Она словно хотела сказать: Я
старалась как могла и сама не знаю, почему из этого вышло так мало толку.
Я не выдержал, вернулся и обнял ее. Она вдруг радостно засмеялась. Пока
автобус разворачивался, я все смотрел, как она тяжело шла под своим широким
черным зонтом к машине, опустив голову и чему-то про себя сосредоточенно улыбаясь.
Я еще не знал, что вижу ее в последний раз...


В Оксфорде сильный ветер. Над прямоугольниками колледжей с
их зубчатыми стенами, башнями и шпилями, над библиотеками, музеями, гостиницами, магазинами, ресторанами, банками
- всюду полощутся большие разноцветные флаги с гербами. Это похоже на далекое воспоминание -
картинку из чудесной раскрашенной книжки или детский сон. Из высокого стрельчатого окна
моей спаленки на третьем этаже я вижу почти полгорода и еще - квадрат зеленого
двора подо мной, ограниченный массивными замшелыми стенами красновато-песочного цвета
и правильно расчерченный асфальтовыми дорожками. Там пробегают студенты, чинно
шествуют профессора в потертых пальто и шляпах, обмениваются при встречах звонкими приветствиями деловитые местные
красавицы. Для них это каждодневная жизнь, рутина, они едва ли задумывались когда-нибудь, что
живут в городе чужих снов.

Никогда не
забуду, как вы, моя дорогая, узнав о моем нездоровье, несли мне из своей
академической квартиры через весь двор плитку, кастрюлю и чайник. Благодаря вам
я мог хотя бы нормально питаться. С утра в моем кабинете варилась на электроплитке традиционная овсянка;
в обед я обычно готовил картофельное пюре с маслом и иногда позволял себе
побаловаться фруктовым йогуртом или апельсином; ближе к вечеру пил чай
с печеньем. Всего на два фунта в день - иногда чуть больше, иногда чуть
меньше. Сказывались и полноценные обеды за Нigh Table2, дважды в неделю дозволенные мне
за казенный счет как гостю, и отборные напитки за этими обедами; только
тут я впервые убедился, что вино может не только отравлять, к чему мы в России
так привыкли, но и лечить.
Единственным развлечением, какое
я мог позволить себе в те дни, были короткие прогулки в ближних окрестностях колледжа.
Как-то во время одной из таких прогулок, глядя по привычке все больше себе
под ноги, я обратил внимание, что гранитные плиты, которыми была выложена мостова
возле небольшой часовни, - это не простые плиты, а уложенные вплотную друг к
другу прямоугольные надгробные камни с полустершимися от времени и ног
прохожих надписями:

John
Davis, died Feb. 17, 1837, aged 76 years.
Stephen
Davis, died Sep. 20, 1837, aged 38 years.
Eliz.
wife of J. N. Davis, died Mar. 5, 1840, aged 77 years...


Я был моложе, чем Джон Дэвис в день его смерти, но
уже старше покойного Стефена.
Валяясь с
книжкой в постели, помешивая на плиточке кашу или стирая в раковине запачканное кровью
белье, я все больше думал о том, что никогда не смогу вернуться к прежней
жизни. Мне уже не заняться ремонтом старого дома в Солигаличе, где мы с
женой мечтали проводить отпуска, не поехать на море или в горы, даже не
отправиться в лес по грибы. Лучше уже не будет; оставшиеся силы придется тратить
на то, чтобы как можно дольше не становилось хуже.


Госпиталь, куда меня направили из городской поликлиники, располагался в
пригороде Оксфорда. В регистратуре сидели на стульях вдоль стен неважно
одетые люди с землистым цветом лица, мало похожие на коренных англичан. Бормотали старики,
разговаривая сами с собой. Женщины знакомились и рассказывали друг другу о
своих болезнях. Между стульями бегали без присмотра чумазые дети. Это было
похоже на зал ожидания провинциального российского вокзала.

- Вы знаете, что наша клиника платная? - строго спросила
подсевшая ко мне сухопарая женщина в голубом халате, раскрывая на коленях папку
с бумагами. - Распишитесь вот здесь.
-
Я приехал в Оксфорд по официальному приглашению, - пролепетал я. - У мен
нет денег.
- Вы остановились в
колледже Св. Девы Марии?
-
Да.
- Хорошо. Мы пришлем счет
туда.
Я задумался. Мне дали
небольшой грант, из которого сразу вычли квартирную плату. Остальное частями
выдавалось на руки. Если в колледж придет счет, его покроют из остатков моих
денег, которые были расписаны до последнего пенса. Я скосил глаза в бумагу и
увидел сумму.
- Речь идет, насколько
понимаю, о двадцати фунтах?
-
Это только за консультацию. Процедуры оплачиваются отдельно.

Лучше бы она этого не говорила!

- Боюсь, колледж не станет оплачивать мои больничные счета,
- попытался схитрить я.
-
Тогда вам придется заплатить самому. Распишитесь.

Я не шевельнулся и впал в привычное оцепенение.

