струя крови и гноя брызнула ему в лицо, по комнате распространилось зловоние, смешавшееся с запахом одеколона. Ребенок вскрикнул и затих.
— Господи, сколько дряни,— дрогнувшим голосом произнес Гудинис, глядя на забрызганную пеленку. Ему необходимо было сказать какие-то слова, чтобы прогнать отвратительный страх, обручем стянувший виски. Осторожно положил сына в кроватку и удивился: — Неужели заснул?
— Вы смелый человек,— сказал Банюлис.— Могли потерять его. Считайте, что воскресили.
— Во время обеда вы говорили иное.
— Внезапное воспаление,— старался сохранить солидность Банюлис,— ведь заранее не определить, когда оно может начаться. У меня в машине стерильный шприц и пронтозин. Все-таки какая-то гарантия. Пусть Мария подготовит повязку. А вам, господин Гудинис, надо умыться.
Только теперь Антанас увидел, что сидит в летнем пальто, наброшенном на нижнее белье, босые ноги
сунуты в незашнурованные полуботинки. Еще раз взглянул на сына. Лоб у ребенка был сморщен, но дышал малыш ровно, глубоко. Гудинис не спеша натянул брюки, надел носки, зашнуровал туфли и пошел к колодцу. Медленно, едва заметно светало. Когда, умывшись, он вернулся, ребенок с повязкой на голове уже преспокойно спал в своей кроватке, а Банюлис укладывал в маленький никелированный стерилизатор пинцет, шприц, иглы.
Гудинис надел пиджак, взял со стола бритву, протер ее ватой.
— Мог бы и побриться,— тихо сказала Мария.— Скоро двинемся.
— Этой больше не буду,— саркастически усмехнулся Гудинис. Сложил бритву и сунул ее в карман. Потом обернулся к Банюлису, который собирался что- то сказать, и перебил его: — Мне надо поговорить с Марией с глазу на глаз, профессор.
Банюлис понимающе кивнул и удалился.
— Ты сильно рисковал, Антанас...— начала было Мария, но ее тон вывел Гудиниса из себя.
— Помолчи. Инъекцию пронтозина следовало сделать еще до обеда, и не было бы никакого воспаления. Так? Почему ты не попросила об этом своего шефа?
— Я не знала, что у него есть пронтозин.
— Врешь. Когда ты в последний раз подходила к ребенку?
— Перед тем как идти спать.
— Ну и?..
— Он был совершенно спокойным...
— Сейчас он мог быть еще спокойнее.
— Что же мне теперь делать, Антанас? — с рыданием в голосе вскинулась Мария.— Упасть перед тобой на колени, молить о прощении? Могу и это сделать. И святые, и мудрецы ошибаются... А в такой момент, когда считанные часы...
— Одевайся и убирайся. Ведь ты только об этом и думаешь.
— А ты?
— Мы останемся. Надеюсь, твоя мать нам поможет?
— Нет! Нет! — Мария, как безумная, метнулась к ребенку.
Гудинис грубо отшвырнул ее от кроватки.
— Ты! — прошипел он.— Мать! Сестра милосердия! Ведь он умрет в дороге!
— Я не могу остаться,— помертвевшими губами прошептала Мария.
— Ну и убирайся! — рявкнул Гудинис.— Обойдемся.
— Нет! Нет! Не отдам!
— Если бы ты даже осталась, я все равно не мог бы жить с тобой.
Она сидела на краю кровати с всклокоченными волосами, расширенными глазами, но шок уже прошел. Одернула задравшуюся чуть ли не до бедер юбку, нашла носовой платок, вытерла лицо.
— Ненавижу,— сказала она вдруг.— Ты превратился бы в пепел... если бы знал, как я ненавижу!
— Что тут происходит, позвольте узнать? — В дверях внезапно выросла импозантная фигура Банюлиса.— Если вы терроризируете свою...
— Она больше не жена мне,— яростно выдохнул Гудинис.— Будьте любезны, уведите ее прочь, у нее, кажется, снова истерический припадок.
— Бог тебе отомстит,— рыдала Мария, лихорадочно хватая свои вещи.— Жестоко отомстит. Он мстит за матерей. Попомни мое слово.
— Бог не мстит, а прощает.— Гудиниса тоже стала бить нервная дрожь, но он старался не выдать себя.
— За матерей мстит.— И, повернувшись к Банюлису, она приказала: — Да помоги же мне!
Лохматые брови профессора от возмущения подпрыгнули было вверх, но лицо тут же приобрело выражение радостного удивления, словно он нашел на дороге кошелек с деньгами.
— Я оставлю вам лекарства.
