таким, мол, по логике вещей и должен быть конец Антанаса Гудиниса. Впрочем, так ли уж важно, какие отзвуки вызовет его кончина? Упал на улице, скажут Таурасу и
Вайдасу. Три простых слова. Упал на улице. Что тут особенного?
Гудинис находит в кармане плаща металлическую трубочку с нитроглицерином, вытряхивает белую крупицу на ладонь и кладет под язык.
— Не пытайся разжалобить нас, папаша,— недоросток нежно поглаживает Гудиниса по плечу.— А ну, чем пробавляешься?
Блондин вырывает у Гудиниса трубочку с нитроглицерином и разочарованно цедит:
— Дерьмо.
Размахнувшись, швыряет ее в кусты, потом, склонив голову, долго рассматривает Гудиниса.
— Не сердись,— печально говорит недоросток.— Тебе это больше не понадобится.
Но теперь они уже совершенно не интересуют Гудиниса. Он прикрыл глаза и ждет, когда перестанут бегать мурашки по правой руке; всего в каких-нибудь двадцати шагах людная улица, один за другим проносятся троллейбусы, в текущей по улице толпе наверняка есть хоть один знакомый человек, может, там даже Таурас, если что, ему помогут добраться до дому. Гудинис старается глубоко и ритмично втягивать в себя прохладный вечерний воздух, лекарство успокаивающе холодит нёбо, постепенно проходит дрожь в ногах.
— Очень уж ты неразговорчивый отец,— слышит он недовольный голос блондина и открывает глаза.— Ну-ка, пощекочи его перышком!
Гудинис видит, как прыщеватый вытаскивает из внутреннего кармана куртки остро заточенную отвертку, и тут же чувствует жало, кольнувшее между ребрами. Спросить, чего им надо? И так ясно — не денег. На обоих модные куртки, импортные туфли на платформе. Просто хотят поразвлечься. Унизить, растоптать.
— Чего ты, папаша, такой смирной? — с деланным испугом шепчет ему на ухо блондин.— Может, смерти боишься? А то познакомим! Вон она, за кустиком притаилась.
Странно, апатично думает Гудинис, ведь я до сих пор не могу постичь психологии насильников. Руту избил муж, теперь эти двое, которые видят меня впервые и которым я не сделал ничего плохого ни словом, ни делом... Неужели так и оставлю этот мир, не поняв, куда он катится?..
— Слушай, Сэм,— недоросток разочарованно сует отвертку в карман,— я хочу пи-пи. Не одолжит ли папаша свой ночной горшок?
Блондин в восторге, он заходится от смеха, корчится, как в припадке эпилепсии, кудахчет:
— Грандиозно! — И наконец, кривляясь, снимает двумя пальцами с Гудиниса шляпу.— Разрешите?
И тут старый человек внезапно вскакивает, выхватывает свою шляпу и хлещет ею по физиономии сначала блондина, потом его дружка.
— Прочь, подонки!— ревет он и сам столбенеет от силы своего голоса.
Останавливаются несколько прохожих — что случилось? — а Гудинис, гордо выпрямившись, неся в правой руке шляпу и откинув седую голову, идет мимо, не обращая на них внимания, идет так, как, наверное, ходил только в далекой юности.
— К радости, к счастью! Вперед! — хрипло возглашает Таурас, врезаясь в толпу, стоящую подле дверей ночного бара. Люди снисходительно улыбаются, но пропускать не желают.
— Не разоряйся,— дергает его за локоть Даниэле.— Чем ты лучше других?
— Я не стремлюсь за эти стеклянные двери,— уже спокойно объясняет Таурас.— Меня ведут туда на заклание, как жертвенного барашка за рога. Ну-ка, братва, пропустите нас!
— Откуда такой приблатненный выискался?
— Смотри, как бы не схлопотать промежду рогов!
— Мы тоже ждем!
