– Какое несчастье! Но Коля не один в беде и это вселяет уверенность… Очевидно, будет суд – надо принять меры.
– Я собираюсь в субботу в Москву. И зашел узнать нет ли вестей от Игната?
– Нет, Сергей Андреевич. Он писал очень редко… А об этом – ни слова… Что же с ним? Уж не поехать ли мне с вами?
– Нет, не… если что – я дам знать… Игнатий тихий и робкий, едва ли он принимал участие в забастовке.
– В тихом омуте – черти водятся… Я очень боюсь за него… А Коля? Я так люблю его. Но что же делать? Пожалуй, надо ехать.
– Поеду. Хоть и сам до сих пор на подозрении, а что делать? Извините, что я вас расстроил, Константин Эдуардович.
– Сергей Андреевич! Как можно? Я всей душой с вами. Я сейчас же напишу Игнатику… А вы, если что – телеграфируйте…
6
Когда Стрешнев ушел, встревоженный Циолковский позвал жену, плотно притворил дверь:
– Варя, у Стрешневых большое несчастье.
– Знаю, – спокойно ответила Варвара Евграфовна, с укором глядя в его расширенные глаза, – этакое несчастье не сегодня-завтра может свалиться на нас… Ты, Костя, совсем забыл о детях… Даже не отвечаешь на письма сына.
– Как? Разве Игнаше я не ответил?
– Он очень обижен… Пишет, что ты из-за своих дел никого не замечаешь… Я уж привыкла к этому, но дети?.. Они же нуждаются в ласке и заботе отца. Любаша, как стала учительницей, совсем отбилась от дому… Бывает на тайных собраниях, переписывает какие-то листки и даже во сне бредит социалистами. Долго ли до беды…
– Я ничего не замечал, Варенька, почему же ты не говорила?
– Начинала не раз, да ты все отмахивался… Тебе не до нас. Скоро совсем помешаешься на своих изобретениях.
– Подожди, подожди… Откуда же ты знаешь про Колю?
– Игнаша написал.
– Что же с ним? Жив? Здоров?
– На этот раз беда обошла стороной, он не был замешан… Но что будет завтра – не знаю. Он такой чувствительный, неуравновешенный, неумелый…
– Где же от него письмо?
– Вот, почитай, может, проймет тебя.
Циолковский пробежал письмо, недоуменно взглянул на жену:
– Почему же сразу не показала?
– Вижу, что работаешь – не хотела расстраивать… Ведь ты после каждого расстройства по неделе не можешь прийти в себя.
– Это верно, Варенька, верно. Однако, что же делать? Ведь Игнаша сейчас там один-одинешенек остался, а университет закрыли…
– Откроют, наверное, скоро… Да и Сергей Андреич завтра будет там… Надо ждать…
– Да, да, будем ждать вестей от Сергея Андреича. А Любаше надо запретить эти посещения и прочее…
– Попробуй запрети. Она уж больше матери понимать стала. Ох, боюсь я за нее, Костя. Норовистая, своенравная. И слушать ничего не хочет.
– Я поговорю с ней. Как придет – пошли ко мне. А об Игнате не волнуйся – я сегодня же напишу ему… Правда, я как-то оторвался от детей… Одолели дела, мысли… и конца им не видно… Иди, Варюша, я сейчас же сяду за письмо…
7
Стрешнев вернулся из Москвы угрюмый, с поседевшими висками. Ему не удалось добиться свидания с сыном. Прокурор, у которого Стрешнев добился аудиенции через знакомых, напомнил о «первомартовцах» и посоветовал вернуться домой. Стрешнев боялся, что его вот-вот вызовет директор гимназии и предложит подать в отставку. А у них только в прошлом году родилась дочка…
Циолковский тут же навестил старого друга и всячески пытался успокоить его:
– Может, еще обойдется, Сергей Андреич. Бывает, присяжные оправдывают… А если и осудят на год-два – не страшно… Коля молодой, сильный, он не пропадет. Если б Игнаша попал в такую беду – он бы не выжил… А Коля – молодец. Я за него спокоен.
– Мучительна неизвестность, неопределенность, Константин Эдуардович.
– Конечно, но страшное не грозит. Ведь студенты не покушались на царя, они лишь бастовали…
– Я понимаю, а все же ужасно! Ведь если каторга – всю жизнь исковеркают.
– Ничего, Сергей Андреич, может быть много исходов… подождем.
– Спасибо за сочувствие, дорогой друг. Спасибо! Да, я еще не сказал вам про Игнатия. Он очень переживает. При мне плакал. Очень чувствительный, нервный… Может быть, взять его домой?
– Я писал, звал – не едет… Очень самолюбив и не хочет быть в тягость… – Циолковский поднялся. – Прошу выразить мое искреннее сочувствие Елизавете Павловне и уверить ее, что все обойдется.
Месяца через два Стрешневы получили письмо из Челябинской пересыльной тюрьмы. Николай сообщал, что осужден на три года и теперь движется по этапу в Сибирь. Письмо было бодрое, полное надежд, и Стрешнев поспешил с ним к Циолковскому.
Константин Эдуардович был занят какими-то вычислениями и не услышал, как вошел друг.
