К постоянным пикетчикам, сидящим у ворот предприятия и в парках самого Пэмбертона, присоединились новые группы со всех концов страны. Камеры репортеров наставляли свои слепые глаза и на официальных лиц, и на простых граждан, а за Томом следовали повсюду, стоило ему только высунуть голову из своего дома. Он никогда не отказывался от интервью. После того как я случайно посмотрела первое его выступление, я попросту перестала включать телевизор. Лицо и голос, которые я так любила, теперь принадлежали какому-то другому человеку, и этот незнакомец пугал и ужасал меня. Мне казалось, он был не в своем уме.
Ходили слухи, что Департамент по энергии намерен осенью закрыть завод „Биг Сильвер". Болтовня о Томе превратилась в шумиху. Я находилась в таком подавленном состоянии, что не удивилась, когда услышала в середине июля, что отделение английской словесности по медицинским соображениям отправило Тома в отпуск на неопределенный срок. До меня доходили разговоры, что появляются предположения принудительно подвергнуть Тома психиатрическому лечению, что Чип Дэбни среди тех, кто предложил эту идею. Но я слышала также, что мрачный, с лицом пепельного цвета Клэй Дэбни объявил своему сыну, что лишит его наследства, если тот не заткнется. Постепенно разговоры о помещении Тома в лечебницу затихли. Во всяком случае, никто бы не смог упечь его в больницу, кроме его дяди Клэя или его матери. А я знала, что первый никогда этого не сделает, а вторая была слишком оскорблена и потрясена, чтобы попытаться посадить сына в сумасшедший дом. Но я не знала, что случится с Томом и с Пэмбертоном. И с Клэем Дэбни, который в значительной степени утратил расположение горожан из-за попыток не допустить заключения его племянника в тюрьму или психушку. Однажды я издалека видела Клэя, он шел в аптеку. Он выглядел, как человек, мучимый тяжелым, изнуряющим недугом.
„Том, как ты можешь думать, что все это стоит таких жертв?!" – подумала я.
Тиш печально рассказала мне, что Том сделался ужасной пародией на самого себя – оборванный, одержимый, посмешище всего города. Теперь он приезжал в Пэмбертон почти каждый день, прогуливался по улицам деловой части города по солнечной стороне тротуара, бормоча что-то под нос. Приезжал в город, которому устроил осаду. На данный момент, как сказала Тиш, все его союзники, кроме Клэя, отошли в тень. Мартин Лонгстрит вернулся к Фрейзеру и любимому чаю из трав, отступил в свою маленькую квартирку и в мрачные периоды молчания. Его работа в колледже находится под угрозой. Риз Кармоди тихо сполз к бутылке „Столичной". Мать и сестра Тома не желают с ним разговаривать. Скретч Первис, как слышала Тиш от его дочери, которая подавала канапе на чаепитии в спортивном клубе, редко покидал кровать в хижине в верховьях Козьего ручья.
– Ему что-нибудь нужно? – спросила Тиш дочь Скретча.
– Нет, мэм, ничего ему не нужно, кроме смерти. Он устал. Он сейчас готов отправиться дальше. Но кажется, будто он еще не позволяет себе уйти; говорит, осталось что-то, что надо сделать.
– Что?
– Не говорит он. Папа теперь много не говорит.
Я ощутила тупую, болезненную печаль. Скретч обычно много и чудесно говорил со мной, а еще больше – с Хилари. Я не думала, что смогу перенести то, как она воспримет, что старик так сильно болен. Но девочка не спрашивала о Скретче. Она никогда этого не делала.
Однажды вечером, когда мы с Хилари отправились за бакалеей в магазинчик, расположенный в небольшом торговом ряду недалеко от колледжа, мы увидели Тома. Я скорее почувствовала, нежели увидела, как застыла Хилари, практически ощутила собственной грудной клеткой, как остановилось ее дыхание. И медленно, в глубоком страхе, подняла глаза. Почему-то я знала, что Том недалеко.
Он стоял на другой стороне ряда низких полок, держа в руках пакет молока. Он смотрел на Хилари, затем перевел взгляд на меня. Это было все равно, что смотреть в глаза внезапно ожившего мертвеца или на голографию, нереальную, жуткую, бесстрастную. Том был худ до измождения, его волосы и борода, хотя расчесанные и чистые, были невероятно длинны и лежали на плечах и груди. Он выглядел как человек, который находился в течение долгого времени в темнице: ножа потеряла загар, черные волосы лишились блеска и обвисли. Глаза ввалились. А затем он улыбнулся, его голубые глаза вспыхнули жизнью и стали глазами Тома и никого другого, а я почувствовала, будто он внезапно тепло и крепко прикоснулся ко мне своими руками и ртом.
