Карл Маркс, осуждавший террористическую борьбу, с похвалой отозвался о русских героях.
А в России наступила реакция. Запершийся в Гатчине новый самодержец под влиянием Победоносцева впал в ярость и, прогнав Лорис-Меликова, объявил жестокий террор революционерам. «Народная воля» ушла в глухое подполье. В это жесточайшее время Стрешневу бы не миновать каторги, если б не заступничество Верховского. 3 мая ему объявили решение о ссылке в Калужскую губернию и разрешили свидание с родными.
Весь этот месяц Лиза провела в раздумьях и тревоге. Смелый поступок Стрешнева возвысил его в ее глазах.
«Я просто мало знала Сергея. Он скромен и тих, но он смел и даже отважен. Он не побоялся следить за выездами царя, он спас Гриневицкого и, наконец, это… это прощание с Кибальчичем… Теперь, когда нет Николая, который вечно будет жить в моем сердце, мне никто не может быть ближе Сергея».
С этими мыслями Лиза пришла на свидание к Стрешневу и объявила, что она готова разделить его судьбу и согласна ехать в Калужскую ссылку…
Когда Стрешнев в сопровождении жандармов трясся на казенной подводе по размытой половодьем дороге, направляясь из Калуги в Боровск, проект Кибальчича был вшит в дело «О государственном преступлении 1 марта 1881 года». Четыре толстые папки перенесли в подвал сената и сдали под расписку седому архивариусу в железных очках, в стеганой, запыленной шапочке и еще более запыленном халате.
– О-хо-хо! – вздохнул архивариус и, пронумеровав и записав поступившее дело, кряхтя, взгромоздил падки на полку в дальний угол сенатского архива.
Тотчас откуда-то сверху спустился черный большой паук. Он пробежался на тонких высоких ножках по коленкоровым корешкам, принюхиваясь к запаху клея, и некоторое время постоял, словно что-то соображая. Потом, видимо решив, что этим папкам суждено здесь стоять десятилетия, быстро забегал и стал окутывать их густыми нитями паутины.

Книга вторая
Мечты и искания
Глава первая
1
Городок притаился на опушке дикого глухого бора, поэтому и назвали его Боровск.
Когда это было – никто не помнит. Давно, очень давно…
В ту пору, когда Москву осаждали татары, сюда, в глухие, непролазные дебри, бежали русские люди. Укрывались, таились в глухомани, копили силы, чтоб по зову Московского князя снова встать за святую Русь…
С незапамятных времен знали в народе Боровск, так как через него пролегала большая проезжая дорога из Москвы на Калугу, Киев и далее – в чужие страны. Много бы могла порассказать эта дорога: не забыла она и дикие набеги татар, и нашествие ляхов, и бегство Наполеона…
Более пятисот лет тому назад вблизи Боровска была завершена постройка могучей крепости-монастыря. Его освятил преподобный игумен Пафнутий и нарек именем Рождества.
На протяжении веков не раз сдерживали высокие каменные стены монастыря набеги крымских татар. Крепки они были, несокрушимы… Две недели бились под монастырскими стенами, ведя круговую осаду, польские войска, шедшие в Москву с лжецаревичем Дмитрием.
При царе Алексее Михайловиче Рождественский монастырь превратился в тайную церковную тюрьму, куда заточали за раскол. Сюда за неприятие новой веры был сослан неистовый протопоп Аввакум. Всесильный патриарх Никон думал: «Может-де образумится отступник и перестанет возмущать народ буйством своим».
Но Аввакум не «образумился», не «смирился». И, посаженный на цепь, он продолжал горячим словом «жечь сердца людей». Монахи видели в нем и мученика и борца. Борца за старую веру и простой народ. Душою тянулись к нему.
Протопоп за короткое время увлек в раскол не только приставленных к нему «иноков смиренных», но и «совратил» самого игумена.
Посадские люди целыми семьями становились на сторону Аввакума и готовы были за старую веру претерпевать «тесноту» и гонения.
Неистового протопопа увезли в другой монастырь, а потом сослали на далекую Ангару. Однако брошенные им семена раскола давали буйные всходы. Приверженцев мученика Аввакума становилось все больше и больше. Когда в простых крестьянских санях привезли в монастырь закованную в цепи боярыню Морозову, народ встретил ее, пав на колени.
Морозову вместе с сестрой княгиней Урусовой, тоже сосланной за раскол, заточили в воеводской избе, где был прорублен пол и вырыта глубокая яма. В этой яме сестер морили голодом, надеясь, что они отрекутся от раскола. Но горячие письма их духовного отца, протопопа Аввакума, тайно привозимые из Сибири, поддерживали стойкость отступниц. Ни проклятья патриарха Никона, ни голод и пытки не сломили их упорства. Обе стоически несли свой крест и умерли, не раскаявшись, не покорившись. Их могила за монастырской стеной стала святыней для раскольников… А слухи о том, что протопопа Аввакума сожгли на костре, ожесточили раскольников. Мученика Аввакума стали почитать за святого. Старая вера утвердилась по всему городку. Глухой, дремучий Боровск стал центром раскола, куда денно и нощно стекались люди, гонимые церковью…
2
Понукаемая охрипшим ямщиком, уставшая, намокшая под дождем лошадь втащила телегу с брезентовым навесом на гребень горы и остановилась, дыша, как старые кузнечные мехи.