Прошло время. Наконец она спросила:

- С вами все в порядке?

- Я не буду платить, - повторил я упавшим голосом. -
И колледж тоже не будет. Тут не может быть никаких сомнений.

Сейчас она захлопнет свою папку и уйдет. Что ж,
я сделал выбор.
- Это я уже
поняла, - терпеливо сказала она. - Вам надо лишь поставить свою подпись.

- И тогда меня примет доктор?

- Конечно.
-
Но кто будет платить?!
Ее
взгляд говорил, что мне надо лечиться совсем от другой болезни.

Меня провели в кабинет с кушеткой, покрытой
узкой бумажной простыней.
-
Вы не возражаете, если здесь будет присутствовать практикант? - спросил
доктор для проформы.
Конечно,
не возражал.
Потом я боком
лежал на простыне, неудобно поджав ноги, а они что-то делали у меня сзади. Вначале
было неловко и стыдно; почему-то казалось, что свежие носки, надетые мной
перед самым выходом из дома, пахнут потом. Минуту спустя я про все забыл
и едва не кричал от боли. Short instrument... Long instrument,
- доносились слова доктора, предназначенные то ли для моего успокоения, то
ли для вразумления практиканта.
Доктор вышел,
практикант остался за моей спиной, придерживая разрывавший мне кишку short
instrument.
- Кем вы работаете? -
спросил он, желая, вероятно, смягчить тяжесть моего положения.

- Пишу... писатель, - промычал я. У меня просто не
было сил придумывать другое, а слово writer значит, как известно, все,
что угодно: от написания романов до сочинения инструкций по использованию мыла.

- Ого! Как Лев Толстой? - хихикнул догадливый юноша.

Вернулся доктор, и пытка возобновилась.

Когда меня наконец отпустили, было такое чувство,
что внутри разрушены какие-то жизненно важные органы. Больше никто мной
не интересовался. Весь в холодном поту, я шел к выходу по узкому коридору,
затем через многолюдный зал. Люди глядели на меня внимательно и расступались, дава
дорогу. Их лица расплывались и не задерживались в сознании. Мне хотелось в
туалет. С чьей-то помощью отыскав наконец уборную, я тут же убедился, что
мои старания напрасны: я ничего не мог. Это открытие повергло меня в ужас.
Пытаясь преодолеть немощь, уже одетый в пальто, я долго стоял в душной
кабинке, пока не почувствовал, что свалюсь сейчас в обмороке...

Простите мне, добрый друг, что столь длинно
и со всеми малоприятными подробностями рассказываю вам эту отнюдь не романтическую историю.

Только на крыльце, под проливным дождем,
более или менее пришел в себя.
Было уже
темно. Шквалистый холодный ветер пронизывал меня, взмокшего в туалетной кабине,
до костей. И по-прежнему мучила нестерпимая нужда.

Вы знаете дорогу через Хэдингтон-хилл? Шоссе и узкие тротуары
зажаты здесь, как в ущелье, каменными стенами, а за ними простирается пустынный старый
парк. Пока я поднимался на холм, на слабо освещенной мостовой не было ни
души. Изредка обгоняли меня автомобили да однажды проехал навстречу торопившийся куда-то
велосипедист. Еще днем, по пути в госпиталь, я приметил на вершине холма
перекинутый над дорогой каменный мост. Наверх к этому мосту вели две узкие лестницы
с поворотами: можно было подняться по одной из них и затем, перейдя через дорогу
наверху, спуститься по другой. Лестницы начинались от небольших арок в
стене, полуприкрытых железными воротцами. Туда-то я теперь и спешил. Мочевой пузырь,
казалось, вот-вот лопнет. Терпеть до дому не было сил. Но еще важнее было убедиться, что
я могу.
Перед самым
мостом я оглянулся: вдалеке за мной кто-то шел под зонтом. Я нырнул в арку и
спрятался в углу за воротцами. По дороге пронеслась машина, бросив мгновенный сноп
света прямо на меня. Вспомнились где-то слышанные раньше истории про строгих английских полисменов, которые
не допускают подобных выходок на улицах. Меня заберут в участок, оштрафуют, об
этом сообщат в колледж, дойдет и до России... Лестница просматривалась только
до первой площадки, за поворотом по ней вполне мог кто-то спускаться. Я
решил убедиться, что наверху никого нет. За это время внизу как раз должен был
пройти тот, кто шел за мной, и я смогу быть более спокойным. Для моего
эксперимента, как я уже знал, требуется спокойствие и время... Поднявшись на
мост и спустившись по второй лестнице до середины, я никого не обнаружил. Мне
пришло в голову, что возвращаться к исходной точке нет смысла: лестницы
совершенно одинаковы, я могу с такой же степенью риска устроиться на этой.
На площадке повернулся к стене и глубоко перевел дух. И уже сделал привычное движение.
И как раз в этот миг за спиной легко прошуршал плащ. Я обернулся вслед:
девушка под зонтом торопилась скрыться за поворотом. Она, вероятно, заметила мен
слишком поздно. Хорошо, что не полисмен, - глупо подумал я.
Хотя мне было уже плевать и на полисмена. Я бы сказал ему правду: мен
на чужбине убивают чужие врачи. Теперь ничто не могло остановить меня в
намерении получить решающий ответ. Я снова уткнулся в стену и стоял так
долго.
Все было тщетно.