Он не произнес ни слова, его улыбка стала широкой, он вновь взглянул на Хилари и подмигнул. Затем поднял руну и сделал старый знак „о'кей" большим и указательным пальцами – беспечный кружок. А потом повернулся к кассе и побрел своей кошачьей походной, которую я ощущала буквально физически в своих ногах и бедрах. Я замерла посреди магазинчика, держа за руку Хилари, чувствуя звон в ушах и стук сердца. Я стояла так до тех пор, пока не услышала, как открылась и захлопнулась дверь. Тогда я уплатила за покупки, мы сели в машину и закрыли дверцы. Только после этого я смогла посмотреть на Хилари.
Лицо ее было белым и неподвижным, она слепо смотрела прямо перед собой, не поворачиваясь ко мне. Казалось, она была похожа на мумию ребенка: высохшая, бескровная и очень-очень старая. По своему ужасному духовному состоянию, возможно, она и была таковой. Внезапно во мне вспыхнули гнев на Тома, но он затих так же быстро, как и возник. Я просто была слишком усталой, чтобы испытывать подобные чувства.
– Том не выглядел так уж плохо, как ты находишь? – обратилась я к белому холодному профилю.
Хилари не поворачивалась.
– Он выглядел ужасно, – отстраненно проговорила она. – Как будто он болен. Возможно, скоро умрет.
– О Хил, конечно, нет… – начала я.
Девочка повернулась и посмотрела на меня. В ее неподвижном спокойном взгляде я впервые увидела что-то от Криса, что-то, что проглядывало в его глазах в самые плохие моменты.
– Я не собираюсь больше говорить об этом, – сказала она.
Мы молчали до тех пор, пока не достигли окраины Пэмбертона, только тогда Хилари заговорила:
– Ты забыла купить воду.
– Ничего… Ведь теперь нет необходимости пить бутылочную воду? Я имею в виду, что мистер Форд является лучшим из существующих экспертов, он сделал все анализы дважды и сказал, что вода абсолютно чистая. Ты ведь знаешь – я говорила тебе. И ты видела это по телевидению.
Хил вновь посмотрела на меня прямым твердым взглядом, и я почувствовала, что краснею. Я тоже видела ту мертвенно-серую истребляющую все живое воду. Я выхватила тогда дочь из воды, подняла ее и бежала вместе с ней с Козьего ручья и фактически от всего, что она любила в жизни. И держала девочку вдали от всего этого… А теперь я хочу, чтобы она не верила своим собственным чувствам и единственному человеку, который все еще продолжал утверждать то, что она видела собственными глазами и слышала собственными ушами, чтобы она поверила тем, чьи слова отрицают это. Я замолчала. Я считала, что девочка, по большому счету, вела себя очень благородно, не делая замечаний по поводу произошедшего ни раньше, ни теперь. Но ее лицо и особенно глаза говорили за нее. Я остановилась и купила воду.
По дороге домой мы заехали к Колтерам. Чарли играл в теннис, а Тиш приготовила кофе, нашла половину бисквитного торта, и мы уселись за ее кухонным столом. Хилари забрала свою порцию в кабинет. Я подождала, пока не услышала, что телевизор включен, и только тогда сказала:
– Слушай, когда ты на днях сказала, что все союзники Тома, кроме Клэя, покинули его, ты имела в виду себя и Чарли? Ему кто-то нужен, Тиш. Кто-то нужен просто… чтобы находиться рядом. Раньше я не думала об этом, но теперь считаю, что так должно быть. Это, возможно, имеет для Тома огромное значение. Это даже может помочь ему… прекратить все, что он вытворяет. Таким человеком я быть не могу. А вот ты – можешь. Во всяком случае, просто поговорить с ним…
Я следила, как простое, доброе лицо Тиш перестало светиться и слезы наполнили ее глаза. Я поняла, что она не собирается помогать Тому. Через некоторое время она произнесла:
– Я не могу. Я до смерти боялась, что ты попросишь меня. Знаю, это отвратительно с моей стороны, но это так. Теперь Том ужасно пугает меня. И я ненавижу себя, потому что знаю, что это правда. Мне всегда нравилось думать о себе, как о неистовом либерале, яром враге несправедливости и несгибаемо преданном друге. Я всегда была таким человеком, какой способен видеть… святость Тома, какой поддерживал каждую его дикую, возмутительную выходку. Я считала себя человеком, живущим в его мире, я думала, что характер его… эксцентричной, односторонней добродетели был единственным путем, способным произвести изменения в мире для всего… ох, всего человечества. Я думала, что мы с ним были родственны по духу. Но когда добродетель превращается в сумасшествие, она теряет во мне союзника, потому что я теряю тот мир, в котором могу что-либо изменить. В конечном счете, я слишком нормальна. Мне необходимо иметь правила и знать ситуацию, даже если эти правила возмутительны и скандальны. А Том заступил за грань этих правил.
