– Почему это я должна бежать от отца? Почему я не могу бежать просто к Крису? Любая женщина, если она в здравом уме, сделала бы то же самое.
– Дерьмо, – возразила Тиш, – я не побежала бы, и ты бы тоже, если бы не хотела так сильно избавиться от отца. Энди! Крис Колхаун – ничтожество! Ведь ты можешь найти себе пару куда лучше. И ты знаешь, что я всегда так думала.
Это действительно было так. Когда Чарли привел Криса в дом „Три Делт" год тому назад, Тиш только раз взглянула в его открытое детское лицо, на нежную неловкую улыбку и замолчала, что было ей совершенно не свойственно. Когда вечер закончился и мы возвращались домой в зеленом открытом „мустанге" Криса, моя подруга хранила ледяное молчание. Чарли смотрел на нее со злостью, а Крис, для которого подобное неодобрение было так же редко, как прыщи на его безукоризненной загоревшей коже, изо всех сил старался быть остроумным и очаровательным. Я же смеялась от удовольствия и влюбленности. Крис всегда был забавным и милым, но в этот вечер он превзошел себя. И нужно было быть настоящим мизантропом, чтобы остаться к этому безучастным, а сердечная и добрая Тиш никогда не страдала ненавистью к людям. Значит, этот человек действительно не тронул ее сердце.
– Он не достоин тебя, – сказала она в тот первый вечер, – уж больно он хорошенький и богатый. Ты знаешь, он похож на испорченного эльфа, ну, или что-нибудь в этом роде. Он слишком уверен в себе. Конечно, им всем свойственна заносчивость, но он воображает себя не просто доктором, а чем-то большим. По-моему, Крис законченный идиот, и я бы очень не хотела, чтобы Чарли встречался с ним, потому что ведет себя по отношению к Крису так же глупо, как и ты.
В течение следующего года она почти не говорила о Крисе. Ни плохого, ни хорошего. И каждый вечер, когда ребята были свободны, мы встречались. Я все больше влюблялась в Кристофера, да и ему что-то нравилось во мне.
Тиш молчала. И это молчание свидетельствовало о том, что она любит и понимает меня. Видя Криса насквозь, она также сознавала, что мое сердце отдано ему безвозвратно.
Я действительно никогда не знала, да и не знаю до сих пор, что Крис находил во мне, даже тогда, когда я была, что называется, в самом расцвете. Что можно найти в маленькой черной гречанке, не слишком хорошо одетой, кругленькой, как яблоко?
Он давно знал, что у меня за семья, хотя я никогда не приводила его к себе в дом и тем более не говорила с ним о родителях. Наверно, Чарли рассказал ему обо всем.
Мне казалось почти невероятным, что этот принц города, завсегдатай частных клубов, выпускник привилегированной школы, имеющий состояние, громадный старинный особняк, общающийся с длинноногими тоненькими манерными девушками, предпочел проводить все свободное время не с ними, а со мной. Почему-то я никогда не задумывалась над этим. Возможно, я просто не смела сказать себе правду.
А моя дорогая, моя преданная Тиш придерживала свой язычок, хотя трудно себе представить, какой ценой ей это давалось.
Итак, в тот вечер, когда она обвинила меня в том, что я хочу использовать Криса, чтобы освободиться от отца, я колебалась лишь долю секунды, перед тем как резко ответить ей:
– А откуда ты знаешь, от кого я пытаюсь освободиться? Может быть, не от отца, а от матери?
И произнеся это, я поняла, что сказала правду. Так было всегда.
О мама! Моя мама, Агнес Фарр Андропулис, эта мечтательница, убивающая реальность. Действительность никогда не удовлетворяла ее, а фантазии – не насыщали. Но для других они были смертельны.
Моя мать была цветком старого мещанского общества. Неожиданно, еще очень молодой она вышла замуж за зрелого греческого бога, который быстро и необъяснимо опустился. Ее жизнь можно сравнить с трагедией Эсхила или сказкой братьев Гримм.
Конечно же, он никогда не был богом, даже и тогда, когда мама встретила его и вышла замуж. Он был тем, кем был всегда: сыном давно обосновавшихся на Юге греков, владельцев бакалейных лавок, упрямым и великодушным, безумно любящим жизнь, что было так же естественно и хорошо, как запах дикого чабреца на холмах вокруг Афин. Он вырос в душном бедном районе Атланты 50-х годов, где его отец Дион держал лавку.
А моя мать мечтала о боге, и никто больше не нужен был этой принцессе, скрывшейся под оболочкой молодой учительницы в незнакомом и неуютном городе. Да и отцу нужна была именно принцесса.
