– Он ужасно выглядел. Вы поссорились?
– Нет, – ответила я. – Я готова уехать, как только вы захотите.
Мы взяли пальто, вышли на веранду и подождали, пока работник Клэя Дэбни подвел к дому „ягуар". Холодный ветер был приятен моему одеревеневшему разгоряченному лицу. Кроме его прикосновений и тупой, стучащей усталости, я не ощущала абсолютно ничего.
Тиш и Чарли не сказали ни слова, пока мы не подъехали к парадной двери моего коттеджа. Тогда Чарли предложил зайти со мной. „Ягуара" Картера на подъездной аллее не было.
– Нет, – отказалась я. – Спасибо. Очень мило с вашей стороны, что подвезли меня.
– Позвони завтра, – крикнула Тиш, высовываясь из автомобиля.
– Хорошо. Позвоню. Спокойной ночи.
Даже несмотря на то, что машины возле дома не было, я почти с уверенностью ожидала увидеть Картера в гостиной. Рана предательства этой ночи, казалось, требовала еще одного, последнего свидания. Но гостиная была пуста, она была такой же, какой мы ее покинули перед вечером в „Королевском дубе". Только старый портфель Картера исчез с кофейного столика, не было и пакета с адвокатскими бумагами, шерстяное пальто больше не висело на крючке у кухонной двери. Я прошла через холл в спальню и открыла большой шкаф. Отделения Картера пустовали. Я пошла в ванную. Его банный халат исчез с крючка, его бритвенные принадлежности не лежали на полке. Я вернулась в гостиную и посмотрела на автоответчик. Красный огонек мерцал. Я опустилась в кресло и нажала кнопку. Я знала, чье послание там записано.
Оно было очень кратким, голос Картера не казался рассерженным или печальным, просто… каким-то более старым и усталым:
– Я больше не позвоню. Но если я понадоблюсь тебе или ты захочешь поговорить – звони. Ожидать этого звонка я не буду, но мне хочется, чтобы ты обратилась ко мне, если возникнет такая необходимость. Я люблю тебя, Энди. Береги себя.
В тот момент я поняла, что те же самые слова говорил мне Том, когда уходил из особняка Клэя. Это показалось мне невыносимым. Я сидела в кресле и плакала до половины четвертого утра, а затем, выплакав наконец все слезы, легла в постель и заснула, впервые за много ночей одна.
Глава 10
Недели через две после этого вечера Тиш отправилась в Атланту сделать операцию на десне, и я поехала с ней, чтобы привезти ее обратно, если она будет чувствовать себя недостаточно хорошо, чтобы самой сесть за руль. Я оставила Хилари у Чепинов и взяла один день за счет моего драгоценного отпуска по болезни. Мы поехали в четверг, операцию Тиш сделали в пятницу утром, и к субботнему вечеру она чувствовала себя вполне прилично, чтобы пойти пообедать. Я проводила дни в походах по магазинам, покупая вещи для Хилари и для себя, разъезжала на „тойоте" по забитому машинами и гудящему Бакхеду, где так недавно проносилась на „БМВ".
Я проехала мимо нашего бывшего дома и огромной резиденции родителей Криса на Хабершем-роуд. Оба здания пустовали, ставни были закрыты, на подъездных аллеях не стояли автомобили. Я не чувствовала абсолютно ничего, кроме отчужденности. Она звенела у меня в ушах и стучала в висках. К тому времени, когда я встретилась с Тиш в ресторане „Ритц-Карлтон" в Бакхеде, я ощущала беспокойство и потерянность, как турист после насыщенного дня в иностранном городе, который был ему смутно знаком по какому-то далекому, прошлому посещению. Город своими запахами забил мои ноздри, а уши наполнились его воем. И я до боли почувствовала тоску по чистой, колючей прохладе зимних лесов. А мои ладони и Дуни просто болели от тоски по Тому.
Тиш сидела на банкетке, потягивая мартини; свою распухшую челюсть она удобно устроила в складках кашемирового свитера. У моего прибора также стоял мартини, бледный, как свет луны, в запотевшем ото льда бокале. Я с благодарностью сделала глоток, потом второй.
– Спасибо, – сказала я, гримасничая от острого вкуса джина. – Как раз это мне и было нужно.
– Тяжелый день среди роскошных соблазнов?
– Да, что-то вроде этого. Я чувствовала себя чужаком с другой планеты. Как будто я здесь никогда не жила. Хуже того, у меня ощущение, что я и в Пэмбертоне не живу. Тиш, внезапно мне показалось, что я вообще нигде не живу. Будто я свободно плаваю в пространстве. Противное и какое-то странное чувство.
– Ну, это меня не удивляет. В последнее время ты не была похожа на среднюю американку. Ты сейчас – свежая сплетня в очередях в кассы и в косметических салонах.
– Люди говорят обо мне?
Не знаю почему, но я была удивлена. Конечно, они обсуждали меня, как можно иначе?!