Сразу же после войны Гудиниса разыскал Беньяминас Шальтис и сообщил, что Мария и Банюлис попали под бомбежку и погибли. Он, мол, был неподалеку и все видел. «Тоже собирался удрать?» — спросил Гудинис. «А может, у меня было специальное задание»,— огрызнулся Беньяминас. «Какое задание? Ты же настоящая... присохшая блевотина»,— с отвращением бросил Гудинис. «Это к кому же я присох, может, к тебе?»—прыснул Беньяминас. «К жизни»,— спокойно отпарировал Гудинис.
Юле переступает порог своей квартиры вконец измученная, такси поймать не удалось, в битком набитом троллейбусе у нее дважды темнело в глазах, дважды она сладко погружалась в какую-то пьянящую бездну, однако не погрузилась, потому что ее прочно держали, стиснув со всех сторон, чужие тела, и вот пришло спасение — она дома!
Теперь можно поплакать, ведь рядом никого нет, никто не увидит, глядишь, и прошла бы ломота во всем теле, тошнота, но слезы давно иссякли. Юле направляется в кухню попить холодной воды, потом к телефону.
— Слушай, Адочка, я больше не могу.— Юле старается, чтобы ее голос звучал как можно тверже и подруга не заподозрила, что она совсем скисла.— Сегодня чуть не упала в магазине, еле выдержала в троллейбусе. Эта неделя для меня — сплошное мучение.
— Ах, детка, детка,— голос у Ады низкий, почти мужской.— Значит, так и не сказала Таурасу?
— Не получится у меня такой разговор,— вздыхает Юле.— Вдруг подумает, что собираюсь этим вернуть его.
— Но ты же говорила, что он сам хотел ребенка!— восклицает Ада.— Не буду я ничего тебе делать! Рожай, а когда узнает, пусть поступает, как подскажет совесть. Не думаю, что он такая уж скотина!
— Что с того, если все равно не любит? — снова печально вздыхает Юле.
— Ты настоящая деревенская курица и еще дурее,— в тон ей отвечает подруга.— Сообразила ребятенка, а теперь о любви болтаешь. Нет, детка, не стану я вредить твоему здоровью.
— Другие говорят, ничего страшного,— в сотый раз пытается внушить самой себе Юле.
— Говорят! — взрывается Ада.— И не такие телушки после этого яловыми остаются.
— Адочка,— Юле едва сдерживает подступающее рыдание,— мне теперь все равно... Я же всегда старалась не стеснять его... не поймешь ты... ну, не могу я, как другие. Если не ты, придется к частнику обращаться. Будет еще хуже.
Ада не отвечает, в трубке слышно, как она чиркает спичку за спичкой," прикуривает.
— Не пугай ты меня, терпеть не могу шантажисток.— Сигарета, видимо, несколько умеряет ее гнев.— Что ж, детка, если решила твердо, приходи завтра до девяти. Будешь первой. Привет.
Она кладет трубку.
Хорошо, приду. Все вытерплю. И тогда будет поставлена точка. На веки вечные.
Юле обводит глазами комнату, которая ей все равно мила, хотя здесь нет и не будет больше Таураса. В комнате ничего ценного — самая необходимая мебель серийного производства, пол покрашен в коричневый цвет, на окне бордовые занавески с крупным черным узором, о таких мечтала она еще в детстве, увидев их в Доме культуры; правда, пришлось долго уговаривать Таураса, пока согласился. Сколько тут еще осталось его вещей! Книги, зимнее пальто в прихожей. Раньше как-то не бросалось в глаза, а теперь, когда должен прийти... Боже, боже...
Только бы не стало плохо в присутствии Паулюса.
Она так истосковалась тогда по Таурасу, что, когда он вернулся, ничего не стала расспрашивать о двух месяцах, которые он провел в доме Даниэле. Казался совершенно больным, но, слава богу, не пустился в оправдания, сказал только:
— Без тебя я не я. Какой-то выдуманный робот, автомат. Злыми людьми изобретенный.
Ладно, решила тогда Юле, я и впредь буду хохотушкой, которую ты любил, никогда не устающей подругой, готовой удовлетворить все твои желания, и буду счастлива, видя тебя веселым и работающим.
И ни единого упрека!
Она потихоньку радовалась, наблюдая, как Таурас по утрам усердно делает зарядку, как, вернувшись с работы, кидается к книгам, рассуждает о них, помогая ей стряпать на кухне, старается меньше курить и уже в постели долго рассказывает, что бы он хотел написать.
— Возьми и запиши все, что говоришь,— несмело посоветовала однажды Юле.— Не знаю, как покажется другим, но мне все это безумно интересно. Ведь со временем сам забудешь.
— И не жалко. То, что должно остаться, останется.
— А хочешь, я буду записывать? Ну, конспектировать...
— Что? Сюжеты? — Таурас уперся локтем в подушку и попытался в темноте рассмотреть ее лицо.— Да не нужны они мне! Спасибо тебе, воробушек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22