— Видишь. У тебя же есть о чем писать.— Даниэле сидела рядом, локтями и грудью навалившись на стол, спина выгнута, как у кошки, одну ногу подвернула под себя.— Ешь, остынет.
Таурас склонился над тарелкой, но глаза все время косили на Даниэле: от ее фигурки и позы веяло то ли материнским состраданием, то ли тоской по ласке и нежности, задумываться об этом не хотелось. На кончике ступни покачивался расшитый серебром турецкий шлепанец, словно поддакивал мыслям Даниэле, может: верю в тебя, а может: ешь, дурак.
— Поем, и отправимся в постель,— черпая ложкой кашу, тихо, но с непонятной яростью заявил Таурас.
— Не на ту напал.— Лицо Даниэле затянула вдруг непроницаемая маска, глаза стали холодными и чужими.— Я уже по горло сыта твоей грубостью. Пока с меня хватит.
— Хватит,— шепотом согласился Таурас.— Я сегодня отца... ударил.
Родители Даниэле относились к пребыванию Таураса в своем доме с терпимостью, можно даже сказать, никак не относились, потому что диктатором здесь была дочь. Она вручила Таурасу импортную портативную пишущую машинку отца и объявила, что отныне эта штука — его собственность. Сверкающая новизной миниатюрная машинка, по размеру не более средней величины словаря, так и просилась в дело, вселяла веру в себя. Казалось, коснешься пальцами ее черных клавиш, и мысли сами начнут выстраиваться на бумаге нарастающими волнами абзацев и философски спокойными отливами отточий, подхватят и понесут, не будешь ощущать ни времени, ни усталости, только бесконечное удовлетворение от того, что ты наконец сам хозяин своей судьбы, что удалось избавиться от сковывавших твой мозг людей (жестоко, но неизбежно!), что у тебя осталась лишь одна форма разумного существования — очная ставка со своим талантом.
Однако Таурас не спешил.
В те дни, когда его присутствия в редакции, чтобы вычитывать корректуру кинорекламы, не требовалось и он оставался дома один, можно было делать что угодно: полдня слушать пластинки, цедя коньячок из постоянно пополняемого благодарными пациентами запаса хирурга Шарунаса, а то просто валяться на тахте и заново перечитывать «Братьев Карамазовых», «Жана Кристофа» или «Пармскую обитель». Он сознательно не спешил браться за перо, ожидая внутреннего сигнала, некоего импульса — пора!
Тебе созданы все условия, заявила Даниэле, только работай. Прошу прощения, пиши. Надо дождаться окончания карантина, отшутился Таурас, пока нет доказательств, что выздоровел.
Май был теплым, и он часами бродил по недалекому соснячку, перезнакомился со всей окрестной детворой, которая за глаза почему-то называла его Больной.
Иногда вдруг кидался к телефону и, набрав номер, подробнейшим образом расспрашивал отца о его самочувствии.
Услышав, что дела обстоят неплохо, несколько успокаивался, однако тут же вновь охватывали его неизвестно откуда наплывающие дурные предчувствия: казалось, что там, за стенами особняка Шарунасов, все рушится, распадается и вместе с этим исчезает, утрачивается какая-то часть его собственного существа; он мрачнел, отказывался есть, вызывая тревогу у Даниэле и ее родителей, часами валялся на тахте или, не вступая ни с кем в разговоры, напивался.
Юле он позвонил не сразу, лишь через несколько дней, но правды не сказал, объяснил только, что приютили его добрые люди, что какое-то время им необходимо побыть врозь, разобраться в своих отношениях, которые зашли в тупик, что оба они духовно очерствели, что пройдет некоторое время и тогда...
— Тогда может быть поздно,— возразила Юле.— Кто же эти добрые люди? Даниэле?
Таурас похвалил ее интуицию и признался, что она не ошиблась.
— А ты действительно герой. Три года терпеливо сдерживал свое чувство к этой женщине и наконец решил поступить честно. Я ни в чем не упрекаю тебя.
— Тут меня тоже не упрекают.
— Видишь, как все славно.
— Тут я могу работать, Юле.
— Ах, вот оно что, значит, я...
— Упаси боже, я этого не говорил!
— Не вдохновляла, не создавала необходимых условий. Даниэле куда внимательнее.
— Не знаю, как это назвать. Не знаю, кто виноват. Что-то ушло, чего-то мы не сохранили. Прости за выражение, но мы стали банальными.
— Шпаришь как по писаному,—- помолчав, вздохнула Юле.— Понятно. У тебя было время все обдумать. Ладно. Допустим, ты прав. А мне-то что от этой твоей правоты? Мне тоже надо жить.
Таураса удивил неузнаваемо изменившийся голос Юле — голос много пережившей и познавшей женщины, без истерических ноток, которых Таурас ожидал и опасался.
— Сейчас для меня главное — работа,— твердо проговорил он, подавляя в себе жалость, раскаяние и нежность.— Ничего серьезного уже давно не писал. Опускаюсь как личность и литератор. Середнячком же быть не могу. Лучше уж...