Будущее представилось мне вполне определенным. Я
вспомнил нашу бедную собаку и просто подумал: вот и моя очередь подошла.
Ночью меня увезут в карете скорой помощи, разрежут... Все будет
по-английски деловито и ужасно. Предчувствие не обмануло мою жену, когда она,
со слезами рассказывая про смерть собаки, заклинала меня беречь себя. Больше мы,
возможно, никогда не увидимся.

Почему
не умер тогда?..
-
Жалеешь, наверное, что в Англии не остался, - с неожиданной злостью сказала сестра.

- Как - остался? Зачем? Почему? - растерянно переспросила ее
жена.
- Да уж нашел бы как. И
работу себе со временем подыскал бы. Он у нас толковый. Один такой толковый
в семье. Господи, за что же и тебе-то вместе с нами пропадать?!

Она опьянела от маленькой рюмки.

После полуночи я все-таки уговорил сестру поспать. Мама
лежала неспокойно, в бреду вспоминала и звала отца, потом попросила пригласить на
свои похороны умершую два года назад тетку из Солигалича. Жену она приняла ночью
за врача и жаловалась ей ставшим вдруг тонким голосом, что родные сын и
дочь плохо за ней смотрят. В квартире становилось все холоднее - рабочие
котельной, должно быть, праздновали Новый год. Оконные стекла покрылись изнутри
ледяной коркой с узорами. С потолка с шелестом сыпалась известка: этажом
выше плясали подгулявшие соседи. Мама наконец задремала; мы укутали ее
одеялом, а сверху я набросил еще яркий клетчатый плед.

В первый день нового года мы возвращались в
Москву за лекарством.
-
Не задерживайся там, - напутствовала сестра. - Бери за любые деньги, не
упрямься. Если бы ты знал, как мне тут одной страшно! Когда температура ползет
кверху, как было в первую ночь: тридцать девять, сорок, сорок один... И
не знаешь, чем помочь.
Обычно скованная в
проявлении чувств, она громко разрыдалась при расставании.

Ночью в поезде мы с женой сидели на нижней полке,
прижавшись друг к другу и закутавшись в вагонное одеяло. Окно в купе было разбито,
верхнее спальное место заметало снегом.
Я
ведь совсем не жил в Англии, - тихо говорил я жене, сам поражаясь внезапному своему
открытию. - Жизнь там была сплошным ожиданием. Ожиданием посадки в самолет, встречи
с тобой в аэропорту, новогоднего ужина, приезда к маме и сестре с подарками. Только
это придавало смысл всему тому, чем я занимался в Оксфорде: работе в библиотеках, лечению,
присутствию на приемах и обедах, о которых я так хотел тебе рассказать... Только
ради этого сберегалась валюта. Если бы ты знала, как я исходил желчью от
каждого промаха с деньгами! Как не шли мне в глотку те чай с булочкой, за
которые с меня в буфете Национальной галереи спросили, к полной моей неожиданности, целых
три с половиной фунта! После этого чая я уже не мог глядеть ни на какие
шедевры. Там ведь тоже пользуются неопытностью и беспомощностью приезжих.
В кафе через дорогу я потом увидел такой же чай за тридцать пенсов. У них все
как у нас. Даже характеры похожи на наши. Англичане раздражительны и сварливы. Обожают
свои очереди и никому не дают их нарушать. Ссорятся с коллегами, злословят. Мне
доставляло странное удовольствие все это наблюдать, словно именно там
наконец впервые увидел себя обыкновенным человеком. Больше всего мне нравилось, что
они молчаливы и замкнуты. В Англии я чувствовал себя лучше, чем дома, мне там
жилось легко. Но когда я воображал, что остаюсь насовсем, всякий смысл из
моей жизни испарялся. Не оставалось даже самых простых радостей - встреч,
подарков, праздников. А кому там нужны мои русские мысли и слова? За кого
я буду переживать, во что верить?..
Потом это
твое известие о смерти собаки...
Уже
тогда во мне что-то оборвалось. На миг даже расхотелось возвращаться. Но
вспомнил о тебе, о маме с сестрой, о старом теткином доме в Солигаличе, где
мы провели последнее лето... Подумал: все можно начать заново. Каждый, в
конце концов, достигает всего, чего он очень хочет, верно? Каждый оказывается там,
где хотел оказаться, и живет так, как он хотел жить. Другое дело, что люди забывчивы и
редко узнают по прошествии времени свои былые желания...

Сейчас, после Оксфорда, я чувствую себя гораздо увереннее, чем
прежде. Не загнанным волком, в какого превращался в молодые годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25