И этот строй, доведший народ до голода и вымирания, роет могилу для того экономического порядка, который он поддерживает.
– Браво, Николай! Браво! Это верная мысль.
– Далее, – увлеченно продолжал Кибальчич, – я отвечу социалистам различных оттенков на их возражения по политической части нашей «Программы». Они делятся на три категории, я бы хотел поговорить лишь о тех наших антагонистах, которые ссылаются на Маркса.
– Так, так… Это весьма интересно.
– Маркс в своем «Капитале» доказал, что экономические отношения лежат в основе всех других общественных форм – политических, юридических и т. д.
– Да, это верно, – согласился Михайлов. – А наши антагонисты, ссылаясь на Маркса, делают вывод, что всякое изменение экономических отношений может произойти лишь в результате борьбы в экономической сфере, и утверждают, что никакая политическая борьба, никакая революция не способна вызвать экономический переворот.
– Вот как? Но ведь это же искажение взглядов Маркса?
– Безусловно.
– Вот послушай, у меня выписано место из его «Гражданской войны во Франции», где он определяет историческое значение Парижской коммуны.
Кибальчич достал тетрадь и, найдя нужную запись, показал Михайлову:
– «Это была найденная, наконец, политическая форма, в которой должно осуществиться экономическое освобождение труда…» А? Что ты скажешь? Теперь слушай дальше: «Поэтому Коммуна должна была служить рычагом для разрушения экономических основ, на которых зиждется существование сословий, а следовательно, и сословного господства».
– Ты молодец, Николай. Очень разумно бить наших противников ими же приготовленным оружием. Славно! Очень славно! Уверен – получится превосходная статья.
– Только не надо меня торопить, Саша. Я не могу так… Я люблю основательно…
– Не будем торопить. Не будем. Наметим в третий номер… Однако ты работай, пока есть запал. Помни, Николай, сейчас это – главное дело! Мы должны выиграть теоретическую борьбу. Только тогда за нами пойдут многие…
4
По пыльной, потрескавшейся дороге, скрипя и громыхая, тащилась крестьянская повозка. Худая, взмокшая лошаденка, понуро опустив голову, еле плелась.
На повозке, поджав ноги, сидел усатый мужик, держа в одной руке вожжи, в другой – трубку. А рядом, свесив ноги в пыльных сапогах, сидел молодой бородатый человек. Ветерок трепал его густые волосы, закрывая лицо.
Было знойно и душно, хотя солнце уже висело низко, в пыльном мареве. Вокруг тишина – ни живой души. За сердце брала тоска. Возница угрюмо молчал. Молчал и седок. Лишь слышалось надсадное, глухое дыхание лошади, скрип телеги да стук колес о припорошенную пылью, окаменевшую дорогу.
Бородатый седок, в распахнутой, пропыленной косоворотке с подвернутыми рукавами, был Желябов. Увиденное и пережитое здесь наполняло сердце жалостью и гневом. Жалостью к простым, несчастным людям, гневом – к правителям. Вымирали целые уезды. Голод, мор, опустошение он видел вокруг. Чтоб спасти народ, Россию, надо было принимать экстренные меры.
Желябову казалось, что именно сейчас, когда народ доведен до крайности, он пойдет на все! Именно сейчас, небольшая группа отважных революционеров сможет поднять всенародное восстание и захватить власть. Только сейчас это возможно. Только сейчас! Если упустим время – успеха не будет. «Я должен немедля ехать в Петербург и убедить товарищей начать действовать решительно…»
Вдруг лошадь остановилась, тяжело захрипела и рухнула наземь.
– Батюшки светы! – испуганно воскликнул возница и спрыгнул с телеги.
Желябов уже копошился у лошади, пытаясь ее поднять.
Лошадь тяжело храпела и не пыталась подняться. Ноги ей свела судорога. Вдруг она дернулась и замерла.
– Все. Издохла, сердешная, – покорно сказал возница. – Что же, будем делать-то, барин?
– Какой я барин? Я такой же мужик, как и ты, – рассердился Желябов. – Как-нибудь доберемся до города.
Возница перекрестился, неторопливо развязал чересседельник, супонь, выпростал оглобли и стал снимать с лошади хомут. Желябов отошел в сторону. Ему было не по себе…
Возница отнес хомут в повозку, потом снял седелку, вытащил из-под мертвой лошади шлею и тоже все это бросил в повозку. Опять поплевал на руки и взялся за оглобли, отодвинул повозку назад, чтоб можно было объехать труп лошади.
– Погоди, приятель, – сказал Желябов и, подойдя, взялся за оглобли, крепко привязал к их концам чересседельник, накинул его себе на плечи. – Подталкивай сзади.
– Верно, этак сподручнее будет, – согласился возница.
– Далеко ли до города будет? – спросил Желябов.
– За бугром деревня. Там можно оставить телегу.
– Хорошо. Ну, тронули! – крикнул Желябов и, рванув телегу, пошел твердо, размашисто.
Миновав неглубокий овражек, они поднялись на бугор и увидели деревню.
