Такая уж жизнь. Нельзя убиваться. Ты сам говорил, что надо беречь силы для борьбы.
– Разве я говорил это?
– Говорил… и не раз говорил…
Циолковский задумался.
И надо же, чтоб это несчастье случилось именно сейчас, когда он заканчивал обдумывание самой главной работы своей жизни… Если бы он был суеверным, то подумал бы, что тут действуют злые силы. Что именно они нанесли этот тяжкий сокрушающий удар…
– Надо бы отдохнуть тебе, Костя. Хоть на время отложить свои работы. Я в церкви была, молилась за упокой души бедного Игнаши… Батюшка беседовал со мной.
– Что он сказал тебе? – насторожился Циолковский.
– Говорил, что бог наказал нас за твое еретичество… Да, за то, что отрицаешь религию и хочешь лететь на небо… Уж лучше бы ты что другое изобретал…
– Варя! Да как же ты могла слушать эти бредни? – негодующе закричал Циолковский.
– Я не хотела, он сам подошел ко мне. Ведь он был другом отца…
– Все, все против меня! Даже жена и дети. – Циолковский вскочил и стал нервно ходить из угла в угол.
– Костенька, родной, – взмолилась жена, – я никогда больше не буду с ним говорить.
– Не буду… ты должна понять, что наука и религия – непримиримы! Что я до самой смерти стану бороться за свои идеи, и никто, никакие силы не смогут заставить меня отказаться от этих идей.
– Костенька, да разве я против…
– Ты должна знать, Варюша, что великие открытия не обходятся без жертв. Если б я не был отдан науке, я бы больше уделял внимания Игнатику. И может быть, уберег его… Все это ужасно!.. Но иначе нельзя. Надо отдаваться науке целиком. Только тогда можно чего-то добиться. Пусть я принесу себя в жертву, но я не брошу своих поисков. И если мне не удастся создать проект ракеты, другие люди подхватят мои идеи и осуществят мои мечты.
– Костя, да что ты говоришь? – заплакала жена. – Неужели тебе не жалко нас? Неужели мало гибели одного Нгнатика? Или рехнулся ты совсем?
– А что я сказал? Чего ты разревелась? Я сказал лишь, что не откажусь от своей идеи!
– Ты же сказал, что загубишь себя. Принесешь себя в жертву.
– Ну, ну, Варюша, успокойся. Ты не так меня поняла… Я не собираюсь умирать. Я собираюсь бороться! Гибель Игнаши тяжела… Я ослаб. Помоги же мне окрепнуть, и тогда я снова возьмусь за дела. Ты всегда была мне надежной опорой.
– Костенька, я за тем и пришла. Обопрись на меня, голубчик, и опять пойдем вместе по трудной дороге жизни. А сейчас – к детям! К детям! Их ободрить надо. Будь поласковей с ними, ты же отец…
2
Понимая, что нужно держаться стойко и показывать детям пример самообладания, Циолковский заставлял себя быть спокойным, но никак не мог обрести покоя душевного. А без душевного покоя – немыслимо творчество!
Только много месяцев спустя Циолковский стал понемногу смиряться с утратой и опять вернулся к раздумьям о ракете.
Пересмотрев старые наброски с расчетами, он после обеда уходил в лес и там, блуждая по глухим просекам, заново продумывал главные принципы устройства ракеты.
Он брал с собой старую клеенчатую тетрадь и, присев где-нибудь на пне, делал наброски, подсчитывал, составлял уравнения и формулы.
Работы по изучению сопротивления воздуха, которые он проводил с помощью воздуходувки, очень пригодились. Теперь он знал и мог рассчитать, как будет вести себя ракета, преодолевая сопротивление атмосферы, и как она полетит в безвоздушном пространстве. В свое время он много думал и писал о силе земного тяготения. И сейчас, мысленно представляя полет ракеты, он особенно тщательно рассчитывал, как ракета может преодолеть силу земного притяжения (силу тяжести). Он рассматривал прямое, вертикальное поднятие и полеты под углом (наклонные), а также – горизонтальные…
Когда клеенчатая тетрадь была исписана, испещрена множеством вычислений, Циолковский решил, что настало время сесть за писание статьи.
План этой статьи созрел и скомпоновался во время загородных прогулок.
Зимними ночами, когда все вокруг замирало, Циолковский запирался в своей комнате, доставал заветную тетрадь и садился к столу. Ему казалось, что статья будет написана единым махом, как писались многие другие статьи. Он начинал с заглавия, но тут же зачеркивал его, писал другое, третье и оставался недоволен… Тогда вместо заглавия он ставил три вопросительных знака и принимался писать текст статьи. Однако, перечитав написанное, недовольно хмурился.
