А вот взгляните, господа, – Циолковский быстро нарисовал головастую рыбу.
– Это кит? – спросил кто-то в первом ряду.
– Это аэростат Липпеха, строившийся в России еще в тысяча восемьсот двенадцатом году.
Ниже этого рисунка Циолковский нарисовал аэростат миндалеобразной формы, а внутри – груше подобный баллон.
– Это, господа, схема оболочки аэростата Дюпюи де Лома, вычерченная профессором Менделеевым. В центре оболочки, как вы видите, помещен баллон с газом. Он при полете может расширяться или сокращаться, а оболочка останется неизменной.
Циолковский сквозь очки взглянул в зал и, заметив, что его слушают с интересом, продолжал:
– Мысль о жесткой оболочке теперь занимает многих. Большое значение имеет также и ее геометрические очертания. Чертеж, сделанный профессором Менделеевым по им же проверенным расчетам дирижабля французского конструктора Дюпюи де Лома, предпочтительней многих других. Его миндалевидная форма будет более устойчива к сопротивлению воздушной среды. Однако матерчатая оболочка весьма ненадежна. При наполнении и сокращений газового баллона она может деформироваться, что поведет к катастрофе.
– Я предлагаю, господа, – повысил голос Циолковский, – создать аэростат цельнометаллический, на жестком каркасе, который будет более надежен и безопасен. Думаю, что в этом направлении и должно идти дальнейшее развитие воздухоплавания.
– Ну-с, а как же ваш аэростат будет управляться? – спросили из зала.
– Сейчас, как вы знаете, господа, создаются электрические двигатели и двигатели, работающие на жидком горючем. Я надеюсь, что они-то и обеспечат развитие аэронавтики. Именно они!
В зале зашептались.
Выждав тишину, Циолковский продолжал с воодушевлением и верой:
– Мой цельнометаллический аэростат имеет еще одну существенную особенность – он может менять свой объем. – Циолковский вновь поднял модель и сжал ее. – Вот видите! Это сокращение необходимо для того, чтоб избежать деформации корпуса и при расширении и сжатии газа в баллонах на разных высотах. Изменение объема дирижабля будет производиться системой тросов, расположенных внутри металлической оболочки. Я уверен, господа, что только цельнометаллические аэростаты принесут прогресс человечеству. Но такой системы аэростата еще никто в мире не предлагал. Я боюсь, что на мои идеи не обратят внимания, если вы, господа, не возвысите свой голос. Судьба моего изобретения в ваших руках. От вас, господа, зависит многое. Вы можете помочь мне и России проложить пути в голубом океане. Я взываю к вашему разуму и к вашим сердцам!..
Циолковский умолк.
Раздались хлопки, послышались ободряющие возгласы: «Похвально!», «Смело», «Весьма оригинально!»… Ученые тесным кольцом охватили Столетова. Секретарь взял под руку Циолковского и увел к себе…
6
В тот день, когда Циолковский, охваченный волнением, ехал на извозчике с моделью аэростата в Политехнический музей, к Стрешневым, стуча шашкой о ступеньки лестницы и хрипло дыша, поднимался тучный городовой.
Услышав тяжелые шаги, Сергей Андреевич поспешил в переднюю:
– Здравия желаю! – гаркнул городовой. – Вы будете господин Стрешнев?
– Да, я. Вам что угодно?
– Господин исправник требует вас к себе.
– Хорошо. Сейчас…
Городовой козырнул, щелкнул каблуками и вышел.
– Что, что случилось, Сережа? – выбежала из спальни встревоженная Лиза.
– Исправник требует к себе. Приходил городовой.
– Ты не волнуйся, Сережа. Если б что плохое – пришли бы жандармы.
– А вдруг жандармы уже ждут там? Может, собрать вещи?
Лиза растерянно посмотрела на мужа и, секунду подумав, подбежала к раскрытому окну, взглянула и пальцем поманила Стрешнева:
– Сережа, он тут…
– Городовой?
– Да, очевидно, ждет тебя…
Стрешнев, стараясь быть спокойным, оделся в старый гимназический вицмундир. Зашел в спальню, поцеловал спящего сына и, перекрестив его, вышел в столовую.
– Ты ждешь худшего? – спросила ходившая следом Лиза.