— Что лучше?
— Все бросить.
— Как меня?
— Я тебя не бросил.
— А как же это тогда назвать?
— Считай, что я уехал в командировку. В длительную командировку.
— И собираешься вернуться из нее?
— Пока не спрашивай. Нужно какое-то время. Я всегда думаю о нас обоих. О тебе, Юле.
— Обо мне? Что же ты можешь думать о такой бледной персоне?
— Что ты невыносимо добрый и честный человек.
— Ты тоже такой, но все сокрушаешься, что еще не вполне законченный шизофреник. Если тебе мало собственной грязи, я тоже могу подыскать партнера на неопределенное время твоей командировки.
— Очень по-женски. Неужели трудно сообразить, что в моем состоянии главное — не партнер?
— А что же?
— Выпрямиться, встать на ноги!
— Там ты не встанешь.
— Почему, черт побери?!
— Потому. Лучше объяснить не сумею.
— Ну что ж, поступай, как подсказывает тебе совесть, и кончим разговор. Будущее покажет. Раз так случилось, значит, есть здесь что-то закономерное. И мы должны через это пройти. Не будем ничего предрешать. Сказать «прощай» и возложить цветы на мою могилу ты еще успеешь.
Наступила долгая звенящая тишина.
— Жалко, что я ничем не могу тебе помочь, Таурас. А я так хотела, так надеялась...
— Жалко. Чертовски жалко.
— Помнишь... Клондайк?
— Помню. Такие вещи не забываются.
— Видишь, как ты ошибся.
— Я не ошибся. Слишком понадеялся на себя.
— Ладно. Счастливо тебе, Таурас.
— Спасибо.
А с писанием не получилось; казалось, не можешь составить ни одной человеческой фразы, выдать ни одной строчки. Не помогали ни хорошая музыка, ни долгие прогулки, ни валяние на тахте с книгой в руках. Безразлично проводив ускользнувший день, он со страхом встречал новый. Стопка бумаги вызывала аллергию, рождала отвращение и ярость, время мерно текло меж пальцев, без цвета, без запаха, как дистиллированная вода, ни к чему не обязывая, не принося ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Однажды утром, взглянув на себя в зеркало, он испугался — с трудом узнал собственное лицо, отекшее, с печальными глазами.
Он начал полнеть.
Возникла неудержимая потребность все время что- то жевать, движения стали ленивыми, замедленными, даже слова он цедил с большим трудом.
— Как у тебя сегодня дела? — спрашивала Даниэле, возвращаясь вечером из бюро технической информации, где работала переводчицей с английского.— Много успел?
— Что значит много? — раздраженно ворчал Таурас.— Как это понять — много или мало?
Даниэле окидывала взглядом письменный стол, запыленную пишущую машинку, решала, что ему необходимо рассеяться, и тащила куда-нибудь в гости, к лю
дям, знакомиться с которыми Таурас не имел ни малейшего желания, в кино или на концерт приезжих эстрадников. Он, стиснув зубы, подчинялся, соскребал с лица щетину (ежедневное бритье стало для него пыткой), втискивался в модную кожаную куртку, тоже подаренную Даниэле, и тащился за ней с жалобным видом, отвечая на ее болтовню лишь мрачным молчанием; терпеливо ждал того спасительного момента, когда наконец поставят перед ним наполненный бокал. В гостях ему нравилось изображать из себя этакого пещерного человека — пить сверх положенного, грубить, отпускать какие-то обидные остроты, громко зевать или сидеть весь вечер уткнувшись в книгу. Странно, но все это не мешало Даниэле ходить с ним в гости, а те люди, с которыми его знакомили, всячески стремились угодить ему. Таурас обратил внимание на странную закономерность: чем возмутительнее он себя вел, тем больше его баловали, за спиной даже слышался восторженный шепоток: самородок!
— Пойду-ка хлебну пивца,— сказал как-то раз, потягиваясь, этот самородок.— Углядел на углу пивную цистерну.
Выйдя на улицу, он сразу свернул к бочке, которую со всех сторон облепили галдящие мужчины. Продавщица в дырявом, некогда белом халате сквернословит похлестче мужиков. Многих называет по имени, кое- кого под гогот очереди шугает от бочки: и так уже, мол, хорош, иди-ка домой, к женушке; тем, кто осмеливается требовать несколько копеек сдачи, нагло отвечает: обойдешься, некогда, не видишь, сколько народу?! Пробиться без очереди не удалось — враждебные взгляды алчущих, словно стрелы, вонзились в Таураса и заставили отойти в сторону. Тут, у глухой стены дома, установив на деревянные ящики четыре полные кружки, разделывал сухую рыбину какой-то щупленький, похожий на лису человек. Он моментально оценил настроение Таураса и ободряюще кивнул:
— Хватай! Вижу, требуется залить угли.
Взял кружку, пригубил, однако холодная безвкусная жижа, от которой ломило зубы, не лезла в рот — душа не принимала.
— Трудно идет? На, рви окуня! — Человечек сунул Таурасу сухую костлявую рыбину.