— Слышь, бич,— косматый парень с длинными, печально повисшими усами сует Таурасу десятку,— будь человеком, возьми там бутылочку, неважно чего, что дадут.
Таурас притворяется, что не видит протянутой бумажки, и вслед за Даниэле входит в вестибюль, она гордо помахивает билетами. Внезапно их осыпают осколки дробных медных звуков — программа только что началась.
— Уже.— Глаза Даниэле блестят, голос стал глуше. Не ожидая помощи Таураса, она поспешно бросает на барьер гардероба легкое пальтецо в зеленую клетку и, вскинув тонкие обнаженные руки, взбивает копну пепельных волос. Руки еще хранят память о солнце Балтики или черноморских пляжей, лицо цвета зрелого персика, без грима и пудры, тоже довольно вызывающее свидетельство здоровья и благосостояния.
Спрятанная за тяжелыми дверными створками черного дерева маленькая лесопилка визжит уже всеми своими пилами, их высокие ноты, словно мягким покрывалом, глушит басовая гитара, визг умолкает.
— Добрый вечер, милые гости! — Конферансье сладко улыбается (мы все здесь свои среди своих и просим не стесняться), а метрдотель в красном фраке, неслышно ступая, ведет Даниэле и Таураса к их столику. Движением фокусника убирает с него табличку с надписью «Занято» и, ощупывая глазами Даниэле, шепчет:
— Приятного вечера.
Ну прямо сводник! Его что, научили или сам придумал? Нет, Таурас не собирается затевать скандал, он никогда не скандалит в подобных заведениях, но эта пошлятина хлещет его, словно тряпкой по лицу (все здесь свои среди своих), и он иронически приподнимает бровь.
Однако метрдотель уже не обращает на него внимания, он сосредоточен и солиден, как церемониймейстер королевского бала,— видите, сколько гостей, какая ответственность! — и спешит к дверям, чтобы встретить очередную пару
Мужчина — просто орел, только совершенно лыс, и глаза у него пачем,у-то все время бегают, а женщина смущенно .жмется. Чужая жена, отмечает про себя Таурас.
Даниэле не может спокойно усидеть в кресле.
— После отпуска кажется, тысячу лет здесь не была! Ведь меня тут все знают, ей-богу, знают.— Даниэле приветствует кого-то, взмахнув рукой, и тут же бросает на Таураса притворно виноватый взгляд.— Не сердись!
Таурас пожимает плечами.
— В окно дует,— бурчит он
— Правда?—удивляется Даниэле.— А я так нисколечки не чувствую.— Она трется щекой о свое обнаженное плечо.— Если дует, значит, надо чуточку выпить.
— Не хочу,— говорит Таурас.— Сегодня не хочу. А кроме питья, можно тут еще чем-нибудь заниматься?
— Нет, нельзя,— смеется Даниэле и накрывает ладонью пальцы Таураса. Рука у нее действительно теплая.
Ха-ха, вот он и приполз к ней снова, это гораздо удобнее и легче, чем приручать нового зверя. Кто пил, тот будет пить, кто любил, тот будет любить... Банальная сентенция из арсенала продавщиц и официанток, но, к сожалению, верная.
Ходит песенка по кругу...
Пока сама Даниэле в один прекрасный день не заявит ему хладнокровно: «Не приходи и не зови». Она уже и теперь чувствует себя хозяйкой положения. Видимо, слова, сказанные им тогда на Охотничьей улице, не произвели на нее ни малейшего впечатления, и она по-прежнему уверена: никуда он от нее не денется. Что ж, никуда и не собираюсь я убегать, только примирился с мыслью, что не суждено больше любить; буду есть, спать и работать.
