Перед самым обедом девочка пришла в гостиную и остановилась у моего стула.
– Он по-прежнему живет в городе? Ну, ты знаешь… Папа… – Хил произнесла это слово с трудом. – Прямо в городе, где заборы, тротуары и крошечные дворики?
– Думаю, да, – ответила я. – Я слышала, что у него есть квартира или городской дом, или что-то в этом роде рядом с больницей, всеми магазинами и большими зданиями.
С болью я подумала, что знаю, к чему ведут эти вопросы.
– Наверно, мне это понравилось бы, – через некоторое время обронила Хил.
– Тогда мы так и сделаем, – решила я. Боль росла, как приливная волна. – Я узнаю, сможем ли мы вылететь из Уэйкросса или Таллахасси. Поездка может быть интересна.
– Думаю… я бы хотела поехать одна, – сказала дочка, не глядя на меня.
– Ну хорошо.
Но мое сердце говорило, даже если мозг знал, что это неправда: „Я никогда больше не увижу тебя".
После нашего разговора Хилари стала чувствовать себя чуть лучше. Я согласовала через адвоката Криса дату приезда, все подготовила, купила билет, приобрела для дочки несколько новых платьев и даже элегантный чемодан и дорожную сумку. Чемодан и сумка стояли открытыми в комнате Хил и постепенно наполнялись охапками чистой отглаженной одежды. Каждая укладываемая вещь пронзала мое сердце, как стрела.
– Перестань, – говорила Тиш. – Ведь не на год же она уезжает. Всего десять дней. Мы многое сможем сделать. Может, съездим на пляж. Мы с Чарли не дадим тебе покоя ни на минуту. К тому времени, когда Хил вернется, ты от усталости будешь еле волочить свой зад.
– Вы не должны опекать меня, как ребенка, – надулась я. – Я не о себе беспокоюсь, я боюсь за Хил.
– Боишься чего? – спрашивала Тиш. – Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик – за. Чего же ты боишься?
– Мне кажется… он причинит ей вред.
– Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?
– Никак не это, – заявила я, зная, что не права. – Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.
– А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. – Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. – Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, – мягко проговорила она. – Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.
– Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, – воскликнула я.
– Я тоже, – спокойно ответила Тиш. – Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.
После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.
„Я заканчиваю это безумное волшебство", – сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.
За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.
Мое сердце конвульсивно сжалось, когда я увидела стоящего на крыльце мужчину. Или опирающегося о крыльцо. Он был таким безумно худым, что больше всего напоминал кучу костей, свободно завернутую в пепельно-серую кожу и поддерживаемую тростью, сделанной из какой-то сухой искривленной лозы, обвитой вокруг крепкой жерди. Голова мужчины свисала на грудь, и хотя на термометре рядом с дверью было 92 по Фаренгейту, он был одет в толстый, болтающийся старый свитер, горло закрывал вылинявший шарф, на голову была нахлобучена вязаная шапка. Я не боялась его – я инстинктивно понимала, что здесь не может быть никакой опасности, – но мне было страшно само чувство отвращения и ужаса. Я открыла рот, чтобы узнать, что нужно этому человеку, но в этот момент он поднял голову и улыбнулся. Я увидела, что это был Скретч.
Мощный прилив печали высосал воздух из моей груди, Скретч умирал. Я прочла это во всем его теле и увидела знание о близкой смерти в его глазах. Они были затуманены, как-то очень спокойны и теперь смотрели внутрь. Но когда старик улыбнулся, улыбка затронула и их. Я взяла себя в руки, улыбнулась в ответ и протянула руки гостю.
– Скретч! Ох, я так скучала по тебе. Я даже не понимала, как сильно скучала.
Он оттолкнулся тростью, сделал шаг и обнял меня. Я уловила старый запах Скретча – запах леса, древесного дыма, чистой высохшей на солнце одежды, но под этим было что-то новое. Темный, густой, скрытый, слегка напоминающий фруктовый аромат и легкий запах гниения. Я содрогнулась. Я поняла, что почувствовала дыхание ожидающей его смерти. Как хотелось надеяться, что он не улавливал этого дыхания, пока сам ждал ее прихода.
Мы постояли еще немного. Я поддерживала старика, чтобы он не упал. Даже под несколькими слоями ткани я могла чувствовать старые кости. Они были какими-то вялыми. Затем Скретч мягко прижал меня к себе и отстранился.