— Ну и дерьмо,— сморщился Таурас.
— «Бормотухи» бы тебе сейчас,— серьезно сказал человечек,— враз в норму придешь.
— Ничего мне не поможет,— скрипнув зубами, отозвался Таурас.— Хочешь выпить?
Человечек вытер о газету жирные руки и важно ответил:
— Только если сразу.
Таурас вытащил из кармана шесть рублей, все, что у него было, и сунул ему:
— Валяй. На все.
Присел на перевернутый деревянный ящик и закурил. Солнце уже опускалось за новые многоэтажные дома, но люди, как муравьи, сновали по улице, почти у всех сумки, портфели, какие-то свертки — они еще должны были успеть что-то сделать дотемна, теплый вечерний ветер взбивал пыль, тормошил пустые пачки из-под сигарет; за полквартала отсюда Даниэле болтала о всякой чепухе со своей подружкой, на Охотничьей улице ждала его и не могла дождаться портативная пишущая машинка, вложенная уже в кожаный футляр, чтобы не пылилась; в нескольких шагах мужики лакали бесстыдно разведенное водой пиво, лишь бы холодное и с пеной, на противоположной стороне улицы хлопали двери двухэтажной коробки комбината бытового обслуживания. Таурас вдруг увидел вышедшую оттуда Юле. Она несла большой пакет, крест-накрест перевязанный шпагатом, наверно из химчистки. Солнце било ей в глаза, она щурилась и не видела Таураса
— Вот,— виновато сказала Юле, разворачивая пакет.— Одна на работу принесла. Ей малы, а мне в самый раз. Красивые, правда?
Сапоги и впрямь были высшего класса — черные, из натуральной мягкой кожи, плотно облегающие ноги.
— Сколько? — спросил Таурас.
— Сто десять.— Юле испуганно вскинула на него глаза. «
— А сколько ты получаешь в месяц?
— Семьдесят пять,— едва слышно прошептала она. Таурас вышел на кухню, закурил. Тут же услышал
громкое шуршание бумаги. Юле завернула сапоги и пришла на кухню.
— Не сердись,— словно извиняясь, попросила она.— Я знаю, что у нас нет таких денег, просто хотела показать. Нелепость, конечно, столько платить за какие-то дурацкие сапоги...
Таурас стоял к ней спиной, в этот момент никакая сила не могла бы заставить его взглянуть в не умеющее лгать лицо жены, он жадно глотал дым, потом, не оборачиваясь, коснулся рукой Юле, притянул к себе и погладил ей волосы.
— Есть от чего переживать,— неожиданно весело рассмеялась она.— Мои-то промокают лишь чуть- чуть... Правда, совсем чуть-чуть. К тому же я закаленная.
Сначала Таурасу показалось, что он ошибся; Юле сразу исчезла из поля зрения — ее скрыли другие люди, тогда он вскочил на ящик и снова увидел: она стояла у бровки тротуара и озиралась по сторонам, нет ли машин. Кто-то, обходя ее, грубо задел пакет, который чуть не выпал из рук, и Таурас хрипло и беспомощно вскрикнул. Никто его не услыхал, звук был похож на урчание собаки, а рядом уже стоял тот человечек с лисьей мордочкой; запрокинув голову, он дергал его за рукав.
— Чего тебе? — огрызнулся Таурас, стараясь не потерять Юле из виду.
— Давай! — спокойно ответила лисья мордочка.— Три банки и еще рубль сдачи.
Таурас невидяще посмотрел на его желтое, изборожденное мелкими морщинками лицо и слез с ящика. Оказавшись в тени, почувствовал себя так, будто спустился в прохладное и влажное горное ущелье.
— Ты хороший парень. Выпей с. кем-нибудь за мое здоровье,— сказал и пошел прочь.
Потащился в центр и слонялся там допоздна, не понимая, зачем так бездарно растрачивает время. Может, просто снится ему сон, с которым не хочется расставаться, как боящемуся протрезветь алкоголику с бутылкой? Тут, через какой-нибудь десяток крыш, жили его больной отец, его брат, в другом конце города — Юле, только этих людей ничем нельзя было выжечь из его жизни, они одни существовали в реальности, которую невозможно было изменить, как дату своего рождения.
Эти мысли гнали его дальше и дальше от Охотничьей улицы. Таурас отправился к Робертасу, попросил разрешения переночевать. Вернувшись в особняк Шарунасов утром, очень удивился, застав Даниэле дома. Понял, что его ожидает неприятный, утомительный разговор. На столе почти доверху набитая окурками пепельница, однако лицо у Даниэле свежее, никаких признаков бессонной ночи.
— Давай побеседуем прямо и откровенно,— деловым, незнакомым Таурасу тоном начала она.— Решил возвратиться к своей прекрасной половине?
— Никуда я не собираюсь возвращаться. И вообще никуда не возможно возвратиться. Как невозможно изменить себя.
— За это я тебя и люблю.
Таурас замотал головой:
— Зря мы снова сошлись, Даниэле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22