– А ты еще сомневаешься в этом? – спросила Тиш. – Картер Деверо – всеобщий любимец. Что хорошо для Картера – хорошо для Пэмбертона, и все такое прочее. Я бы не сказала, что ты выбрала благоразумный способ разрыва с ним. Попасться в самый интересный момент в верхней спальне „Королевского дуба", в то время как весь город находится этажом ниже? Бог ты мой, Энди, неужели ты не могла написать ему обычную записку в стиле „Дорогой Джонни…" и тому подобное?
Меня охватила огромная тихая усталость. Я могла бы вытянуться сейчас на скамейке и спать часами, днями…
– После всего, что случилось, Картер вернулся к Пэт – по крайней мере я так слышала. Это будет предлогом для пересуд еще пару месяцев, – заявила Тиш, выгребая маслину из моего мартини и засовывая ее за здоровую щеку. – Черт, здорово жжет. Я слышала, что он посетил вместе с ней собрание Ассоциации юристов, проходившее на Си-Айленде; сейчас они там. Все интересуются, что ты скажешь по этому поводу, но тебя никто не видит, поэтому разузнать невозможно. Мой телефон начнет трезвонить в ту же минуту, как я войду в дом. Догадываюсь, что тебе не слишком хочется говорить со мной на подобную тему, я права? Но ты же знаешь – я никому ничего не скажу.
– Тиш, просто сейчас я не могу говорить о Картере. – Я вновь ощутила боль от подлости и вины. – Мне бы очень хотелось, чтобы люди не вели разговоров о нем. Он к этому совершенно не причастен. И смертельно ненавидит сплетни. Что касается меня, то я действительно удивлена, почему кто-то интересуется тем, что я делаю. Я не одна из вас. Не по-настоящему.
– Однако ты почти стала одной из нас. Ты была близка к этому. А что до того, почему они сплетничают… Ты серьезно спрашиваешь? Подумай сама. Ты на самом деле слишком много занималась амурными делами, Энди. Вначале в городе, потом по всем болотам. Это просто… мы не так поступаем в Пэмбертоне. Не говорю, что большинство из нас не хотело бы сделать то же самое; просто мы так не делаем. Даже мы, давно замужние женщины. Как раз именно мы. И когда кто-то очень похожий на нас занимается сексом повсюду, да еще не с одним, а с двумя мужиками – мы сплетничаем.
– Пэт Дэбни поступает не лучше меня. Никто этим не интересуется; все, кажется, именно этого и ожидают, – возразила я.
– Она – не одна из нас. Она – закон для самой себя. К тому же она – „зимний житель". А ты должна была стать пэмбертонкой. Все было подготовлено к этому; пойми, это практика нашей общественной жизни. Ты и Картер. Зацементированы в решетку. Маленькие города живут по своим правилам и ритуалам. Если ты и Картер могли порвать отношения из-за… из-за дикого человека, значит, подобное может случиться с любым из нас. Я не хочу сказать, что ни одна женщина в городе не мечтала заняться любовью с Томом Дэбни на дереве или чем-нибудь в этом роде; все мы об этом мечтали. Даже гранд-дамы, даже его мать и сестра, возможно. Однако совершить это – просто диссидентство. Поступок, выходящий за рамки закона нашего „стада". Я слышала, как Кэролайн Дэбни говорила: „А она выглядела такой милой уравновешенной маленькой матроной". Кроме того, я немного беспокоюсь за тебя, если говорить откровенно. И удивлена, что ты удивляешься.
– Они слишком мало знают обо мне, чтобы с таким дьявольским упорством судить меня, – резко заявила я. – Нельзя сводить все, что представляет собой человек, только к сношению. Я меньше всех в мире похожу на Иесавель ты это прекрасно знаешь.
– Да, знаю. Но вспомни: все, что они знают о тебе, так это то, что ты занималась любовью почти каждую ночь с тех пор, как приехала в Пэмбертон. В городе таких размеров это довольно эффектно.
Я замолчала, сознавая под тонким слоем гнева и обиды правоту подруги. Я, возненавидевшая издевательский акт любви и бежавшая из города и от жизни, чтобы избавиться от него, провела почти всю свою новую жизнь или думая о сексе, или занимаясь им. Вначале – с Картером, а теперь, почти ежедневно, почти постоянно, с Томом Дэбни.