– Я пришел повидаться с тобой и с Хилари, – сказал он. Старик не вздыхал с усилием при разговоре, но слова его были слабыми, будто их подталкивало еле слышное дыхание. – Я узнал, что школы ваши на каникулах, и думал поймать вас дома. Слышал, что Хилари не больно хорошо себя чувствует и скоро уезжает. Я решил, что мне надо проведать вас всех.
– Входи, – пригласила я. – Садись и дай я приготовлю тебе что-нибудь выпить. Может, хочешь перекусить? У меня есть хороший старомодный лимонный пудинг, его сделала миссис Колтер.
Скретч вежливо отмахнулся от обоих предложений так, как делает человек, у которого мало времени.
– Не могу я долго оставаться. Моя девчонка скоро заедет за мной. Она подвезла меня, когда ехала в клинику с младшим. Ему делают прививки перед школой, это много времени не займет, хотя ладно, не откажусь от капельки виски.
Он все еще стоял, когда я принесла стакан. Скретч сделал глоток и вздохнул – слегка более сильный звук, чем его слова. Затем глянул на меня. Взгляд был таким же, как прежде, – спокойным, ровным и многое выражающим.
– Куда едет Хилари?
– Она едет… провести несколько дней со своим отцом, – ответила я, прокашливаясь. – Как ты узнал, что она уезжает? И что она была больна?
– Человек слышит о многом, – проговорил Скретч, не желая продолжать эту тему. – А как насчет тебя, Энди? Ты здорова? Тоже выглядишь не особенно хорошо.
– У меня все в порядке. Конечно, все в порядке.
Я говорила поспешно, в страхе, что он упомянет о Томе. Не мог же он приехать сюда, чтобы уговаривать меня вернуться к Дэбни.
– Скретч, Хилари в своей комнате. Через минуту я отведу тебя к ней. Она… не совсем в норме, но ее здоровье начинает чуть-чуть улучшаться, и я не хочу как-либо расстраивать ее. Знаю, и ты не хотел бы этого ни за что на свете. Она будет в восторге, если увидится с тобой. Но, Скретч, пожалуйста… не говори с ней о Томе. Она нашла какое-то решение этого вопроса, она совсем не упоминает о Томе.
– Не собираюсь я об этом говорить, – мягко улыбнулся мне Скретч.
– И не нужно беседовать о лесах, – просила я, ненавидя все эти причитания, состоящие из „нет", но зная, что должна сказать об этом Скретчу. – Думаю, одна из причин, почему она хочет ехать в Атланту, заключается в стремлении отдалиться от лесов.
– Энди, не собираюсь я говорить с Хил о Томе, если она сама не спросит, – уверил меня старик. – Но я не могу обещать насчет лесов. Она толковая маленькая девочка и очень хорошая. У нас много общих дел. У меня и у нее. Это никого не касается, кроме нас. Но обещаю, что не скажу ничего, что навредит ей. Ведь не проповедь ей я приехал читать. Я приехал из-за себя. Сдается мне, что я старею. Вот и решил повидаться с вами, пока… не наступит зима.
Слезы сдавили мне горло.
– До зимы мы еще много раз увидимся. Тебе не нужно было ехать так далеко, чтобы навестить нас. Мы приедем… мы приедем в верховья, чтобы увидеться с тобой.
Скретч решительно покачал головой:
– Нет. Не выйдет, Энди. Лучше оставить все так, как сейчас. Сейчас леса для Хилари и тебя – неподходящее место. Оставьте лес в покое на какое-то время.
Внезапно меня осенило:
– Ты приехал попытаться уговорить Хил не уезжать, да?
Не знаю, почему эта мысль так встревожила меня. Мне пришлось много дней подряд закусывать губу, чтобы удержаться от подобных разговоров.
– Нет, – ответил Скретч.
Его голос казался глубоким от некоторого изумления, несмотря на слабое дыхание. Это было изумление взрослого в отношении к ребенку. Иногда я слышала его и в своем голосе, когда разговаривала с Хилари.
– Думаю, ей следует поехать. Рад я, что она едет туда, в самую Атланту. Надолго она едет?
– На десять дней. Она возвратится в пятницу, перед началом занятий в школе.