Но уже к тому времени, когда я должна была появиться на свет, мама ясно поняла, что ее бог слеплен из самой обыкновенной глины, из которой ничего уже нельзя было сделать, а отец увидел, что у его принцессы очень мало шансов взойти на престол. Каждый из них не смог простить другому крушения своих надежд, и за это они жестоко наказывали друг друга. Отец топил свое оскорбление и несбывшиеся мечты в море бурбона на улицах нашего района, а мать отдалялась от мира в своих фантазиях и старалась взять меня с собой.
С самого раннего детства я помню, что единственными совместными усилиями была их забота о дочери. Часть времени я проводила в шатком и готовом упасть отцовском владении, любя этого сильного и в то же время слабого человека, а часть – в материнском сотканном из паутины королевстве, почти поклоняясь ей. Они оба вредили мне, но мать все же больше. Иногда отец просто пугал меня своим поведением, мать же породила страх в моей душе. До сих пор она не поняла этого.
Однажды по совету некоего молодого серьезного терапевта, для которого моя мать была так же непонятна, как грифоны и птеродактили, я попыталась поговорить с ней откровенно, желая добиться очищения и понимания.
– Ты слишком оберегала меня. Я начала уже думать, что просто не способна жить без твоей опеки, – проговорила я, дрожа от своей собственной смелости. – Ты внушила мне чувство, будто я ничего не смогу сделать самостоятельно. Вспомни, ты никогда не разрешала мне ходить босиком, играть с детьми с нашей улицы, я не могла оставаться после школы, чтобы поиграть в волейбол, я не должна была ходить на свидания с соседскими мальчиками, не могла кататься на автомобиле и есть острую пищу, ходить в кино или возвращаться после десяти часов. Так было всегда: „Не делай этого, ты можешь повредить себе", „Ты сама не сделаешь этого, дай я помогу…" Ты так старалась, чтобы я оставалась ребенком всю жизнь! Ведь я до сих пор зову тебя „мама". Я знаю, что ты никогда не желала мне вреда, никто не мог любить меня больше, чем ты. Но все это похоже… на укутывание и пеленание младенца, мама! Я делаю то, чего не хочу, и не делаю того, о чем так мечтаю. А я хочу чувствовать себя в безопасности и покое, я хочу быть, в конце концов, уважаемой. Ведь это самое лучшее, что есть на свете.
Я уже бесшумно плакала, понимая, что говорю резко и осуждаю мать, хотя вижу все добро, которое она для меня сделала. Но я должна была наконец высказаться.
– Глупости, – весело воскликнула мама. Она так говорила всегда, когда хотела отмахнуться от реальности, как от надоевшей мухи. – Глупости. Я воспитала тебя в такой манере, какая только и имеет значение в этом мире, которая позволяет ощущать себя настоящей леди. А как мне надо было вести себя? Позволить, чтобы ты не знала ничего, кроме пьянства, грубости, вульгарности и всей дешевой жизни, которая окружала бы тебя? Жизнь только тогда становится красивой, когда ты сама стремишься сделать ее лучше! Где бы ты была сейчас, если бы я позволила тебе бегать без присмотра со всеми этими маленькими хулиганами и торчать в грязной лавке отца? Что бы с тобой было, если бы я воспитала тебя так, что ты смогла бы выйти замуж только за какого-нибудь механика с завода Форда? Если мой единственный грех в том, что я заставляла тебя ходить обутой и не разрешала лазить по деревьям, то, может быть, Господь простит мне его. И если ты чувствуешь себя все еще ребенком, то, возможно, причина в тебе самой? Ноешь и плачешь, бегаешь к какому-то психиатру, потому что чувствуешь себя маленькой сиротой, хотя у тебя есть все, что только может пожелать женщина. Можешь быть уверена, что мистер Кристофер Колхаун никогда бы и не посмотрел на тебя, если бы я разрешила тебе расти так, как ты этого хотела, моя дорогая мисс!
К этому времени ее веселость пропала и появились горькие слезы, всегда убивавшие меня, наводившие на мысль о моей чудовищной неблагодарности.
Я оставила маму в покое, а через неделю перестала посещать терапевта. Я уже давно поняла, что мать не спасет меня, как амулет, от опасностей и огромных, смертельных ран, наносимых жизнью. Мама сама была опасна. Но даже зная это, я была бессильна. Ведь одно только сознание причины бед не могло стать панацеей. А к тому времени, когда я наконец нашла в себе силы, мать невольно чуть не погубила меня и мою дочь.
Всю жизнь она была красивой женщиной, хрупкой и сверкающей. Люди, мало знавшие ее, всегда чувствовали необходимость оберегать это изящество, как оберегают изысканно разукрашенную фарфоровую чашку, которую находят в куче мусора.
Эта хрупкость частично извиняла ее эксцентричность. И только позже, когда люди имели возможность разобраться в моей матери как в живой женщине, они осознавали всю степень ее странности.
Но я позволяла лишь некоторым узнать ее поближе. К началу учебы в колледже я уже не приводила в дом знакомых из-за горького пьянства отца и странного поведения матери.
