Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего. Копни поглубже и учуешь трупный запах, нарушится ритуал салонной болтовни... Вот что следовало ему выложить там во всеуслышание!
Юле иронически осмотрела стол со скромным угощением, плюхнулась на диван и укорила Таураса:
— Мог бы хоть немножко привести в порядок свою помойку. Даже подоконник завалил.
— Подоконник можно и освободить, только это не помойка, мадам. Это творения, которыми вскоре будет гордиться вся Литва.
— Да, да, конечно, ты гениален. Правда, за последние два года не напечатал ни единого рассказика.
— Конечно, гениален,— отрезал Таурас, собирая с подоконника рукописи, блокноты и старые журналы.— Разве я виноват, что пришлось зарабатывать статьями и рецензиями? Нам чертовски много было нужно. Зато кончаю повесть.
— Уже три года. Юбилей,— усмехнулась Юле.— А что у нас есть? — Она обвела глазами комнату.— Даже наше брачное ложе, этот скрипучий диван, приволокла я из общежития.
— Исключительно для того, чтобы доказать, какие мы нищие. Я же предлагал: купим двуспальную.— Он резко повернулся к Юле, однако постарался сдержать себя.— Слушай, милая моя, давай кончать этот базар. У нас есть все, что можно затолкать в однокомнатную квартиру.
— Ее тоже купила мне мать.
— А вместе с ней и меня? — Таурас подошел к низкому столику, ухватил графин с водкой, подрагивающей рукой налил рюмку и залпом выпил.
— Не сердись, Таурас.— Юле уткнулась лицом в спинку дивана.— Не знаю, не знаю,— простонала она.— Живем все время какой-то временной, ненастоящей жизнью.
Таурас торчал посреди комнаты, сунув руки в карманы.
— Я живу тобою и своими писаниями,— с болью проговорил он.— Мне почему-то этого хватает. Вот разве что денег...— И горько усмехнулся.
— Я не про деньги. Их у нас, наверно, никогда не будет. Я про людей. Знакомых не смею позвать к себе — как бы не помешать тебе работать. А если сама куда-нибудь ухожу и возвращаюсь в хорошем настроении, ты дуешься.
Глаза ее увлажнились, стали темно-синими.
— Просто нам нужен ребенок,— Таурас вдруг охрип и, отвернувшись, стал внимательно рассматривать корешки книг.
Взрыв истерического смеха заставил его вздрогнуть. Юле хохотала, откинувшись на спинку дивана, схватившись за живот, будто ее одолевали колики, по лицу текли слезы.
— Тут? В этой каморке? Может, на балконе? А на что жить будем? На твои девяносто рублей?
Таурас пожал плечами:
— Не надо бояться жизни. Сотни тысяч так начинают. Главное, что ребенок нам нужен, просто необходим.
Он присел рядом, обнял Юле за плечи. Минутку она посидела, съежившись, успокаиваясь, потом сняла его руку, встала и пошла к зеркалу в прихожей.
— Вот-вот явятся твои приятели. Одень пиджак.
— Не одень, а надень, детка.
— В Оксфорде не обучалась,— послышалось из прихожей.
Таурас открыл стенной шкаф, снял с вешалки клетчатый пиджак, но не спешил надевать, покачивал его в руке, как маятник.
— А кто из твоих придет? — спросил он.
— Из каких еще моих?
— Ну, из больницы или из тех, с кем училась.
— Я никого не звала.— Таурас вопросительно поднял брови.— Не видишь, что ли, даже усадить негде! — Он промолчал. Подтянул узел галстука.— Разве что Повилас заглянет.
— Это какой же Повилас? Апостол Павел?
— Не паясничай. Повилас — мой школьный товарищ. Я же тебе рассказывала. И перестань ты кривляться! Или успел уже перебрать?
— Не успел. А жаль...
По-настоящему Таурас пожалел об этом тогда, когда пришел его университетский приятель, а теперь литературный критик Мантас. Он был крепко навеселе и сразу же загнал хозяина в угол. Пьяный, пьяный, а мысли свои излагал связно, не спуская с собеседника пронзительных глаз. Коренастая фигура и властный тон свидетельствовали о несокрушимой уверенности в себе.