Закатное солнце окрашивало пашню в лиловатые тона и желтоватыми бликами играло на чахлой зелени деревьев. Деревня казалась вымершей: не пели петухи, не лаяли собаки, не было слышно ни детского крика, ни стука топора.
Полевые ворота перед деревней были распахнуты, а первые избы оказались заколоченными.
Желябов остановился, выпрямил затекшую спину, кивком головы откинул назад намокшие от пота волосы.
– Ну, куда поедем, приятель?
– А, эвон баба идет! Вон, у колодца. Айда к ней!
Желябов снова впрягся в телегу и остановился у ворот, где стояла баба с ведром.
– Здравствуй, хозяюшка! – приветливо поздоровался он и сбросил оглобли.
– Никак лошадь пала у вас? – озабоченно спросила баба, не отвечая на приветствие.
– Да, в поле оставили, – сказал Желябов, отирая пот платком. – Кваском не угостишь ли?
– Что ты, голубчик, какой ноне квас, – плачущим голосом запричитала баба, – водицы-то и то в колодцах не стало… Вот ежели переночевать желаете – милости прошу на поветь. Там ребятишки спят на соломе. Только уж не обессудьте – попотчевать нечем. Перебиваемся еле-еле. Уж полдеревни по миру пошло.
– Спасибо, хозяюшка. А далеко ли до города? – спросил Желябов.
– Дорога не мерена, а считаем семь верст.
– Пустяки. Дойду. – Желябов достал две красненькие, протянул вознице. – Вот тебе на лошадь, приятель. Делюсь, чем могу.
Возница заморгал глазами:
– Ой, ваше благородие! Уж не знаю, как и величать-то. Дай бог вам здоровья. Из беды выручили. Спасибо вашей милости. По гроб жизни не забуду.
Из калитки выглянула белобрысая, худющая девочка с большущими синими глазами на бледном личике.
– Много у тебя таких? – спросил Желябов хозяйку.
– Это шестая…
Желябов подошел к телеге, достал из саквояжа краюху хлеба, круг колбасы и два куска сахара.
– На, стрекоза. Неси домой.
– Ой, спасибо, дяденька! – обрадованно крикнула девочка и юркнула во двор.
Желябов надел пиджак, поднял валявшуюся у плетня палку, просунул ее в ручку саквояжа и перекинул его через плечо.
– Ну, прощайте, добрые люди. Желаю вам пережить голод. Надейтесь, что скоро заживем иначе.
В воскресенье Лиза Осокина была приглашена на именины к двоюродной сестре Кате Острогорской.
Острогорские – родственники по матери – были чванливые и богатые люди, и Осокины с ними встречались нечасто. Но на этот раз Лизе никак нельзя было не поехать – Кате исполнялось двадцать лет…
Сергей Стрешнев приглашен не был – Острогорские о нем даже не знали. Лиза поехала одна.
Молодежи собралось порядочно, главным образом военной, так как братья Кати были «михайлонами» – учились в Михайловском артиллерийском училище.
Сразу же, как только вышли из-за стола, начались танцы. Лизу приглашали наперебой, но она отказывалась и чувствовала себя стесненно, скованно. В большой зале окна были распахнуты, но все же было душно, хотелось на воздух. И когда «дежурный юнкер» объявил, что решено ехать на лодках, все обрадованно зашумели и стали выходить на улицу.
Две большие лодки с весельниками и гитаристами были наняты еще вчера и теперь ждали на Фонтанке, недалеко от дома.
Молодежь шумно расселась. Зазвенели гитары, и лодки скоро вышли на Неву напротив старинного дома Петра Великого.
Было сумеречно и тихо. Лодки плавно плыли по течению. Гитаристы играли вальсы Штрауса. Все любовались Университетской набережной.
Около академии, на гранитных ступеньках, ведущих к реке, Лиза заметила молодого человека с черной бородкой в широкополой шляпе. Он сидел задумавшись и не обращал внимания на проплывавшие мимо лодки.
«Боже мой, да это же Кибальчич, – подумала Лиза. – Только он может так отрешаться от всего сущего… Однако что же делать?.. Как же сойти?»
Она тронула за рукав брата Кати:
– Боря! Мне надо навестить больную бабушку. Это рядом. Можно мне сойти?
– Совсем? – удивился румяный юнкер.
– Да, мы с Катей договорились. Очень надо.
– Ну, если договорились, я прикажу, – и он велел весельщикам править к берегу.
Лиза, высадившись у спуска, поднялась на набережную и почти бегом заспешила туда, где сидел Кибальчич. Сердце ее вдруг стало колотиться так сильно, что она услышала его стук и пошла медленней, пытаясь успокоиться…
Кибальчич сидел неподвижно. Он любил летние петербургские вечера и белые ночи. В их торжественной тишине хорошо думалось и мечталось…
В центре, где он жил, было людно и суетливо. На улице попадались навстречу одни и те же гуляющие: отставные чиновники и военные, отошедшие от дел, старые холостяки и просто бездельники, не знавшие, как и где убить время. Иные уже так примелькались, что казались знакомыми и порой хватались за шляпы, чтоб раскланяться. И хотя сейчас многие из гуляющих выехали за город, оставшиеся искали собеседников, пытались познакомиться, разговориться.
