Однако,
поскольку русская редакция заранее связала себя обещанием, а к тому же с
уважением относится к Ане Вербиной и ценит ее труды, мне дозволялось прибыть
для записи. Все остальное зависело только от меня.

Последняя фраза, сказанная с особым ударением, возбудила во
мне нехорошие предчувствия. Но отказываться было поздно.

Я сумел немало сказать магнитофонной ленте
в отведенные мне полчаса. И о том, что обнищавший и отчаявшийся народ может превратиться в
стадо невменяемых существ. И о чреватой бедами развязности новых хозяев жизни.
И о существующей на Западе аберрации, когда кажется, что наши партии -
это действительно партии, а лидеры - это лидеры. Но самое главное, конечно,
- я цитировал. Уже после выхода Аниной книги случилось именно то, чего
она больше всего боялась. Вожди демократии полюбили власть и деньги и отвернулись от
народа. Воинствующая часть интеллигенции так увлеклась борьбой за новое
светлое будущее, что сама не заметила, как взяла на вооружение принцип
своих мучителей: цель оправдывает средства. Пропасть, разделяющая политику
и мораль, стала еще глубже. Духовные лидеры нации утратили авторитет и
доверие. Несчастный взбудораженный народ остался без царя в голове, а то,
что вытворяет с ним преступная верхушка, напоминает сцены из Оруэлла с
измененными знаками - этакий Оруэлл наоборот...

Не-Васин за стеклянной перегородкой теперь
уже не таращил на меня глаза - он демонстративно отвернулся.

- Все это интересно, - вежливо заметила, когда
я умолк, работавшая со мной золотушная девушка из Одессы, приехавшая в
Англию по стипендии от Сороса, да так и застрявшая тут на Би-би-си. - Но
как ваши рассуждения связаны с Англией?
Я
недоуменно пожал плечами. Речь шла о передаче на Россию. Мне важно было
хоть немного поднять дух моих соотечественников, убедить их, что все, что сейчас
на них обрушилось, - это наносное, временное, пена. Что в душе народа живы достоинство и
гуманность, роднящие нас со всем просвещенным миром, с Англией в том числе. Что,
пока будут среди нас такие люди, как Аня Вербина, - будет и Россия...

- Знаете что, - задумчиво заключила девушка.
- Приходите с этой темой как-нибудь еще раз. Когда станете немного более
британцем.
Мне уже не
суждено было стать британцем более, чем я был, - мой срок подходил к концу.


Прочитанная рукопись меня оживила. И мне захотелось на
нее ответить - разумеется, не называя имени моего оппонента и не ссылаясь на
его работу, которая к тому же не была опубликована. Да в подобных ссылках
и нужды не было: рукопись не содержала ни целостного мировоззрения, ни
новых сколько-нибудь оригинальных мыслей. Я должен был ответить, если хотите, на
вызов эпохи, на расхожий набор идей, снаружи кажущийся таким либеральным, но
внутри пропитанный ненавистью и презрением к людям.

Как раз в те дни на меня свалилось маленькое чудо.
Мой бывший однокурсник, отиравшийся в последние годы среди удачливых политиков и
коммерсантов, где-то раздобыл деньги и надумал выпускать свою газету. Набира
сотрудников, он нечаянно вспомнил обо мне (мы много лет не виделись), отыскал
мой телефон и пригласил меня к себе обозревателем. Работа в никому не известной новой
газете - это не то, о чем можно мечтать, но к тому времени у меня уже созрел
план статьи-ответа, и я чувствовал, что статья эта будет дл
меня только началом. Жизнь менялась так быстро, каждодневные события настолько болезненно заявляли
о себе, что требовалась немедленная ответная реакция, и газетная скоропись казалась
мне в этой ситуации просто спасением. Честное слово, речь шла чуть ли не
о физиологической потребности организма; во всяком случае, по вечерам после
программы теленовостей меня иногда на самом деле тошнило.

Так что я с радостью согласился на предложение и
выговорил себе одно-единственное условие: писать только о том, о чем хочу,
и так, как считаю нужным. Подробнее наши с редактором позиции мы решили
согласовать после, когда будет готова моя первая большая статья.