Бородатый ямщик, подождав немного, крикнул:
– Но, но, пошла, уж теперь недалече…
Дождь неожиданно прекратился, и из-за хмурых, рваных туч выглянуло солнце. Золотом засияли купола далеких церквей, ярко зазеленели вдоль дороги березы, слепяще заблестела гладь реки. И весь блеклый, серый городок на фоне темного мрачного бора вдруг засветился веселыми красками.
Из-под мокрого парусинового навеса, с которого все еще спадали стеклянные капли, гремя шашкой и кряхтя, неуклюже вылез усатый жандармский унтер и, проведя мясистой ладонью по заспанному, похмельному лицу, зевнул:
– Кажись, подъезжаем… Это, никак, Боровск?
– Он самый! – не оборачиваясь, буркнул ямщик.
– Так точно! – отозвался молодой жандарм и тоже подался вперед, отодвигая мокрое сено.
Унтер, покрякивая, свернул цигарку и протянул кисет молодому жандарму:
– Закуривай, Петухов, да толкни ссыльного – надо собираться.
– Я не сплю, – негромким, глуховатым голосом отозвался ссыльный и тоже выполз на свет. Он был в учительской шинели, в фуражке с кокардой. Его бледное, худое лицо с русой бородкой, с большими, как на иконах, синими глазами, взглянуло удивленно. После тюремного замка и душного вагона, где почти всю дорогу лежал, повернувшись к стене, ссыльный увидел необъятный зелено-синий простор. Жадно вдохнув сладкий запах молодого цветения, он ощутил и радость жизни, и радость свободы.
С горы хорошо был виден небольшой городок с серыми домиками, спускающимися к самой реке, и белыми церквами. Река полудугой огибала город и, упираясь в высокую гору, делала петлю, терялась в густой зелени. Слева, за кустами ивняка, виднелись желтые от сурепки и лютика луга, за ними, изрезанные узкими полосками, тянулись поля и синей зубчатой стеной стоял лес.
Чистоструйная река, маленькие домики с зеленью садов и белые церкви с золотыми куполами напомнили ссыльному детство и тихий, родной Новгород-Северский. Стало тепло на душе. Томившая всю дорогу тоска разом отхлынула.
– Вы, господин, собирайте пожитки, – тоном приказа сказал унтер, – сейчас будем вас сдавать начальству.
– У меня все собрано. Я готов! – ответил ссыльный, продолжая с тихой радостью смотреть на свежую зелень, омытую вешним дождем.
За густыми кронами берез показались массивные зубчатые стены из красного кирпича. За ними – купола старинного собора. Ямщик снял шапку и размашисто перекрестился. «Это монастырь», – догадался ссыльный и тоже снял фуражку, поклонился древнему храму.
Ехали молча, не торопясь. Когда окованные колеса прогрохотали по ветхому деревянному мосту через реку, унтер застегнул мундир на все пуговицы, отряхнул сено, приосанился. Молодой жандарм последовал его примеру…
Ямщик остановил лошадь у каменного двухэтажного дома.
– Слезай, приехали! – крикнул унтер и, спрыгнув первым, повел ссыльного в помещение. У двери он соскреб с сапогов грязь и пошел коридором, громко стуча каблуками.
Участковый пристав, не выпуская изо рта папиросу, просмотрел бумаги и, велев ссыльному присесть, вскинул густые брови на унтера:
– Вот, возьмите расписку и пока оставайтесь здесь – ждите распоряжения.
– Слушаюсь, вашескородие, – козырнул унтер.
Пристав, положив папиросу в пепельницу, пошел с бумагами к исправнику. Скоро он вернулся и попросил в кабинет ссыльного.
Исправник Ухов – плотный, упитанный и еще не старый здоровяк с пышными баками и лихо закрученными усами, сидел за столом, заваленным бумагами. Увидев ссыльного, он широким жестом указал на стул:
– Прошу садиться! Господин Стрешнев Сергей Андреевич?
– Да! – сказал ссыльный несколько смущенно и присел на краешек стула.
– Очень приятно. Как доехали?
– Благодарю вас, хорошо.
– Отлично-с. А я о вашем прибытии был уведомлен письмом и вот сегодня, сверх того, получил депешу из Санкт-Петербурга. О вас заботятся весьма влиятельные люди… и я, чем смогу, рад помочь.
– Благодарю вас, господин исправник, душевно благодарю.
– Что вы, что вы… Я рад познакомиться с вами, господин Стрешнев, и постараюсь оказать содействие… Признаться, у нас не так уж много умных, образованных людей… А что, скажите, вы действительно были причастны к этому нашумевшему делу о покушении на государя императора?
– Нет, что вы… Просто я был в толпе, когда везли на казнь революционеров: Желябова, Перовскую, Кибальчича… Как и многие, махал рукой и, кажется, что-то крикнул… Что именно – не помню… был очень взволнован… и вот сейчас здесь.