Кибальчич, если выпадало свободное время, уезжал подальше от дома, где его никто не мог потревожить. Сейчас, сидя на гранитной ступеньке, он смотрел на серую, с нежнейшими радужными разливами гладь Невы и думал о разговоре с Михайловым.
«Я напишу статью. И пожалуй, напишу неплохо. Но что она может дать народу? Какую принесет пользу? Ее прочтут и поймут очень немногие. Сотни, ну, может быть, тысячи людей. А нам нужно поднимать миллионы! В «Программе» сказано: «Главная задача партии в народе – подготовить его содействие перевороту и возможность успешной борьбы на выборах после переворота».
Чтобы поднять миллионы, нужно быть с ними, жить их интересами, знать их души. Желябов в этом отношении мудрее всех. Он вышел из народа и опирается на народ. Живет его жизнью. И сейчас он уехал на Волгу, чтоб там создать и укрепить отделения «Народной воли». Он всегда с народом. Народ – его стихия! Я верю: за ним могут пойти тысячи… Но Желябов один! Похожих на него – единицы. А их, Желябовых, нам нужны многие тысячи – только тогда мы сможем поднять народ и свершить переворот…»
Перед глазами, кружась, медленно пролетел зеленый листик и упал в воду. Кибальчич поднял глаза. За парапетом, улыбаясь ему, стояла Лиза. Грудь ее вздымалась от волнения, и на ней золотом отсвечивала пышная коса.
– Лиза! Как же вы оказались здесь?
– Увидела вас и сошла с лодки… Была на именинах у сестры.
Кибальчич быстро поднялся, пожал протянутую руку:
– Спасибо! Я очень рад… Но как же вас отпустили? А Сергей?
– Его не было… А я просто сбежала…
– Помню, тогда, зимой, вы поступили так же решительно… Помните?
– Разве это можно забыть?..
Кибальчич взглянул на ее нежное, зарумянившееся лицо с серыми задорными глазами, в которых светилась любовь, тихо сказал:
– А вы все такая же, Лиза…
«Какой же мне быть в двадцать лет, когда сердце полно любовью?» – подумала Лиза, но лишь вздохнула и потупилась. Кибальчич понял ее смущение. Оба молча глядели на необъятную ширь Невы, на подернутые дымкой дворцы на другом берегу.
– Мне было очень обидно тогда, зимой, на сходке. Пришли к самому концу, и нам не удалось услышать, как говорил Захар.
– Да, об этом стоит пожалеть… Он, когда говорит, преображается. Я всегда восхищаюсь им. Но как-нибудь я вас приглашу.
– А вы будете выступать?
– Я? – удивился Кибальчич. – Ну нет, Лиза, я не умею. Для этого нужен особый дар.
– А я уверена – вы можете! Я сразу это почувствовала. С первой встречи.
– Увы! – улыбнулся Кибальчич. – Вы ошибаетесь, Лиза. Я не оратор, и вообще – я играю весьма и весьма скромную роль.
– Нет, нет, не говорите, – запротестовала Лиза. – Я не хочу, чтоб вы так говорили.
– Почему?
– Потому что вы совсем не такой… Я знаю. Вот скажите лучше, если б для партии, для народа было нужно, вы бы прыгнули в Неву?
– Право, не знаю, – смущенно улыбнулся Кибальчич.
– А я знаю – вы бы обязательно прыгнули. И я бы прыгнула, хотя совсем не умею плавать. А вот Сережа бы не прыгнул.
– Почему?
– Он не такой. Он очень славный, очень хороший, и я люблю его… как брата, но он не способен на подвиг. Он создан для тихой жизни.
– Но ведь вы же его невеста, Лиза?
– Да, но я не выйду за него замуж. Это я поняла, как увидела вас.
– Нет, Лиза, вы не должны так думать. Сергей очень хороший и преданный друг.
– Конечно. Я его ценю. Все же…
– Тут сидят какие-то люди, – шепотом сказал Кибальчич. – Давайте пройдемся по набережной.
– Хорошо. Только возьмите меня под руку. Становится прохладно.
Кибальчич взял Лизу под руку, и она, припав к нему, почувствовала себя счастливой.
Шли и молчали. Было тихо и светло, но свет был приглушенный, рассеянный, без теней и контрастов. Небо казалось голубовато-пепельным, но беспредельно высоким; и в нем за Невой, за далекой темной зеленью Александровского сада, тускло поблескивал золотой купол Исаакиевского собора.
Любуясь величественной и гордой красотой Дворцовой набережной, они перешли мост и, выйдя к Адмиралтейству, присели на скамью под столетними липами. Кибальчич взял Лизину руку, с нежностью посмотрел в глаза:
– Вам хорошо сегодня?
Лиза поправила мантильку, улыбнулась:
– Да, Николай Иванович, я благодарю бога, что он послал нам эту волшебную ночь и что… – она опять замолчала, потупилась.
– Вы довольны, что мы встретились?
– Да, да. Я так мечтала об этом… А вы?
– Я тоже рад, Лиза. Я много думал о вас. Только чувствую большую неловкость перед Сергеем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80