— Рецензии твои, старик,— басил Мантас, не выпуская из рук рюмки,— хоть и хлесткие, но написаны дилетантски.— Он понизил голос и тактично покосился, не слышит ли Юле. Но она болтала с Гедиминасом, актером, который, пустив в ход все обаяние, рассказывал о своих последних съемках.— Не чувствуешь ты пространственной структуры произведения, не видишь того, что стоит за строками.
— За строками этими по большей части плавает пустая яичная скорлупа,— возразил Таурас.— Все остальное пошло на изготовление ванильного торта.
— А ты, оказывается, циник,— гнул свою линию Мантас.— Не потому ли для тебя столь важны школьные каноны — логическое развитие характера, мотивированные или немотивированные поступки. Да пошла она к черту, эта нормативная психология, все эти мотивировки! Возьмем хотя бы Фолкнера. Человек способен иногда выкидывать такие фортели, которых ни он сам, ни другие от него сроду не ожидали.
— Принято называть это судьбой,— рассеянно возразил Таурас и оглянулся.
Юле сидела у него за спиной, лицо раскраснелось, она все хватала Гедиминаса за руку, азартно о чем- то расспрашивая. Элементарная невоспитанность, с раздражением подумал Таурас. При чем тут Оксфорд?
— Выпьем, пусть они себе там треплются,— прогудел Мантас и снова налил рюмки.— Судьба, старик, это не что иное, как таящиеся в человеке страсти, о которых он или не ведает, или старается загнать поглубже, а когда они вылезают наружу, как джинн из бутылки, все нормочки жизни летят вверх тормашками.
Таурас люби этого человека, внешне грубоватого, но душевно чуткого, одного из немногих истинно благородных людей, не за эту ли чуткость и благородство кое-кто спешил покончить с Мантасом, насыпать песчаный холмик и воткнуть туда еловый крест: слишком, мол, крепкую дружбу свел парень с бутылкой.
— Почему ты перестал писать? — Мантас наклонился к нему.— Наслушался похвал и возомнил?
— Видимо, не о чем. Может, просто бумаги хорошей нету,— пошутил Таурас.— Дело в том, что надо или жить, или писать. А если мне хочется пожить, а? Теперь все грамотные. Высасывать из пальца неохота, несмотря на то что многие это и за грех не считают. Есть реальная современность, есть ее смрад или аромат, как тебе угодно, но большинство пишущей братии, едва успеет вылупиться из университета — диплом еще тепленький,— спешит в душные редакционные кабинеты. Потрутся там десяток лет, поднатореют в чистописании и перебираются в собственные, роскошные. Так и рождается кабинетная проза, которой я терпеть не могу.
— А сам? Сколько еще лет собираешься плесневеть в этом своем архиве? — загремел Мантас.— Ведь положенное по распределению отработал!
— А что ты предлагаешь? — усмехнулся Таурас.— Редакцию?
— Или в бродяги,— вполне серьезно посоветовал Мантас.
— Самое время,— неожиданно вклинилась в их беседу Юле и протянула рюмку: — Налейте-ка, бродяги!
Таурас потянулся и чмокнул Юле в щеку.
— Моя жена сегодня необыкновенна! Только благодаря ей я могу считать, что веду правильную и честную жизнь. И этого мне с лихвой хватает.
— Да, да,— отозвалась Юле.— Наверно, поэтому нас сегодня так много и нам так весело.
Таурас обнял за плечи Мантаса и Гедиминаса.
— Настоящие друзья о нас вспомнили и явились без всяких мещанских реверансов! Выпьем!
Они чокнулись и выпили. Потом Юле шагнула к Гедиминасу и крепко поцеловала его.
— Ты перепутала адрес, Юле,— побледнев, тихо произнес Таурас.— Сегодня годовщина нашей свадьбы.
— Только он один разговаривал со мной, а вы все решали свои бесконечные литературные проблемы.