Стрешнев, не желая мешать, сел в сторонке на стул. Циолковский исписывал цифрами маленькие листочки бумаги, перечеркивал их и переносил вычисления на другие. Наконец он положил карандаш, потянулся, раскинув руки и встал, чтоб походить.
– А, Сергей Андреевич! Здравствуйте, дорогой друг! Вы давно пришли?
– Нет, только вошел… не решился прервать… Вы так увлеченно работали.
– Да, вот все думаю над ракетой. Много читал, а сейчас прикидываю, подсчитываю… Кажется, я вам говорил о Федорове, предложившем реактивный способ полета? Он предлагал использовать для движения ракеты пар и газы. Но откуда они возьмутся? Его способ не годится. Решительно!.. Жюль Верн описал ракеты в лунном снаряде. Там, как топливо, используется взрывчатая смесь. Какая она, из чего состоит – неизвестно. Но, очевидно, при взрыве выделяются газы, и они-то двигают ракету. Газы от взрывчатых веществ предпочтительнее пара и прочих газов. Они емки и могут дать сильную газовую струю. Вы так считаете?
– Простите, Константин Эдуардович, я не совсем в курсе… Последнее время, вы знаете, я очень озабочен.
– Да, да, конечно, вы извините, что я опять со своими идеями… Так поглощен, что забываю все на свете. Как же с Николаем? Был ли суд? Известно ли вам что-нибудь?
– Участь его решена, Константин Эдуардович, – глубоко вздохнув, сказал Стрешнев, – сослан на три года в Сибирь.
– Вы были на суде?
– Что вы? Какой суд! Сослан по постановлению Особого совещания. Я получил письмо из Челябинска, с этапа. Надо как-то деликатно, чтоб не взволновать его, сообщить Игнатию.
– Да, да, я сам… А вы не захватили письмо Николая?
– Вот оно, пожалуйста.
Циолковский, взяв письмо, надел другие очки, быстро прочел.
– Очень сочувствую вам, Сергей Андреич. Очень. Благороднейший юноша. Жаль… Но все-таки три года – это еще милостиво. Он молодой, сильный. Только вы не убивайтесь и берегите Елизавету Павловну. А Игнаше я напишу. Представляю, как он переживает.
– Спасибо вам за сочувствие, Константин Эдуардович. Верите ли – мы целые ночи не спим.
Стрешнев поднялся и стал прощаться.
– Как, уже уходите?
– Да, пойду. У вас и так мало времени.
– Нет, нет, Сергей Андреич. Я уже кончил и хочу передохнуть. А может, останетесь на чай?
– Спасибо. Лиза там тоскует…
– Да, да, понимаю… Тогда я вас провожу. Вместе пройдемся по городу…
8

«Вода, как вы знаете, состоит из двух частей водорода и одной части кислорода… Эту воду я химически разлагаю с помощью сильной бинзеновской батареи. В смесительном ящике… смешиваются оба газа. В верхней части этого ящика помещается платиновая трубка, снабженная краном.
Вы уже, конечно, догадались, господа, что описываемый мною аппарат есть не что иное, как кислородно-водородная горелка, температура которой значительно выше температуры кузнечного горна».
Циолковский вскочил и возбужденно заходил по комнате:
«Великолепно! Замечательно! Такая смесь будет гореть и в безвоздушном пространстве! И она даст мощнейшую газовую струю. Ведь температура горения этой смеси – три тысячи градусов!..
Однако я, кажется, увлекся. Нельзя доверяться фантазии. Я должен основательно поразмыслить, поставить опыты. Жюлю Верну было весьма удобно применить в романе эту смесь, так как она вырабатывалась прямо на воздушном шаре.
В фантастическом произведении все возможно. Все легко и просто. А как же получится в действительности? Ведь кислородно-водородная смесь – гремучий газ, способный взрываться от малой искры… Нужно найти способ овладения этой могучей силой: заставить эту смесь гореть равномерно.
Придуманная Жюлем Верном платиновая горелка едва ли могла бы существовать в реальности. Температура горения кислородно-водородной смеси почти вдвое выше температуры плавления платины. Над этим тоже следует думать… Но сейчас важно другое!
Мне пришла мысль использовать кислородно-водородную смесь, как топливо для ракеты. Вот главное!
Жюль Верн писал о применении ракет для торможения лунного снаряда. Но его ракеты, очевидно, были начинены порохом. Такие ракеты существовали тысячи лет назад. Я предлагаю совершенно новый тип ракеты – ракеты жидкостной, работающей на сжиженных газах».
Циолковский стал ходить, насвистывая. Он радовался находке и старался представить, как можно устроить главный двигательный аппарат ракеты.
В раздумьях прошло около часа. Затем он сел к столу и стал делать набросок схемы ракеты.
«Жюль Верн предлагал добывать кислород и водород из воды, прямо на воздушном шаре, потом смешивать оба газа в равных пропорциях и смесь направлять в горелку. Такой метод совершенно неприемлем для ракеты. В наши дни, когда научились делать сжиженные газы, получение смеси решится проще. Я помещу в ракете два вместительных баллона. В одном будет жидкий кислород, в другом – жидкий водород. Газы из баллонов силой давления будут поступать в камеру – продолговатую трубу с раструбом, в виде рупора. Там газы будут смешиваться, воспламеняться и, охлаждаясь в раструбе, вылетать с огромной скоростью, двигая ракету».