«Нельзя так с места в карьер! Читатели не поймут. Нужно их постепенно ввести в курс дела, заинтересовать. Я же рассчитываю на широкую публику…» Он сердился, рвал написанное и начинал все сначала…
Так продолжалось довольно долго. Статья не давалась…
Однажды, просидев до полуночи, он перечитал написанное, порвал, сердито бросил в корзинку. «Проклятие! Как будто я только начинаю писать. Ничего не получается. Или я до предела переутомлен, или еще не совсем продумал схему устройства ракеты… А может быть, просто нет вдохновения?.. Что? Ведь без вдохновения невозможно творчество…»
Циолковский устраивал короткий отдых – по поскольку вечеров не заглядывал в клеенчатую тетрадь, бродил по сонной Калуге. Потом с прежней горячностью вновь брался за перо и опять рвал написанное…
Хмурые метельные дни неожиданно сменились ясными, солнечными. Зажурчали, зазвенели ручьи, над проснувшимися, дышащими испариной, полями зазвучали веселые песни жаворонков. Эта светлая пора обновления земли всегда радовала Циолковского, рождала жажду деятельности.
Как-то вечером, покачавшись вместе с ребятами на качелях, он пришел в свою комнату раскрасневшийся, возбужденный. Ему хотелось тесать, строгать, пилить. «Пойду, сделаю за воротами новую скамеечку», – подумал он и стал искать глазами ящик с инструментами, который всегда стоял под верстаком. Но ящика не было на месте, а около стола лежала толстая клеенчатая тетрадь.
«Неужели? Конечно, она, – сказал сам себе Циолковский, листая испещренные цифрами страницы, – значит, я по рассеянности сунул ее мимо ящика…»
Просмотрев первые страницы, он взял лист чистой бумаги и, присев к столу, размашисто написал: «Исследования мировых пространств реактивными приборами». Подумал… и подчеркнул написанное жирной чертой.
«Пусть будет так! Может быть, чересчур громогласно, зато броско. Такое название сразу привлечет к себе внимание. А это – главное! Мне надо возбудить интерес ученых и читающей публики самой идеей. Если это удастся – успех будет обеспечен!..»
Он подумал, обмакнул перо в чернила и, поставив цифру «I», начал писать:
«Небольшие аэростаты с автоматическими наблюдающими приборами, без людей, до сих пор поднимались только до высоты не больше 20 верст». Поставив точку, он передохнул и стал доказывать, что аэростаты совершенно непригодны для достижения больших высот: «Чтобы аэростат поднялся на высоту 27 километров, он должен занять объем (увеличиться) в 50 раз!..» А фантастическое увеличение объема аэростата неизбежно повлечет за собой создание гигантской оболочки, на поднятие которой ушел бы весь запас газа…
Доказав несостоятельность аэростатов для завоевания больших высот, Циолковский разбил «теорию» гигантских пушек, способных якобы забросить в небо снаряд с приборами. Он писал четко, уверенно: «… Одного громадного усиления тяжести совершенно достаточно, чтобы оставить мысль о применении пушек к нашему делу.
Вместо них, или аэростата, в качестве исследователя атмосферы предлагаю реактивный прибор, то есть род ракеты, но ракеты грандиозной и особенным образом устроенной. Мысль не новая, но вычисления, относящиеся к ней, дают столь замечательные результаты, что умолчать о них было бы большим грехом».
Он остановился, положил ручку и, встав, прошелся по комнате. Потом снова сел к столу и решительно дописал абзац:
«Эта моя работа далеко не рассматривает всех сторон дела и совсем не решает его с практической стороны – относительно осуществимости; но в далеком будущем уже виднеются сквозь туман перспективы, до такой степени обольстительные и важные, что о них едва ли теперь кто мечтает».
Поставив точку, Циолковский поднялся и весело воскликнул:
– Отлично! Начало есть! Теперь дело пойдет. Теперь я знаю, что делать дальше…
Он распахнул окно и стал жадно вдыхать свежий ночной воздух, пропитанный запахами весны, дыханием пробуждающейся жизни…
3
Погожие солнечные дни с легким весенним ветерком, несущим запахи вешнего леса, бодрили, радовали, влекли к вдохновенному труду. После занятий в училище Циолковский садился за статью и упоенно работал. А когда уставал, накидывал крылатку и уходил в поля, в дальний лес…
Как-то, поработав часа два, он вышел на улицу и увидел на скамейке у ворот белокурого голубоглазого юношу. Он смущенно держал в руках какое-то угловатое сооружение, завернутое в старый, выгоревший платок.
«Да ведь это же Андрюша Стрешнев», – узнал Циолковский и шагнул навстречу.
– Андрюша, ты что тут сидишь?
– Я к вам, Константин Эдуардович… Знаю, что работаете, поэтому и дожидаюсь…
– А что это у тебя в платке? Папа что-нибудь прислал?
– Нет, я сам… Я строю машину и вот пришел посоветоваться.
– Вот как? Интересно… Заходи, посмотрим твою машину.
Циолковский провел паренька в комнату, притворил дверь.
– Ну, показывай, что ты там смастерил?
Андрюша снял платок и поставил перед Циолковским крылатое сооружение, похожее на большого белого жука.
– Вот, Константин Эдуардович, посмотрите, годится ли на что-нибудь… Это я делаю аэролет.