– Не знаю… На всякий случай, Лизок, вот тебе деньги, спрячь. Если меня арестуют – уезжай отсюда вместе с мамой и Коленькой. Впрочем, я надеюсь, что все обойдется…
Стрешнев обнял Лизу, поцеловал:
– Не волнуйся, Лизок, полагаю, что переведут в другой город, и мы опять будем вместе.
– Я пойду за тобой, Сережа. Чтоб увидеться еще раз и узнать…
– Хорошо. А где мама?
– Она на базаре, я уже послала кухарку…
Стрешнев ласково погладил волосы Лизы, еще раз поцеловал ее и вышел.
Городовой сидел на скамеечке и курил.
– Что, меня приказано доставить под конвоем? – громко, чтоб слышала Лиза, спросил Стрешнев.
– Никак нет, ваше благородие, – вскочил городовой, увидев блестящие пуговицы, – я просто курил в холодке.
«Хитрит», – подумал Стрешнев и быстро, не оглядываясь, пошел впереди…
– А, господин Стрешнев! Входите, входите! – весело выкрикнул исправник и легко встал из-за стола. – Здравия желаю, Сергей Андреевич! Присаживайтесь, – и протянул Стрешневу мясистую руку, как старому знакомому.
– Наконец-то я могу вас обрадовать. Пришла бумага из Петербурга. Вы теперь – вольный казак! Честь имею поздравить!
– Спасибо, господин исправник. Я еще не смею верить.
– Как же, вот-с она! Сам господин товарищ министра внутренних дел изволил положить резолюцию.
– Что же, я могу вернуться в Петербург?
– Нет, не совсем… однако через некоторое время, я полагаю, возможно…
– Что же в резолюции? – дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.
– А вот извольте убедиться сами: «Разрешается жить в Калуге».
– В Калуге?
– Да. Превосходный губернский город. Вы недовольны?
– Нет… я, собственно, не знаю…
– Как, помилуйте! В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!
– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.
Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.
7
С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.
Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.
Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.
Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.
Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.
Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.
О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?
Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…
– Эй, барин! Вставайте! Подъезжаем. Вот она, почтовая! – тряся его за плечо, закричал ямщик.
Циолковский встряхнулся, открыл глаза:
– Боровск, барин. Приехали! Вылезайте, мне надо распрягать.
Циолковский вылез из телеги и, дав ямщику на водку, весело зашагал к дому. Ему хотелось быстрей обрадовать Вареньку, расцеловать детей.
Неся под мышкой модель аэростата и книги, а в другой руке крылатку и сверток с гостинцами, Циолковский вдруг остановился: на месте красивого, с резным крылечком дома соседей зияла черная яма да торчала закопченная русская печь с высокой трубой. Что такое? Оказывается, был пожар… Циолковский приподнял голову и не увидел своего дома. Модель и свертки выпали из рук. Он робко сделал несколько шагов и остановился у обгорелой березы.
«Боже мой! Где же наш дом?.. Варенька? Дети?.. Неужели все погибли?» – прошептал он и побрел сам не зная куда…

Глава седьмая
1
Поселившись с семьей у Стрешневых, Циолковский три дня помогал им собираться, укладывал и увязывал вещи, доставал лошадей, и лишь когда они уехали, почувствовал сильную слабость и головную боль.
Варенька уложила его в постель в том же кабинете, где он лежал после простуды в наводнение. Циолковский, гладя ее руку, смущенно и грустно сказал:
– А ведь я, Варюша, кажется, опять заболел…
Явился мешковатый, неторопливый фельдшер Розанов и, глуховато покашливая, долго выслушивал больного, выстукивал молоточком и наконец объявил, что у Константина Эдуардовича сильное нервное расстройство.
– Хорошее питание, воздух и полный покой! – твердо оказал он. – Изобретательские дела необходимо оставить на год, а то и больше. Это главное условие, если вы хотите поправиться к началу классных занятий.
– Позвольте, но как же? Ведь у меня в Москве проект… Меня могут вызвать?!
– Никаких проектов, никакой переписки, – решительно заявил фельдшер. – Сейчас – капли в постель! А когда начнете ходить – прогулки в лесу.
– Но, позвольте, я же не смогу без дела.