Официант ставит перед ними две маленькие рюмки с коньяком и кладет меню. Эстраду заливает фиолетовый свет, призрачно синеют белые воротнички и манжеты любителей «шикарной жизни». Испанский танец. Голый до пояса парень с гипертрофированными мышцами обворачивает себя, словно поясом, девицей, едва прикрытой прозрачной розовой тканью. Ясно, настоящие профессионалы, и глаза у публики горят от восхищения. Правда, личико у девицы несколько увядшее, ко всему равнодушное, зато ее кудрявый партнер изо всех сил изображает темперамент — то ли цыганский, то ли испанский. Всмотревшись повнимательнее, Таурас замечает застывшую на его лице улыбку Нарцисса: танцор упивается каждым подрагиванием своих мышц.
Пора прибегать к старому трюку. Таурас натягивает на лицо идиотскую маску и клонится к Даниэле.
— Прямо Рио-де-Жанейро,— бормочет он, сохраняя полную серьезность.
Даниэле недоверчиво смотрит на него.
— Да, хорошо танцуют,— сухо отвечает она.
— Фирменно,— не меняя выражения лица, соглашается Таурас.
Губы Даниэле плотно сжимаются, она хлопает вместе со всеми, потом поворачивается к Таурасу:
— Пока что мне это нравится. Понял?
Таурас кивает: как же, само собой разумеется —
пока что. Придет время, появится бремя, Ребенок. Образуется железная семья, где будет господствовать железная логика и холодный здравый смысл.
Даниэле внимательно смотрит на него, будто силится припомнить что-то недоброе. Кажется, этот слабовольный тип с дурацким выражением лица может выкинуть что-то неприличное. Она решительно поднимает рюмку:
— Я хочу выпить, Таурас.
— О'кэй,— отвечает он, нюхает свою рюмку и ставит ее обратно.
Даниэле выпивает до дна.
— Закажи еще. Мне неудобно.— Она роется в сумочке и вытаскивает пачку «Мальборо».— Кури, совсем забыла.
Пачка «Мальборо» на столике — недурственно! Почти как посольский флажок. Эмблема благосостояния. Пахнуло связями, дефицитом... Таурас меняет местами свою и ее рюмки, равнодушно манит пальцем проходящего официанта:
— Повторите.
— И кофе?
— И кофе тоже.
Официант уплывает в двери буфетной. Даниэле снова поглаживает руку Таураса своей горячей ладонью.
— Ты сегодня необыкновенно красив.— Ее зрачки расширились, губы чувственно вздрагивают.— Осунулся, похудел, но чертовски красив.
Таурас откидывается в кресле. Рутина — от слова крутить. Ходит песенка по кругу...
— Есть ли на этой свалке хоть один рабочий человек? — спрашивает Таурас.— Которому в семь утра в первую смену?
— Встань и спроси.
— Ладно, только вот микрофон занят. Подожду, когда прекратят выть.
— Не утруждайся. Одного я уже вижу. Прямо перед собой. Настоящая загнанная кляча.
«Пожалей ты меня, пожалей...»—тоскливо причитают на эстраде.
— Если хочешь убить, так убей...— в тон шлягеру шепчет Таурас. Откуда ей знать, что Робертаса больше нет, а если бы он и сказал... Пока что ей тут нравится, и нечего изображать из себя хама.
— Я ничуть не сержусь на тебя. Прозит!
— Прозит, Даниэле.— На этот раз Таурас пригубил рюмку.
— Потанцуем, когда кончится программа?
— Ты же знаешь, я не люблю.
— Пустяки, я расшевелю тебя.
— Желающих потанцевать с тобой хватит и без меня.
— С другими я не хочу.— Даниэле оглядывает зал, словно ищет подтверждение своим словам.— Глянь-ка, твой духовный братец просочился. И не один.
Таурас видит стоящего у входа Мантаса, с ним двое незнакомцев, все они что-то горячо доказывают администратору, кивая на свободные табуретки у бара.
— Я только поздороваюсь.— Таурас, не дожидаясь согласия Даниэле, ловко выскользнул из-за стола и быстрым, энергичным шагом направился к Мантасу.
— Подождите, пока кончится номер,— слышит он недовольный шепот администратора.