— Разве не разговаривали? — удивился Таурас.—
Послушай, Гедиминас, тебе что, довелось сыграть роль положительного героя?
— Нет, все положительные герои на сцене по большей части женщины.
— Деликатная плата за поцелуй,— рассмеялся Мантас.
— Ну уж... Зато я в жизни стараюсь...
— Играть хорошего человека? — спросила Юле, наивно глядя Гедиминасу прямо в глаза.
— Нет. Чтобы он сидел в моей шкуре.
— Ох, недолго он там высидит, старик,— вздохнул Мантас.
Таурас открыл балконную дверь, вышел покурить. Внизу мерцали огни Жирмунай. Унифицированные окна, одинаковые двери, лестницы, заботы и, чего доброго, страсти. Такие же банальные, какие весь вечер стремилась разжечь Юле.
Почему-то чертовски грустно. Услышав телефонный звонок, Таурас вернулся в комнату.
Юле первая подскочила к аппарату, подняла трубку и тут же опустила на рычаг. Чуть подумав, выдернула вилку телефона.
— Из больницы,— сообщила она.
— Почему ты отключила аппарат?
— Имею я право один раз за столько лет...— Юле с трудом сдерживалась.— Да, знаю, заболела Бируте, будут просить подежурить за нее. А я не могу. Я выпила. Хоть раз... оставьте меня...
Она прикрыла лицо ладонями.
— А если с отцом... если у него сердце?—Таурас совсем протрезвел.— И он не сможет дозвониться?
— Он будет звонить не тебе, а в «неотложку»,— сказал Гедиминас.
— Болван! — крикнул вдруг Таурас.— Думаешь, у него хватит сил растолковать этим бюрократам, где, что и как?! А потом гостеприимно распахнуть двери и предложить кофе? Он прекрасно знает, что достаточно позвонить сюда и сказать: «Таурас...»—я-то моментально все пойму.
— Юле, включи телефон,— попросил Гедиминас.
— Нет! — упрямо замотала она головой.— У него брат...
— Вайдас эту неделю в ночной смене.
Таурас выскочил в прихожую и вернулся с плащом на согнутой руке.
— Раньше ты была не такой,— тихо произнес он.— Не такой ты была, Юле...
Юле молчала, не отнимая рук от лица.
— Поезжай, старик,— спокойно сказал Мантас.— Я на твоем месте тоже поехал бы. Не волнуйся, прикончим эти бутылки и поползем домой.
В дверях Таурасу встретился высокий парень с грубоватым крестьянским лицом. На нем был новенький синий костюм, в руке три розы, завернутые в целлофан.
— Здесь, что ли?...
— Здесь, здесь,— перебил его Таурас.— Вас ждут.
И побежал вниз по лестнице, оставив дверь открытой.
В такси Таурас все повторял и повторял про себя: «Не такой ты была, Юле...»
Как-то ему позвонил поэт Робертас, один из его приятелей, и потребовал взаймы пятерку, мол, если не дашь, выпрыгну в окно! Тогда Таурас впервые зашел к Юле на работу. Палата, в которую она повела его, была светлой и просторной; на восьми кроватках лежали восемь ребятишек, в основном с переломами — у одних руки в гипсе привязаны к подвижным блокам, у других ноги вставлены в металлические лубки с гирями, подвешенными на спинках кроватей. Детские глаза следили за Таурасом с любопытством и завистью.
— Эх, мне бы что-нибудь принести им,— еле слышно пробормотал он.
— Да им же горы всякой всячины тащат,— вполголоса объяснила Юле.— Только не всех навещают. У большинства пап и мам вечно не хватает времени, вот и откупаются гостинцами.
Юле подвела Таураса к кровати, стоящей в углу, у окна. Там лежала девочка лет пяти, белое-белое личико и темные вьющиеся волосы.
— Наша любимица,— погладила ее Юле.— После перелома одна ножка у нее стала короче, приходиться вытягивать,— она кивнула на жутковатое устройство с тяжелой гирей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22