И такая любовь… я не знала, что подобная ей может существовать. Я знала чрезмерность, невоздержанность, почти порочность, я знала это от Криса с самого начала приобщения к физической любви. Деликатность и нежность я узнала от Картера. Том Дэбни дал мне все это одновременно с добавочной закваской смеха. Там, на Козьем ручье, в окутанном зимой, освещаемом огнем камина доме в кровати Тома, на полу, в лесах на меховом покрывале, под деревьями на ковре из листьев и сосновых игл, в горячей ванне и в каноэ, однажды даже на широкой низкой ветви огромной магнолии мы любили друг друга быстро и безмолвно, или медленно и громко, мы занимались любовью любого оттенка и опыта, при солнечном свете, в темноте и даже под дождем; и всякий раз я узнавала новые, потрясающие величины ощущений, и почти каждый раз мы смеялись. Заниматься любовью с Томом Дэбни означало нырять в глубину, погружаться и тонуть, а потом вновь всплывать в радости. За те недели, когда я каждый день отправлялась на Козий ручей, я стала созданием из плоти и дикости; стоило Тому только прикоснуться к моей руке и посмотреть на меня; стоило мне лишь произнести: „Том", как он прекращал свои дела, шел ко мне, и мы соединялись. Мы пытались быть осмотрительными при Хилари, но я замечала, что в те дни она все раньше и раньше уходила в маленькую комнату, которую Том устроил для нее, или оставалась на улице с Мисси и Эрлом, когда это было возможно. Я была глубоко тронута ее деликатностью, ее детской непосредственностью. Но мы старались не пользоваться ее интуитивным тактом, хотя нам было невероятно трудно удержаться от прикосновений друг к другу.
– Может быть, мы занимаемся любовью слишком много? – однажды спросила я Тома. Я лежала, забросив ногу на его бедро, и слушала, как дождь барабанит по окнам. Была суббота, и Хилари неохотно отправилась со своим классом на практические занятия в краеведческий музей в Олбани.
Том указательным пальцем провел вокруг моего соска, оставив на коже след из мурашек.
– Может, мы дышим слишком много?
– Дело в том, что иногда мы слишком громко выражаем себя. Мы кричим, как пара гиен.
– В следующий раз мы сделаем это, как пара кальвинистских миссионеров, будем беззвучно молиться и бичевать себя по окончании. Слушай, Диана, ты ведь не осуждаешь себя за то, что пьешь, ешь, поешь или смеешься?
– Но это не одно и то же.
– Абсолютно одно и то же.
– Может быть, все дело в смехе? – решила я. – Я всегда думала, что занятия любовью подразумевают трепетный восторг и благоговейный торжественный экстаз. Помню кинокартину, которая произвела на меня огромное впечатление, она называлась „Источник".
– Я ее тоже видел. Ее надо было назвать „Мраморная Девственность". Что за пара непробиваемых ослов! Я уверен, что она направила целое поколение американских подростков прямиком к онанизму.
– Дело просто в том… нельзя всегда смеяться.
– Нет, это невозможно. Ты должна смеяться до тех пор, пока не вынуждена заплакать. Разве я нравился бы тебе больше, если бы был всегда таким, как в ту ночь в ванной „Королевского дуба"? И сразу после нее? – спросил Том.
– Нет, но я, наверно, даже лучше понимаю тебя в том состоянии. Я никогда до тех пор не видела тебя уязвимым и чувствующим боль. Это было почти облагораживающим явлением.
– Да, но я с радостью обойдусь и без боли. Особенно когда у меня есть исцеляющая ты. Ты ведь сделала это. Сделала для меня. Ты и занятия любовью.
До некоторой степени слова Тома были правдой; он был близок к помешательству, почти одержим, когда мы начали ездить на Козий ручей каждый день после ночи в „Королевском дубе". Убеждение, что в лесах творится что-то неладное, очень мучило его. Я не могла постичь глубины беспокойства Тома, а он не мог или не хотел объяснить мне его причину. Том часами стоял или сидел, уставившись в темную воду ручья или в гущу деревьев, и молчал, его голубые глаза были непроницаемыми. Он подолгу расхаживал взад-вперед, плохо спал и пил намного больше, чем я когда-либо видела. Не уходил в леса, ни один, ни со Скретчем, Мартином Лонгстритом или Ризом Кармоди, а они не появлялись в его доме. Том больше не играл на гитаре после обеда для Хилари и меня, хотя записи звучали на стерео почти беспрерывно. Музыка была мрачная, траурная и печальная. И, хотя он следил за занятиями Хилари по стрельбе из лука, научил ее рыбной ловле и изготовлению приманок и крючков, он делал это почти машинально, без сосредоточенного внимания, к которому привыкла девочка.
– Том злится на меня? – печально спросила она однажды по пути домой в Пэмбертон.
– Нет, – заверила я. – Он обеспокоен тем, что в лесах творится что-то неладное – с растениями или с животными, и он не может понять, что именно, поэтому Том очень много размышляет об этом. Сейчас нам надо быть такими тихими и спокойными, какими мы только сможем, и дать ему возможность разрешить эту проблему.
– Как ты думаешь, что случилось? – спрашивала я Тома вновь и вновь. – Что-то, чего ты не можешь видеть, слышать, унюхать или попробовать на вкус? Что это такое, как думаешь?
– Не знаю, – отвечал он. – Скретч убежден больше меня. Абсолютно убежден. Говорит, что чувствует это, видит во сне. А такой довод для него решающий. Скретч не ошибается в отношении леса, просто никогда не ошибается. Но он тоже не может определить в чем дело. Но что-то есть, Диана. Там, в глубине лесов, это можно иногда почувствовать… Я соображу, в чем дело. До меня должно дойти. Я найду ответ.
– Может быть, тебе будет лучше, если мы не будем приезжать некоторое время?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82