— Снова со своей серной? — увидев Таураса, басит Мантас.— Все никак не сделаешь ей младенца? Ведь небось не возражает?
— Я сегодня вхожу в рамки.— Таурас не обращает внимания на подхалимское хихиканье спутников Мантаса.— Примиряюсь с самим собой и со всем миром. С нынешнего дня я свой среди своих.— Он взмахивает рукой в сторону публики.
— Нормальные, зёмные желания,— без улыбки одобряет Мантас.— Только, поверь, ни черта у тебя не выйдет.
— Я серьезно.— Таурас косится на Даниэле, которая начинает проявлять нетерпение.
— Не так мы скроены, старик,— глубоко вздыхает Мантас.— Нас надо было бы разобрать на части и смонтировать заново, а это невозможно.— Он поворачивается к своим товарищам и с притворным удивлением бросает: — Чего мешкаете? А ну бегом к бару, пока не занято! Такое дело, старик, угощаю сегодня этих двух оболтусов. Вон тот, длинный, притащил свои стихи, интересуется моим мнением.
— Искренне жаль беднягу.
— Ничего, другой на его, месте давно бы вскипел и сбежал. А этот крепкий орешек. Худой, а крепкий. Не понимаю я подрастающего поколения.— Мантас поглаживает свою дремучую бороду и сует руки в карманы брюк.— Постой, я ничего тебе не должен?
Таурас мотает головой.
— Вот чертовня,— отдувается Мантас.— Как только встречу знакомого, все мне кажется, что забыл вернуть должок. А раз квиты, прекрасно! Будь! Не кисни и не грусти. Не зову с собой из уважения к тебе.
— Я только сегодня узнал про Робертаса.— Таурас понижает голос и за плечи притягивает Мантаса к себе.— Как это было?
Мантас мрачно оглядывает друга.
— Сволочи мы все. Потому и не просыхаю с самых похорон. Надо хотя бы о его книжке позаботиться.
Он легонько отстраняет Таураса и направляется к бару. Проводив глазами коренастую фигуру друга, Таурас спохватывается, что не показал ему свой «Август», но уже поздно, и он плетется назад к Даниэле.
— Это правда, что он развелся, но продолжает жить с женой? — Даниэле хитро щурится и тянется к нему, словно проникла в невесть какую тайну.
— Не информирован,— угрюмо бросает Таурас.
— Но ведь это прелестно! — не отстает Даниэле.— Сделать себе из жены любовницу! Чаще бывает наоборот. Не правда ли, милый?
— О господи,— с досадой отмахивается Таурас и швыряет на стол свою книжку.
Даниэле мгновенно серьезнеет, пальцы ее осторожно поглаживают лакированную обложку, и вдруг она прижимается к ней лицом, плечи вздрагивают.
— Даниэле,— Таурас пытается нежно приподнять ее голову,— шампанским надо кропить, не слезами.
Но Даниэле упрямо не желает оторвать лицо от книжки.
— Наконец-то... господи... Таурас Гудинис...— словно сквозь вату, доносится ее голос.
Подняв в конце концов заплаканные глаза, она трижды целует напечатанную на обложке фамилию Таураса.
— Даниэле,— с упреком говорит Таурас,— на нас смотрят...
— Плевать.— Он громко сморкается.— У тебя только одна?
— Пока одна.
— Жаль. Пускай еще полежит здесь, ладно?
— Дарю ее тебе, Даниэле.
— Шутишь?
— Нисколько.
Даниэле целует Таураса в губы, но тут же обеспокоенно спрашивает:
— А почему мне?
— Больше некому. Так уж получилось.
Она бережно перелистывает страницы, читает оглавление, сдувает со стола сигаретный пепел, снова кладет книжечку перед собой и задумчиво тянет:
— Вот оно как...
— Вот так,— иронически подтверждает Таурас.— И аминь. Хватит раздавать себя по частицам другим, потому что это никому не нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22