Циолковский нарисовал контур будущей ракеты, похожей на остроносую рыбу с обрубленным хвостом. Там, где у рыбы кончается голова, он перегородил контур ракеты вертикальной линией и в этом отсеке написал: «пассажиры». Вдоль осевой линии он нарисовал узкую трубу, расходящуюся рупором в конце. В верхнем отсеке написал: «жидкий водород», в нижнем – «жидкий кислород». В конце, где кончается раструб, штрихами изобразил выброс расширенных газов, и в начале трубы – взрыв.
Внимательно посмотрев на рисунок, он написал сверху: «Схематический вид ракеты». «Вот она! Вот она моя давнишняя мечта! Плод бессонных ночей и мучительных раздумий! Браво! Браво! Браво!» – Циолковский несколько раз хлопнул в ладоши и довольный заходил по комнате.
«Главное найдено, однако еще надо думать и думать. Ведь если равнодействующая сила взрывания не пройдет точно через центр инерции снаряда – ракета будет вращаться. А это – равносильно провалу всей идеи… Добиться же математической точности в этом совпадении невозможно… Что же тогда? Нужно добиваться автоматического управления ракетой путем гидроскопического устройства. Однако это все в будущем… А вот расчеты необходимо сделать сейчас. Может, пригодятся мои старые вычисления. Без них нельзя и думать о конструкции ракеты».
Циолковский опять сел к столу и стал рассчитывать. Он сидел долго. Дома уже давно все спали. Не один раз пропели петухи, а он все сидел за расчетами.
«Да, да, да, так и выходит, как я предполагал. В ракете можно будет регулировать силу взрыва, силу горения газов. Ракета сможет отрываться от земли медленно и лишь потом, постепенно, набирать скорость. Это позволит отправлять на ней не только точнейшие хрупкие приборы, но и людей! Да, на ракете могут лететь люди!»
Циолковский быстро решал уравнения. Несмотря на усталость, глаза его светились все веселей и радостней. Он чувствовал, что нащупал верный путь исследования.
«Огромное значение имеет скорость истечения из камеры газов. Уже сейчас при сгорании водорода и кислорода получается скорость истечения газов 5700 метров в секунду. Это фантазия! А если увеличить скорость истечения газов, можно оторваться от земли и улететь на другие планеты! Попробуем-ка подсчитать…»
Циолковский долго вычислял и наконец поднялся с видом победителя.
В этот миг кто-то застучал в калитку. За стеной проснулась и стала одеваться Варвара Евграфовна.
– Я не сплю, Варя, я сейчас выйду, – сказал Циолковский и, накинув пальто и нахлобучив шапку, вышел во двор.
– Вам телеграмма! Распишитесь.
– Спасибо! Сейчас…
Варвара Евграфовна накинула капот и, выйдя в кухню, захватила лампу.
Циолковский, войдя, озябшими руками развернул телеграфный бланк, поднес его к лампе.
– Ну что, Костя?
Циолковский без сил опустился на скамейку.
– Костя, что? Костя, родной мой! – бросилась к нему жена.
– Игнаша… Игнаша… – прошептал Циолковский и, склонившись на стол, глухо зарыдал…

Глава тринадцатая
1
Когда птица теряет птенца, она мечется, плачет, ищет и, не найдя, – утихает, прячется, молча горюет в своем гнезде…
Получив известие о самоубийстве сына, Циолковский уединился, выплакался и стал молчаливо собираться на похороны… А когда вернулся из Москвы, снова закрылся в своей комнате и никого не хотел видеть.
Варвара Евграфовна, напротив, легче чувствовала себя на людях, среди детей. Она плакала и горевала вместе с ними. Она хотела, чтоб и муж в эти тяжкие дни был с детьми. Так было бы легче переживать горе, но Циолковский выходил лишь к обеду, был мрачен и ни с кем не разговаривал.
Видя подавленное состояние мужа, Варвара. Евграфовна нет-нет и заглядывала к нему, садилась рядом, пыталась успокоить:
– Костенька, все мы убиты горем, все… Но нельзя же опускать руки, нельзя доходить до отчаяния… Ведь у нас на руках пятеро, и двое – совсем малыши. Подумай, что с ними станет, если, не дай бог, что случится с тобой…
– Да, да, я понимаю, Варенька, но мне легче, когда я один.
– Нет, нет, неправда. Я ведь вижу и чувствую: ты казнишь себя, истязаешь… хочешь всю вину взвалить на себя.
– Да, я и виноват. Очень виноват… Мало уделял внимания сыну. Игнаша был очень впечатлителен. Угнетен несправедливостью, произволом властей, а я не предостерег…
– Вся молодежь сейчас такая. Тут не твоя вина, Костя. Сколько случаев-то подобных… А вот у Стрешневых Коля – в тюрьму попал… вернется ли, нет – неизвестно… У всех горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80