— Тогда сунь их себе в...— и Миндаугас торопливо покидает цех.
Где же Даля, думает Вайдас, что она делает, бедняжка? Теперь и ее и Миндаугаса ждет уйма неприятностей, погорели они в полном смысле этого слова, сколько лет еще будут поминать на заводе об этом происшествии, одни смакуя, другие досадуя, и Вайдасу печально и горько.
— Видал? — слышит он рядом с собой ненавистный голос Жлюбаса. Этот субъект так противно растягивает слова, что и самые обычные кажутся загаженными.
— Что? Что я должен был видеть?
— А все. Я же говорил, что она с кем угодно...— тоном, не допускающим сомнений, изрекает Жлюбас. На его жирных губах поганая ухмылка.
Вайдас еще не успел сообразить, что к чему, а его
кулак с нечеловеческой силой уже врезался в подбородок Жлюбаса. Тот как подкошенный валится на бок, пытается встать, но тут же снова падает и с воем перекатывается с боку на бок, зажав руками лицо.
— Вставай, да вставай же ты, вставай,— Вайдас, перепугавшись, хватает его за локоть, пытается оторвать от пола, но Жлюбас только стонет и ни с места.
— Что тут еще! — Побелевшее лицо бригадира выглядит страшным.— И ты?! Ты, пай-мальчик?!
Два парня из их смены кое-как, ухватив под мышки, поднимают Жлюбаса и волокут его в амбулаторию к дежурной медсестре. Вайдас понимает, что оправдываться — дело безнадежное, и, сгорбившись, ждет приговора.
— Все вы этой ночью белены объелись!.. Драка!.. В рабочее время! Десять лет такого не было... Молчишь? А я и не хочу ничего слышать! Будешь разговаривать в милиции или еще где-нибудь. А теперь марш домой! Марш, марш. Хулиганам у нас делать нечего. Завтра, нет, черт побери, сегодня до обеда явишься к начальнику цеха. Можешь идти. Заполни журнал, засыпь бункер сырьем и мотай отсюда!
Вайдас смотрит на часы — около четырех, какой смысл гнать его домой, смена скоро кончится. Повилас тоже понимает это, но с него вполне достаточно пожара и драки, и он не собирается отменять распоряжение.
— Ступай, ступай, бригадир сам постоит у агрегата,— говорит он, жалея себя.— Бригадир отработает. Бригадир ответит за все.
В дверях Вайдас встречает возвращающихся из амбулатории парней, их лица выразительно серьезны.
— Плохи твои дела, браток,— говорит один.— Треснула челюсть. Будешь теперь золотую вставлять.
Неужели это я, думает Вайдас.
Нежно гудит ночь.
Над водой поднимается пар, будто река вот-вот закипит, густые хлопья тумана едва различимы в прохладном предрассветном воздухе, на фоне бледнеющего неба понемногу проступают силуэты деревьев, а шум города, притихший было на несколько часов, постепенно усиливается.
Теперь никто не знает, где ты, думает Таурас, сидя на камне у реки, теперь ты совершенно свободен от каких бы то ни было обязанностей, свободен, никому нет до тебя дела. Можешь нырнуть в Нерис и плыть, пока не выловят у сетевых перегородок. Или, если хочешь, можешь отправиться на какую-нибудь сибирскую стройку. Здесь ты уже никому не нужен, ты ампутировал, вырезал себя из жизни близких. Даже Даниэле отшатнулась, горько усмехается он. Оказывается, ты и ее толком не знал. Все время она была для тебя лишь неким литературным образом, который ты легкомысленно конструировал, отталкиваясь от привычных штампов. Надо быть честным и признать: Даниэле отдала тебе то, что у нее было, что она могла отдать. И другие тоже. Порядочный человек обязан чем-то возместить это. А чем? Господи, да ведь ничего другого не ждали они и не требовали от тебя — работай! Как же все просто и ясно... А ты барахтаешься в какой-то чертовщине. Во имя чего? Чтобы остаться одному, подобно этому отполированному водой камню? Глупый и бессмысленный вопрос, и никакого ответа на него быть не может, ибо все, что с тобой случилось, никем заранее не планировалось. Считаешь себя писателем? Люди и ждали от тебя книг, надеялись, что сможешь объяснить им что-то, и не так уж им важно было, каков ты на самом деле, главное — твоя работа. Они бы все простили, увидев результаты. Но как справиться с самим собой, если иногда хочется волком выть? Что же, жарь своего гуся сам, как говорят англичане. Неужели весь мир должен спешить на помощь, завидев, что тебе худо? И у отчуждения есть предел. Он то сокращается до минимума, то снова возрастает. Разумеется, захоти, и у тебя достало бы сил и воли для маленькой хитрости или подленького компромисса, и, глядишь, твоя драгоценная жизнь обрела бы вполне респектабельную форму... Таурас тихо смеется и покачивает головой: тогда не возникла бы необходимость принимать решение. Настоящее, а не временное, единственное на всю жизнь решение, которого большинство избегает или притворяется, что у них- то все давным-давно решено. Принять существование как оно есть, отыскать в нем для себя укромное и уютное местечко — голубая мечта филистера! Лучше в реку. Этому есть единственная альтернатива — ощутить себя причастным ко всему окружающему, и, если уж поверил
во что-то, если убежден в своей правоте, держись до конца, наплюй на насмешки злопыхателей, на собственный скепсис и работай, работай, доказывай свое, дерись, спорь! Тогда будешь знать, ради чего живешь. А хватит ли сил и выдержки? Не собираешься ли, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами? Мало ли найдется деятелей, готовых на всех перекрестках провозглашать эти прописные истины, а на деле жаждущих лишь святого спокойствия да куска пожирнее? Не знаю. Не выдержу, буду пробовать снова. Но жить стоит только так!