– Когда станет лучше – об этом поговорим. А пока, Варвара Евграфовна, с больного не спускайте глаз. Покой! Полный покой – и решительно никаких занятий…
После яблочного спаса Циолковскому разрешено было ходить: он почувствовал себя значительно лучше, хотя голова все еще болела. Эта тупая, чугунная боль утихала лишь временами, когда он гулял или занимался легкой физической работой.
Фельдшер Розанов посоветовал ходить в лес, вырубать ореховые посошки и вырезать на них узоры.
– Это для вас – отличная работа! – усмехаясь в бороду, сказал он назидательно. – Занятие чистое и благородное. А главное – успокаивает нервную систему и отвлекает от всяких мыслей.
Прощаясь, фельдшер порылся в глубоком кармане и достал перочинный нож:
– Вот, возьмите подарок и трудитесь на здоровье!
Циолковский усмехнулся, раскрыл пальцем, потрогал лезвие, сбрил с руки несколько волосков:
– А нож отменный! Спасибо! Попробую сделаться резчиком по дереву…
Занятие, поначалу казавшееся Циолковскому пустым и бессмысленным, так увлекло его, что через неделю, когда снова пришел фельдшер Розанов, в углу стояло до десятка палок с самой причудливой резьбой.
– Ну-с, как мы себя чувствуем, Константин Эдуардович? – спросил фельдшер, поглаживая бороду и с усмешкой косясь на палки.
– Вы знаете – лучше! Голова уже не так болит, и я почти не устаю, гуляя.
– Хорошо. Похвально! – фельдшер осмотрел больного, прописал новые капли и, прощаясь, кивнул в угол:
– Вижу, Константин Эдуардович, у вас уже целая коллекция посошков.
– Да, в этом деле преуспеваю.
– Не подарите ли мне палочку? В дождь, по грязи мне бы сподручнее.
– С радостью! Выбирайте любую, Виктор Семенович.
– Хотелось бы покрепче… Вот эта из можжевельника хороша.
– Она еще не готова, – серьезно сказал Циолковский, – на ней же нет узора… Денька через два – пожалуйста!
– А как же вы сделаете узор, ведь коры-то нет?
– В этом и штука! – усмехнулся Циолковский. – Узор буду выжигать… можно?
– Если не утомит – попробуйте… Однако, Константин Эдуардович, мне надо спешить. Будьте здоровы.
– А палку?
– Палку – в другой раз… Главное – не забывайте принимать капли.
Варвара Евграфовна, помня наставления фельдшера, внимательно следила за тем, чтоб муж не занимался никакими научными изысканиями. Даже газеты она вынимала из ящика сама и запирала в сундук непрочитанными.
Константин Эдуардович сердился, но ничего не говорил. Утром, после чаю, он обычно вместе с Игнатиком уходил в лес за палками. Потом в глубине двора в тени старого дуба старательно вырезал на коре узоры.
Как-то перед обедом Варвара Евграфовна, доставая из почтового ящика газеты, обнаружила письмо со штемпелем «Московского общества любителей естествознания».
«Запру в сундук вместе с газетами, – решила она, – поправится Костя, тогда и прочитает. А то еще разволнуется…» Но, еще раз взглянув на штемпель, задумалась: «Вдруг важное… о его проекте? Может, решили строить дирижабль и выделили деньги на опыты, а мы так бедствуем…» Она вскрыла пакет.
Секретарь общества уведомлял, что перед отъездом в отпуск к ним заходил профессор Жуковский. Он сказал, что весьма одобрительно относится к проекту Циолковского, но не видит путей к практическому осуществлению оного. Добровольному обществу не под силу постройка дирижабля. Надо попытаться заинтересовать проектом Военное ведомство.
У Варвары Евграфовны навернулись на глаза слезы, и она не дочитала последних слов.
«Показать это письмо Косте – значит окончательно убить в нем надежду на успех и усугубить болезнь. Пусть ничего не знает – так будет лучше». Она поспешила на кухню и, отослав кухарку, бросила письмо в пылающую плиту…
2
Лиза ждала второго ребенка, и Стрешнев очень боялся, как она перенесет тяжелую тряскую дорогу. Сделав мягкое сиденье из сена и удобно усадив Лизу, он все же часто останавливал лошадей, устраивал короткий отдых, а после версты по три-четыре шел с Лизой пешком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80