В статье я возвращался к разговору об интеллигенции. Ведь
все, что произошло за последние годы в России, начиналось как интеллигентское движение.
Аня Вербина, знакомая с европейской традицией (предметом ее докторской диссертации был
западный либерализм), написала как-то небольшое эссе об интеллигенции и
интеллектуалах. Понятия эти не совпадают, а в чем-то даже противоречат друг
другу, считала она, и объединять их или подменять одно другим ни в коем
случае нельзя. В нынешней России есть немало интеллектуалов, так же как на
Западе не вывелись еще интеллигенты. Классический интеллектуал - тот, кто,
к примеру, создает в лаборатории сильнодействующий яд, совершенно не интересуясь, кем
и в каких целях этот яд будет использован... Интеллигента, писала Аня, отличает
от интеллектуала прежде всего моральная ответственность за результат его
профессиональной деятельности, иначе говоря - совесть. Однако дело обстоит не
так просто, как может показаться на первый взгляд. Прописная и ханжеская мораль
не имеют к интеллигентности никакого отношения. С другой стороны, известный литературный персонаж,
задававший парадоксальный вопрос: миру провалиться или мне чаю не пить?5-
был, несомненно, интеллигентом...
Этим несколько загадочным пассажем
Аня Вербина обрывала свои рассуждения об интеллигенции и больше к ним, к
сожалению, уже не возвращалась.
Ее
жизнь в эти бурные годы была безумным круговоротом. Нам редко удавалось видеться,
новостями и впечатлениями обменивались по телефону. Но однажды я провел
с ней целый день. Мы оказались в Таллинне на съезде общественности Прибалтийских республик, тогда
еще входивших в Союз. В зале, где обсуждали планы развода Прибалтики с
Россией (осторожно, в расчете на далекую перспективу), было душно, шумно,
и мы не сговариваясь убегали с заседания, а после часами бродили вместе под
весенним дождем по крутым узким улочкам Старого города.

Мы были целиком на стороне прибалтов и сочувствовали их
борьбе за независимость. В Москве мы оба открыто говорили и писали об этом, что
в ту пору еще было делом рискованным. Однако в Таллинне я начал ощущать невнятную тоску.

- Если бы они попросили меня выступить, - рассуждал
вслух во время наших прогулок, - я бы признался им, что оказался в этом
городе впервые в жизни, провел здесь всего полдня, но как будто давно знаю его
и люблю. Люблю, может быть, сильнее, чем пейзаж средней России, где родился и
вырос. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать одно место у Достоевского. Помните,
как рассуждает у него Версилов: Русскому Европа так же драгоценна, как
Россия: каждый камень в ней мил и дорог... Нельзя более любить Россию,
чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж,
сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О,
русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти
осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие
мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями...

- И даже это нам дороже, чем им самим, -
задумчиво повторила Аня. И улыбнулась: - Поразительно, насколько точен
этот неряшливый слог. Возьмись править - все попадает одно за другим, как
костяшки домино. Хочется убрать и даже, слишком уж это по-достоевски, правда?
Но тогда появится совсем другой, жесткий и враждебный смысл. И книга может
угодить в костер.
- Думаете, они
боятся и нашей чрезмерной любви тоже? Боятся, что мы по праву любви
наложим на их камни лапу?
-
Их можно понять. Знаете, когда я ехала сюда на поезде, я все смотрела в
окно. Граница все-таки существует, ее чувствуешь. Кончается расхристанная Русь,
начинается почти по-немецки собранная земля. Вернее, из кожи вон лезущая,
чтобы выглядеть собранной. Может быть, самое страшное наследство большевиков в
том, что они все-таки сумели сровнять, унифицировать жизнь на таком огромном
пространстве. В детстве я мечтала побывать во всех концах страны (тогда о
загранице и мысли не было): в Тбилиси, Самарканде, Ереване, Владивостоке. А
потом, когда такая возможность представилась, вдруг почувствовала, что
начинаю уставать от однообразия. В каждом месте мне показывали какие-то
культурные памятники, но они были лишены жизни. Само понятие национальной культуры
превращалось в нечто отвратительное для живого человека. На окраинах империи казалось,
что омертвление идет из центра, от русских. Они долго не смогут поверить в
нашу с вами бескорыстную любовь к их камням. Когда-нибудь, когда у нас кончат
делить доставшееся от советской власти наследство и начнут заново строить
жизнь, эта часть суши станет богатой и разнообразной. Я очень хочу этого,
я вообще-то оптимист по натуре. Но в последнее время у меня появляются нехорошие предчувствия. Я
никогда не доверяла коммунистическим правителям, однако мне не внушают уважени
и те люди, что сейчас приходят им на смену. Они не перестали дорожить, как
вы сейчас хорошо цитировали из Достоевского,- они, думаю, просто
не способны любить - ни свою, ни чужую землю.

- Они хотят власти, - заметил я.