Скретч кивнул. Он посмотрел в сторону, вдаль.
– Это хорошо. Достаточно долго.
– Достаточно для чего?
– Кое для чего, что я должен закончить, – ответил старик. – Я уже подхожу к этому. Не беспокойся. Как раз хорошо, что она сейчас будет на севере.
Старик вновь взглянул на меня.
– Не волнуйся, Энди. Она возвратится обратно.
– Откуда ты знаешь? – прошептала я. Он улыбнулся.
– Это одна из причин, почему я приехал.
Я провела Скретча к комнате Хил и постучала в закрытую дверь. Молчание длилось долго, затем девочка открыла дверь и высунула голову. Секунду она пристально смотрела на старика в сумраке холла, потом лицо ее засветилось, как тень того сияния, какого я не видела с той очень далекой июньской ночи на празднике наших дней рождения.
– Ой, – только и сказала девочка. Этот звук повис в воздухе, как чистая серебряная нота охотничьего рожка вдали. – Ой.
И затем Хил очутилась в его объятиях, прижимая старика к себе, глаза она зажмурила от радости, на лице светился восторг Наобнимавшись, девочка потянула Скретча в комнату.
– Прости, мама, – проговорила она, оглядываясь на меня.
– Конечно, – кивнула я. – Я приготовлю вам лимонад.
Хилари закрыла дверь. Я немного постояла в холле, не пытаясь услышать их разговор, просто предоставляя возможность сложной смеси предчувствий и ощущений приливать и кружиться вокруг меня. Затем я пошла на кухню, чтобы приготовить лимонад. Отходя от комнаты, я услышала голос дочери, уже в течение месяцев я не слышала, чтобы она говорила так много, так быстро и такой задыхающейся скороговоркой. Во мне ширилось чувство, которое не решалось оформиться в благодарность.
Когда я возвращалась через холл, неся поднос с напитком и печеньем, Хил все еще говорила. На этот раз я смогла расслышать некоторые слова:
– …Но я не могу вспомнить, Скретч. – В голосе девочки звучали настойчивость, безнадежность и боль. – Я думала, что никогда не забуду, я записывала это, но потом перестала, а теперь я забыла так много…
Чувство потери в ее голосе было таким острым, таким сосредоточенным и недетским, что я почувствовала, как слезы вновь собрались в моих глазах. Но вдруг я вспомнила… Я пошла в свою спальню, открыла ящик письменного стола, в который когда-то запихнула выброшенные дочерью тетради, вынула их и положила на поднос. Хилари подошла к двери на мой стук, чтобы взять угощение, уже заранее бормоча „спасибо", но, увидев тетради, побледнела, а потом вспыхнула от радости.
– О мама! – шептала она. – О мама!
– Скажи Скретчу, что я постучу, когда заедет его дочь, – сказала я и отвернулась: теплые слезы катились по моему лицу.
Я бы поднесла ей свое живое сердце, если бы знала, что это заставит мою дочку взглянуть на меня так, как сейчас…
Они разговаривали еще час. Я сидела в гостиной с журналом, читая одну и ту же бессмысленную фразу. Я не подслушивала, хотя до меня доносился голос дочери, то поднимающийся, то падающий от волнения и вновь пробуждающейся настойчивости; иногда я слышала речь Скретча и пару раз – их смех. В течение часа я ясно слышала шелест страниц и яростный скрип мчащейся шариковой ручки. Под конец до меня донеслось тихое пение и речитатив Скретча, Хилари присоединилась к нему, и наконец послышался странный звук топтания и шарканья, будто они – трудно поверить – танцевали. После этого наступило долгое молчание, во время которого я услышала громкий хруст шин старого автомобиля дочери Скретча, въезжающего на нашу подъездную аллею. Я поднялась, чтобы постучать в дверь Хил и сказать, что за Скретчем приехали.
На полпути, в холле, я услышала, как Хилари начала плакать.
Это не был пронзительный истерический плач или тоненькое капризное повизгивание напуганной зависимости. Это был плач печали, глубокий и зрелый, разрывающий сердце всем, кто его слышал. Это был плач женщины. Я бы плакала именно тан; я так уже плакала…
Скретч встретил меня у дверей ее комнаты и загородил дорогу.
– Оставь ее одну ненадолго, Энди. У нее будет все в порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82