Таурас сминает в горсти пустую пачку из-под сигарет, зло швыряет ее в воду. Она слишком легка для такого яростного размаха, и под мышкой возникает острая боль, которая мелкими осколками ссыпается в кончики пальцев. Рука немеет.
Мелькает далекая ассоциация, что-то подобное уже было с ним, а может, не с ним? К сожалению, ни река, ни трава, ни пожелтевшие кусты ничего не могут напомнить. Таурас ощупывает свой колючий подбородок и медленно поднимается с камня.
Отец?
Ноги тоже онемели от долгого неподвижного сидения и не хотят сгибаться, сердце почему-то начинает биться учащенно, половина пятого, после бессонной ночи тело будто чужое, но что-то заставляет Таураса спешить, и он, широко шагая, направляется вверх, напрямик, сквозь редкие сосны, пересекая седые от росы асфальтированные дорожки, надо сократить путь домой, еще очень рано, троллейбусов нет.
С улицы Таурас видит освещенное окно кухни, тревога немножко отступает, ну конечно, отец уже встал и варит свой утренний кофе, а может, не спал всю ночь. Нашарив ключ, Таурас пытается открыть дверь, долго вертит им в замочной скважине, наконец соображает, что не заперто. Удивленный, входит в кухню и видит Юле и брата, сгорбившихся над пустым столиком.
Лицо у Юле бледное, заплаканное, Вайдас сидит спиной к двери и даже не оборачивается, когда появляется Таурас. Юле, увидев его, медленно встает с табуретки, подходит, но ничего не говорит, только тычется лицом в отвороты его плаща. Придерживая рукой ее вздрагивающие плечи, Таурас другой рукой хочет повернуть к себе Вайдаса, но тот каменно неподвижен.
— Отец?..
Юле кивает, не поднимая головы. Таурас почти силой высвобождается из ее рук и идет в кабинет.
Антанас Гудинис лежит на диване в ботинках, в выходном костюме, узкие кисти рук сложены на груди, на лице застыло особое, требовательное выражение, так и кажется, сейчас откроет глаза, вперит прямой взгляд голубых глаз и скажет: негоже, сын, возвращаться под утро...
Таурас присаживается на край дивана, оглядывает комнату, педантично убранную и неуютную старую мебель, многое на своем веку повидавшую; еще почти совсем темно, и трудно рассмотреть отдельные предметы, но Таурас прекрасно помнит каждый, теперь они неизбежно должны будут сдвинуться с привычных мест, их анахроническая симметрия будет безжалостно нарушена, въевшийся в них опыт прошлого лишится своей истинной ценности и станет недоступен восприятию посторонних.
Неправда! Прости, отец, Таурас взглядом гладит лоб Гудиниса, и я, и Вайдас, и даже Юле мечены твоим существованием навсегда, и нельзя сосчитать, много или мало ты отдал.
Склонившись, он касается губами отцовской руки и возвращается на кухню. Мгновение ему кажется, что этих двоих, сидящих за столом, он видит впервые. Чего ждут они от него, на что надеются? Что может он им дать? Впрочем, он же Таурас Гудинис, сын Антанаса, и от него ждут каких-то слов, ведь ты знаток слов, Таурас. Вайдас и Юле, наверно, уже целую вечность сидят и ждут этих твоих слов...
Ты Таурас Гудинис — испуганно говорят глаза Юле.
Ты старший брат — вздрагивают брови Вайдаса.
Таурас придвигает свободную табуретку, садится к столу и просит брата:
— Завари чай.
Вайдас вскакивает, кажется, он, как спасения, ждал какого-то приказа действовать; хлопает дверцами буфета, гремит чашками, наливает в чайник воду из-под крана, а Юле робко касается руки Таураса:
— Я уже звонила. Сказали, приедут, ждите.
— Спасибо, Юле.
Как мы теперь будем жить? В глазах Юле и испуг, и надежда, и нежность, лицо брата снова замкнутое, от
решенное, Таурас чувствует, что эти двое могут снова отдалиться от него, этого нельзя допустить, иначе катастрофа, настоящая катастрофа, без цветов и венков, но нет у него пока тех единственных слов, которые никто не смог бы опровергнуть.
— Погаси свет, Вайдас. Глаза режет.
Вот так-то лучше, думает Таурас, когда кухня погружается в предутренние сумерки, только мягко подрагивает синее пламя газовой горелки, за которым все трое невольно следят глазами.
— Надо будет держаться вместе,— наконец слышит он свой голос, произносящий слова спокойно и четко.
Никто не отзывается, и хорошо, что они молчат. Таурас смотрит, как Юле раскладывает на столе три чайные ложечки, как Вайдас, прикусив губу, сосредоточенно наливает кипяток в маленький чайник, правда, он не умеет заваривать как следует, но еще будет время научить его, не знает, что сначала надо разогреть чайничек или несколько раз сполоснуть его кипятком, что кипяток надо лить не сразу, а по частям, потом чайник с заваркой обернуть чистым льняным полотенцем, отец для этой цели всегда пользовался льняным, ждать ровно три минуты, тогда почувствуешь истинный, неповторимый аромат, напоминающий запах свежескошенной травы, палой листвы, меда, старых книг, плавящегося воска, ветра в цветущем саду и волос любимой.
Хорошо, что они молчат. Может, еще не верят его словам, в которых невольно прозвучала интонация отца, но Таурас понимает, что в такую минуту он не смел говорить других слов, необходимы были именно эти. Потом, возможно, будут произнесены не столь обыденные, более мудрые, больно ранящие. Возможно.
Но теперь еще не время пить из той чаши.
??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22