И я ушла, зная, что Тиш права: он действительно перешагнул грань. Я ждала следующего поступка Тома, как ждут неизбежной, давно предсказанной смерти. Том подтвердил мои ожидания спустя два дня, приехав в Пэмбертон с первыми лучами солнца и любовно разложив туши своих недавно больных коз, которых он бережно и с ритуалом умертвил. Том разложил их на порогах мэра, президентов клубов „Ротари" и „Сивитан", Бизнес-ассоциации в деловой части города, Френсиса Милликэна и Гарольда Тербиди. Результатом были жены и дети в истерическом состоянии и возмущение общественности, отголоски которого докатились до Саванны, Атланты, Уэйкросса, Валдосты, Джексонвилла и Таллахасси. Чрезвычайно обрадованные посланцы средств массовой информации этих городов прибыли вовремя, чтобы заснять, как сопротивляющегося Тома Дэбни, облаченного в причудливый наряд для ночного патрулирования и с полосками крови на лице, затаскивали в полицейскую машину города Пэмбертона и вновь отправляли в тюрьму.
Глава 14
На следующий вечер меня посетили Клэй Дэбни и старая Кэролайн. Я открыла дверь, ожидая увидеть Тиш, а вместо этого обнаружила, что смотрю на два лица, которые были и не были лицом Тома – голубые глаза, длинные подбородки и крепкие кости. Лица были старыми, одно – утомленное, со следами беды, другое – маска светской любезности, нарисованная на мелко потрескавшемся фарфоре цвета слоновой кости. Секунду я бессмысленно таращилась на них, а затем распахнула дверь. Я знала, почему пришли эти люди. В какой-то мере я ждала их, или, во всяком случае, Клэя. Кэролайн Дэбни в моем доме была столь же чужеродна и казалась попросту недоразумением, как старый декоративный павлин в загоне для скота.
Они отказались от кофе и других напитков и сели на стулья, которые я им предложила. Мое сердце учащенно билось, а руки были ледяными. В голову пришла дурацкая мысль – как бы они поступили, если бы я заявила: „Я хочу, чтобы вы ушли". Вероятно, они так бы и сделали. Я сидела на диване, освещенном только светом двух настольных ламп, стоящих по бокам, и смотрела на Клэя и Кэролайн. Клэй разглядывал свои руки, сплетенные на коленях, как в молитве. Птичьи глаза Кэролайн скользили по моей гостиной, оценивая и регистрируя мебель, как это делал бы оценщик. Я подумала: возможно, она даже не замечает, что делает это.
Кэролайн улыбнулась мне. Красная помада неровно растеклась по трещинкам вокруг рта, будто дама питалась живой плотью. Ее прическа, словно выточенная скульптором, сверкала, как стекловолокно.
– Вы изрядно поработали над этим скучным старым домом, – заметила Кэролайн голосом замирающей флейты. – Наша голубушка миссис Ливингстон никак не могла сообразить, как бы его обустроить. В этом, конечно, нет ничего удивительного, если вспомнить, что она была дочерью тренера и годами жила над конюшней, прежде, ну да ладно. А это очаровательно. Очень современно. Вы, молодые дамы, предпринимаете такие рискованные шаги, но это очень интересно и мило, не правда ли?
Я смотрела на нее как завороженная. Между нами пролегали ложь, боль, сплетни, изгнание из общества; между ней и ее сыном – чудовищность предательства, и однако она чирикала о декорировании домов и о родословных. Она была настолько похожа на пожилых дам, которых я знала в мире Криса Колхауна в Атланте, что я автоматически ответила ей фразой из того времени:
– Благодарю вас. Нам нравится наш дом.
Клэй Дэбни бросил быстрый взгляд на свою невестку, затем, прочистив горло, начал:
– Мисс Энди, полагаю, вы знаете, что мы пришли поговорить с вами о Томе…
И я, совершенно не сознавая, что делаю, начала отрицательно качать головой.
Клэй поднял свою крупную руку цвета грецкого ореха.
– Пожалуйста, только выслушайте меня. После этого, если вы хотите вышвырнуть нас отсюда пинками, я уйду со спокойной совестью. Но, пожалуйста, выслушайте.
Я посмотрела на Кэролайн. Она сидела, устремив взгляд прямо перед собой, и улыбалась, будто ожидала, что ее сфотографируют для паспорта. Я вновь повернулась к Клэю:
– Простите, пожалуйста. Продолжайте. Безмолвно, через годы и мили, я обратилась к Сэлли Колхаун: „Ты дала мне хорошие уроки".
– Том в тяжелом положении, – горько проговорил Клэй. – Не знаю, сможет ли он выбраться. Не знаю, сможет ли кто-нибудь помочь ему. Но если кто-то сможет, то только вы. У Гарольда Тербиди есть постановление суда заставить Тома пройти психиатрическое обследование, и начальник полиции говорит, что у него не будет затруднений найти такого психиатра, который присягнет, что Том представляет опасность для себя и окружающих. А это будет означать, что Тома упрячут на долгое, долгое время.
– Но он не представляет опасности… – начала я.
– В наших краях психиатры зарабатывают не слишком много, – мрачно ответил Клэй. – Нетрудно будет разыскать такого, который поймет точку зрения Гарольда.
– Но кто решится на такой ужасный поступок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82