– Да-с, печальная история… Однако, я полагаю, вам повезло… то есть могло быть и хуже. Скажем, Сибирь…
– Помилуйте, я же ни в чем не виноват.
– Да, да, конечно, я верю. Думаю, что здесь в Боровске вам будет хорошо. Конечно, не обойтись без известных формальностей. Раз в две недели вам придется заглядывать, отмечаться и прочее. Но в остальном – вы вольный и независимый человек. Вот вам вид на жительство.
Стрешнев взял паспорт, поднялся.
– Если будут затруднения с квартирой или со службой – я к вашим услугам… А сейчас пока можете остановиться на постоялом дворе.
– Это далеко?
– Нет, сразу за церковью. Если желаете – я распоряжусь, вас проводит городовой.
– Нет, нет, благодарствую, господин исправник.
Стрешнев поклонился и вышел, недоумевая и радуясь.
3
– Ну, что, ваше благородие, отпустили? – спросил молодой жандарм, увидев ссыльного без конвоя.
– Да, исправник велел устраиваться на жительство.
– А где думаете определиться, барин? Али есть знакомые? – участливо спросил ямщик, кося карим глазом из-под густых бровей.
– Знакомых нет… буду искать сам.
– Трудненько это, барин, в наших местах. Тут народ старой веры – чужих не любит.
– Что делать?.. Пока пойду на постоялый.
– Ежели не найдете – поможем! Я ужо загляну, – кивнул ямщик.
– Благодарствую.
Стрешнев попрощался с жандармом, пожал руку ямщику и, взяв свои немудреные пожитки, побрел на постоялый.
Ямщик, сняв шапку, долго глядел вслед.
Стрешнев шел посредине улицы по булыжнику – здесь было меньше грязи. Обогнув старинную церковь, обнесенную высокой чугунной оградой, он свернул направо и, увидев у перевязи лошадей, направился к длинному деревянному дому. Ворота были распахнуты, и во дворе тоже стояло несколько обозных подвод. Обойдя большую лужу, Стрешнев поднялся на крыльцо, вошел в просторную кухню, где за большим столом чаевничало с водкой до десятка мужиков. Огромный самовар пыхтел, из него валил пар. Вокруг стола тучами вились мухи.
– Здравствуйте, почтенные! – поздоровался Стрешнев.
– Милости просим! Здравствуйте! – хором ответили захмелевшие мужики.
– А хозяина нельзя видеть? – спросил гость.
Из другой комнаты вышел бородатый старик в жилете поверх рубахи.
– Я хозяин. Здравствуйте, ваше благородие. Ежели желание переночевать – милости прошу в горенку.
Взяв у Стрешнева вещи, он провел его в небольшую комнатку, где стояла железная кровать, стол, накрытый вышитой скатертью, и старинный комод.
– Вот, располагайтесь, ваше благородие, тут никто не обеспокоит.
– Благодарствую, – сказал Стрешнев и, сняв шинель, повесил ее на гвоздь у двери.
– Никак из Москвы? – поинтересовался хозяин.
– Из Санкт-Петербурга.
– Оченно приятно! Что изволите приказать: водки или чаю?
– Водку не употребляю, а вот что-нибудь закусить бы и чайку.
– Сейчас, сейчас… Это у нас живо… – заторопился хозяин.
Съев яичницу и напившись чаю, Стрешнев пошел искать квартиру. Опасаясь потерять в грязи кожаные калоши, он их привязал шнурками и по совету хозяина взял палку, чтобы отбиваться от собак.
Солнце опускалось за большой бор, город притих, притаился. Улицы были пустынны. Стрешнев присматривался к добротным домам с высокими глухими заборами и шатровыми воротами. Окна домов были закрыты наглухо, а иные и занавешены изнутри. Казалось, в них никто не живет.
Стрешнев подошел к темным дубовым воротам, постучал кованой щеколдой.
– Чево надоть? – спросили, приоткрыв окно из дома.
– Не будете ли сдавать квартиру?
– Хозяев нетути. Да и не сдают наши. Не было случая…
Стрешнев постучался в другой дом.
– Квартирантов не пущаем! – ответили сердито.
Обойдя более десятка домов, Стрешнев приуныл: отвечали односложно: «Хозяева уехали. Постояльцев не пускаем».
Вернувшись в свою горенку уже в сумерки, Стрешнев, не ужиная, лег в постель. Дорожная усталость дала себя знать – он тут же уснул…
Утром Стрешневу принесли завтрак из трактира и горячий маленький самовар. Позавтракав, он сел было за письмо к Лизе, но вошел хозяин.
– Вас, ваше благородие, Поликарп спрашивает.
– Какой Поликарп?
– А Поликарп Матвеич, то есть ямщик, с которым из Москвы ехали.
– А, ямщик… Спасибо!
Стрешнев оделся я поспешил к Поликарпу.
– Что, барин, не удалось вам ничего найти? – спросил ямщик, сняв шапку и кланяясь.
– Нет, не удалось. То хозяева уехали, то вовсе не сдают… Куда это все у вас поуезжали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80