- Да, слишком явные тщеславие и властолюбие, -
задумчиво сказала Аня. - Но это не худшее... Я больше боюсь пустоты. Со многими
из тех, кто сейчас возвысился, мне приходилось раньше довольно близко общаться. Их
жизнь - бесконечная аппаратная сутолока, борьба за должности, мелкие интриги. Они
не чувствуют жизни, не ценят ее. То есть свою-то жизнь, свои удовольствия они,
конечно, ценят и вцепились в них мертвой хваткой, но не способны чувствовать и
сопереживать жизнь других, вообще жизнь как таковую. Непрерывное нащупывание лазеек,
выгодных связей, каждодневные предательства. Так, за рюмкой, улаживая для себ
вопрос о новой даче или загранкомандировке, они решают между прочим судьбы
целых стран и народов. Карьеризм, соперничество, а то и обыкновенный каприз
оборачиваются потоками крови. У нас еще не создалась общественность, котора
должна поминутно сечь этих недорослей за их опасные шалости. На Западе
такая существует, а у нас - нет. Мы в полном их распоряжении, и они чувствуют свою
безнаказанность...
Этот разговор
происходил каких-нибудь три года назад - а кажется, будто совсем в другую
эпоху. Мы все в ту пору полны были живых чувств, сил и надежд.

Боже, что они с нами сделали?!.

Работая над статьей, я думал: Аню Вербину
им, всем этим, не отдам. И Чаадаева с Достоевским - тоже. Придется сказать
правду, даже если (как обмолвился раз Достоевский) она и покажется недостаточно либеральной.

Прежде всего нужно было разобраться с равенством. Еще
недавно к нему взывали все, от генералов до бомжей. Равенство было абсолютной точкой
отсчета. Народ потому и ополчился в конце концов против коммунистов, что
хотел большего равенства, истинного равенства. А различные теоретики подыгрывали этим
настроениям, лукаво указывая на огромную армию высокооплачиваемых управленцев и
низкие заработки рабочих, на раздутый военно-промышленный комплекс, на нищету
и отсталость подавляемых центром российских окраин, наконец, на спецдома, спецпайки, спецобслуживание номенклатуры, что
были у всех бельмом на глазу. Лукаво - потому что предвидели, надо думать, дальнейший ход
событий и никакого большего равенства (в отличие от тех, кто
отдавал им свои голоса) не ждали и не хотели; многие из них вскоре пополнили ряды
еще более разросшегося чиновного сословия, получив в свое распоряжение доходы
и привилегии, какие их предшественникам и не снились, и стали наново крепить
оборону страны и подавлять сепаратистские настроения окраин.
Тут-то и вспомнили веховцев с их горькими счетами к самим себе. Оказалось, что
как раз забота о равенстве (уравнительная справедливость по
Бердяеву) и была первоисточником всех бед России. В обиход публицистов вошла
язвительная фразочка равенство в нищете. Ему противопоставлялось тотальное неравенство. Все
общество якобы заинтересовано в том, чтобы взрастить своих богачей; нищета
- порок, нищие ленивы и злы, а богатые умелы, рачительны и добры...

Мыслима ли такая пропаганда даже в вашей сравнительно благополучной Англии,
славящейся консервативными устоями и бесконечным уважением к собственности? И
найдется ли в современном пестром мире еще хоть одна страна, во всеуслышание провозгласившая целью
своего развития социальное неравенство? Дело ведь не в результате - в конце-то концов,
может быть, неравенство и неизбежно, - дело в цели, которая ставится перед
живыми людьми, в жизненных стимулах. Ради благополучия немногих ни одно
сообщество свободных сознательных существ жить и работать не станет. А
если эти немногие еще и заранее известны, если неравенство возникло не в
результате свободной игры природных сил, а, наоборот, сама свобода провозглашена как
раз к моменту насильственно закрепленного неравенства, то такому обществу отмерен
короткий срок. Положение узника, которого перестали кормить, так и не открыв двери
камеры, не называется свободой.
Все
политические революции на Западе, полагал Чаадаев, были духовными революциями: люди
искали истину и попутно нашли свободу и благосостояние. Социализм победит
не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники... Лжи
легче всего скрываться там, где много правды. Ведь христианская мысль о
равенстве - это правда; народное ожидание справедливости - правда; народ снова
и снова готов поверить каждому, в чьих речах почудится ему правда об истинном равенстве, высшем
равенстве...
Заблуждение веховцев можно
объяснить только вынужденной полемикой с вульгарными революционерами да
неутомимостью нашей интеллигенции в самобичевании. Чистому понятию культуры
нет места в умонастроении русского интеллигента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25