– Аэролет? – переспросил Циолковский, удивленно рассматривая «белого жука», сделанного из дранок, проволоки и толстой белой бумаги.
– Да. Я так назвал потому, что моя машина состоит из аэростата и самолета.
– Самолеты, насколько мне известно, только строятся, но еще ни один из них не поднялся в воздух.
– Вот поэтому я и решил их объединить с аэростатами, которые летают.
– Оригинально и смело, – улыбнулся Циолковский, – а как же ты этого думаешь достичь, Андрюша?
– Я прочитал вашу книжку о цельнометаллическом аэростате, который будет приводиться в движение воздушными винтами.
– Да, это правильно. Так что же?
– А еще я читал Лилиенталя про его планеры. И читал про самолеты, которые тоже будут летать благодаря моторам и винтам.
– Так, так, – поощрительно кивнул Циолковский, – и что же ты надумал?
– Я решил… я пробовал делать планеры и самолеты с винтами… они не могут долго держаться в воздухе.
– А как же ты их запускал?
– Винты делал из жести, а тягу – из красной резины. Крутились здорово… Я залезал на крышу и пускал в сад… А потом с горы тоже.
– И что же, летали твои самолеты?
– Вначале кувыркались, а потом я придумал большие хвосты – стало лучше… Но все же далеко лететь не могут.
– И тогда ты решил делать аэролет?
– Да. Я достал большой бычий пузырь, высушил его и поместил в середину корпуса самолета, наполнив дымом. Вместо одного сделал два винта.
– Так… сообразительно поступил. И что же получилось?
– Запускал с горы. Летел дальше. Но, по-моему, дым плохо держит… Пришел к вам… Помогите водородом надуть.
Циолковский внимательно осмотрел «аэролет», поднял на руке, не тяжел ли? Попробовал закрутить винты и глаза его радостно заискрились.
– Ты молодец, Андрюша. Твой замысел очень хорош. Ты аэростат, точнее, дирижабль снабдил крыльями и придал ему вид самолета… Смело и остроумно. Ну, а где же у тебя будут помещаться люди?
– Люди? – спросил Андрюша… и улыбнулся смущенно: – Так ведь это же, Константин Эдуардович, не настоящий аэролет, это лишь игрушка.
– Нет, Андрюша, это не игрушка, – серьезно сказал Циолковский. – Это не игрушка, а модель, и очень талантливая модель настоящего аэролета.
– Так ведь никто же не делает аэролетов… Я это так придумал.
– Ты, Андрюша, к этому делу должен отнестись серьезно. У тебя талант! Талант настоящего изобретателя. Да. Уж я-то об этом могу судить… Когда кончишь гимназию, что будешь делать?
– Учиться дальше. Я поеду в Ригу к родным и поступлю в политехнический институт. Я люблю технику.
– Это хорошо бы. А как родители?
– Папа и мама одобряют. Уже списались с родными. Только дедушка не хочет меня отпускать.
– Тоскует… тоскует по Коле. Я знаю. А что, есть известия от Николая?
– Последний раз писал из Тюменского острога.
– Да, жалко Николая… Я очень его люблю. Ну, ничего… еще год-другой, и вернется. А ты, ты, Андрюша, правильный выбрал путь. Надо учиться! Новый век безусловно будет веком техники. Чтоб преуспеть, надо многое постичь. Я вот был лишен возможности поступить в институт, и до сих пор на меня смотрят как на самоучку… А это так горько!..
Циолковский снова взглянул на Андрюшин аэролет и взял его в руки.
– А с этой штукой мы поступим вот как. Ты оставь ее у меня. Как закончатся экзамены, приходи. Попробуем наполнить пузырь водородом и испытаем твой аэролет в полете. Согласен?
– Конечно! Я очень, очень благодарю вас, Константин Эдуардович, – воскликнул Андрюша.
– Маме и папе – сердечный привет! Приглашай их к нам. Будем очень рады…
Когда Андрюша ушел, Циолковский направился за город и долго гулял на опушке старого леса, думая о детях.
«Какие хорошие ребята у Стрешневых. Коля – смелый, самостоятельный, целеустремленный. Хотя с ним и случилась беда, но он непременно выбьется на дорогу. В нем есть энергия, сила! А Андрюша! С виду такой тихий, застенчивый. А какой умница! Ведь придумал машину, которой могут позавидовать опытные изобретатели. О, если ему знания и опыт – он многого достигнет! И в кого пошел? Ни отец, ни мать не выказывали склонности к изобретательству… А у нас ни один не пошел по моим стопам.
Игнат, правда, подавал надежды и мог быть хорошим математиком, но к изобретательству его не тянуло. Я из-за своей вечной занятости совсем не занимался им. Может, следовало его приучать к мастерству, заинтересовать наукой? Нет, он как-то уединялся, избегал разговоров со мной. И Саша тоже. Уж к нему-то я, кажется, всей душой. Часто беседую, пытаюсь увлечь, а он словно чужой. Замкнут, неразговорчив. Всегда мрачно настроен и чужд науке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80