Я упорно занималась в колледже и следовала манере поведения моих приятельниц по женскому общежитию, рабски копируя каждую мельчайшую подробность их одежды, речи, которые казались мне „нормальными".
Мне нравилась сама банальность и ограниченность жизни в колледже. И я стала наконец одной из самых „нормальных" студенток учебных заведений Юга 70-х годов. Эта „нормальность" была для меня незнакомым и невероятно экзотическим состоянием. Я просто влюбилась в свое здравомыслие, но очень долго даже не представляла, что же означает вся эта „нормальность".
Я часто бывала у Тиш в ее большом белом доме в Мейконе, согреваясь у животворного семейного очага, щедро излучавшего искреннюю любовь. Семья Гриффинов стала моим идеалом.
А вот Тиш виделась с моей матерью лишь однажды, когда мама приехала на традиционное чаепитие в колледже. Я была смертельно оскорблена ее оборочками, оттопыренным мизинчиком, когда она брала чашку, ее щебетанием о нашем „скромном маленьком бунгало" и „семейных деловых связях". Но мои подруги и воспитательница нашли, что она „невероятно мила", а некоторые, включая Тиш, считали ну просто светской леди эту маленькую хрупкую даму, которая так стоически переносила невзгоды и экономила на всем, чтобы ее дочь могла получить образование в одном из лучших колледжей Юга.
Ни для кого не было секретом, что я училась на стипендию, но самыми нужными и всегда своевременными были чеки, приходившие из белого домика на улице Хардин и подписанные нетвердой рукой моего отца.
Да и к Крису меня привлекла именно длительная влюбленность в „нормальность" и упорядоченную жизнь. Это было какое-то скрытое влечение. Мне никогда не приходило в голову, что в этом непостоянном ветерке, в этом позолоченном эльфе, отпрыске одного из самых богатых и знатных родов города, есть что-то простое и обычное. Он сиял на моем небосклоне, подобно солнцу. Он стал выражением всего, чего мы так желали и чего были лишены.
В своем упрямом решении стать великим хирургом, в своем понимании страданий мира и в желании использовать состояние семьи в благих целях он напоминал молодого Кеннеди, который сумел сделать себя сам, завоевав людей своей неудержимой энергией.
Крис редко оставался спокойным, его остроумие было молниеносно. Но в нем было достаточно и весьма нежелательных качеств: богатство, светскость, наследственные консервативные взгляды – все это мне, девушке 70-х, было не нужно. Но я видела, что это и есть та самая безопасность и уважение, о которых я так мечтала.
Все складывалось так удачно, что напоминало красивый рождественский подарок, и тогда где-нибудь на уроке экономики или на улице мягким зимним днем по дороге к общежитию дыхание мое срывалось от радости и одной мысли, что на свете есть Крис.
В те дни я жила как в тумане, не веря в собственное счастье, и никакие доводы Тиш не могли пробиться через эту завесу. Намного позже, когда розовая дымка наконец рассеялась, я вдруг многое поняла и, схватив дочь, бежала. Обыденность и „нормальность", которых я так жаждала, стали сумасшествием.
Я понимала, что в глубине моей души скрывалась потребность в скандалах и возмутительных эксцессах. Я увидела: то, что я принимала за „непохожесть", отличительную особенность, оказалось на самом деле своего рода отклонением. Я думала, что быть самой собой означает сдаться перед тьмой. И когда я наконец убежала от нелепой жизни в Пэмбертон, к Тиш и Чарли, во многом это был побег от своего темного „я".
Я искала „нормальность" и обыденность, а вместо этого нашла двух чудовищ, одним из которых была я сама. Это было очень извращенное представление о себе, как, впрочем, и все предыдущие, но оно помогло мне в конце концов встать на ноги и найти свой путь. Если бы я не сделала этого, Хилари и меня давно не было бы в живых.
Но вначале я не хотела знать ничего, кроме того, что жаждала Криса, а он, как ни трудно себе это представить, хотел меня. И в конце моего второго, а его первого курса он поинтересовался, не соглашусь ли я обвенчаться с ним в кафедральном соборе Святого Филиппа после того, как Тиш выйдет замуж за Чарли в церкви Святого Мартина в Мейконе. Я ответила „да" еще до того, как он закончил говорить.
Первое, что он сказал после этого: „А я-то думал, что ты начнешь говорить о какой-нибудь ерунде: о Корпусе мира или походе к Белому дому в наш медовый месяц". А потом он заметил: „Надеюсь, теперь я могу получить тебя? Я терпел целый год, и не думаю, что смогу ждать дольше".
В ту же ночь мы стали близки в его спальне, в жаркой, душной маленькой квартире на Понс де Леон, в то время как Тиш с Чарли были в кино, а радио надрывалось модной песенкой.
У меня не было ни единого повода, чтобы не спать с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82