Пресса обсуждала еще
одну новость: королева согласилась платить налоги в казну, как все британцы. Кто-то
считал это недопустимым унижением для королевского дома, кто-то уже просчитывал, доживет
ли монархия до двухтысячного года...
Колледж начал
готовиться к визиту королевы недели за три. Ремонтировали подъездной путь
и асфальтовые дорожки во дворе, щетками с мылом отмывали каменные стены часовни,
красили лестницы и прихожие. Так у нас в захолустье готовятся к наезду
столичного начальства. В самый день визита я хандрил, как обычно, у себ
в спаленке и от нечего делать пробегал глазами заметку в The Observer.
Английские студентки, проходившие стажировку в Воронежском университете, жаловались на
проделки русской мафии. Они заплатили каждая по 1900 фунтов стерлингов -
1100 как бы за жилье и 800 как бы за обучение. Администрация университета заверяла,
что деньги пойдут на улучшение студенческого быта и зарплату профессорам. На
самом деле, по словам студенток, львиная доля денег осела в карманах мафии.
Профессора получают всего по пять фунтов в месяц. В общежитии нет никакой охраны:
драки, вымогательства, угрозы, половое насилие - со всем этим студентки сталкиваются каждодневно. На
улице мороз, отопление не работает, а жильцам выдают всего по одному одеялу.
(Я даже вздрогнул, дойдя до этого места. Привычные к холоду в домах юные
англичанки готовы были, пожалуй, стерпеть неработающее отопление в зимнем
Воронеже, но вот одно одеяло - это уже было прямое оскорбление, посягательство на
личные права. Везде, где я ни оказывался в Англии, мне предлагали не меньше
двух одеял.) Туалеты, кухни, душевые общежития - все это, как деликатно выражалась солидна
газета, сопряжено с риском для здоровья. Далее шли цитаты из жалобы: На
прошлой неделе случилась вспышка дезинтерии... Пол туалета, покрытый экскрементами, неделями
никто не убирает... Студентки знали, что едут не в Париж и не в Милан, и
заранее были готовы к трудностям. Англичане и даже нежные англичанки вообще
всегда, по-моему, готовы к трудностям, однако им хотелось бы понимать под
этим словом нечто более рациональное, чем то, что можно встретить в России,
- нечто такое, что, по идее, все-таки преодолимо. Даже их новые русские
друзья, писали девушки, свидетельствуют, что так ужасно в общежитии еще
никогда не было. Только солидарность с этими студентами удерживала англичанок от
того, чтобы немедленно все бросить и вернуться домой. Они надеялись довести
общую борьбу с русской мафией до победного конца: ведь у них несколько больше
возможностей и прав, чем у самих русских, находящихся внутри системы...

Дальше шла дипломатия. Врач британского посольства в
Москве обследовал общежитие. Представитель посольства заявил, что оснований дл
жалоб больше чем достаточно. Администрацию университета уведомили, что
в феврале возможен повторный визит врача. (И дату назвали! Как я узнавал за
всем этим уже знакомый мне почерк английского чиновника, чрезвычайно пунктуального и
снисходительно-бесстрастного, возвышающегося посреди бурь и отчаянных воплей
как скала.) Администрация же, в свою очередь, заверила посольство, что
намерена в ближайшем будущем направить значительные средства на улучшение студенческого быта.

Я-то читал это не как английский обыватель. Я
оставался внутри системы, знал действующих лиц и мог со стопроцентной уверенностью прогнозировать события.
И когда я добрался до конца статьи, меня просто трясло. Мне хотелось целовать руки
отважным наивным девушкам и гнать поганой метлой сытых, ироничных британских бюрократов...

Оторвавшись наконец от газеты, я поразился необыкновенной тишине
в комнате. Днем рама одного из окон бывала у меня обычно приподнята; с
прилегающих к колледжу улиц постоянно доносились привычные звуки города, изредка
возмущаемые резким воем полицейских сирен. В то утро было особенно шумно:
гомонили рабочие, зачем-то огораживая газон белым шелковым шнуром; суетились пожилые
привратники, надевшие ради торжества свои ордена; взволнованно переговаривались облаченные в
мантии преподаватели, собираясь для торжественной церемонии; прошел в часовню в
сопровождении наставников строй мальчиков в ало-белых ризах- церковный хор...
Чужая, далекая от меня жизнь. Я не судил чувства верноподданных британцев, но
и не мог их разделять... Внезапно наступившая тишина подавляла, как перед
грозой. Я подошел к окну. В ворота въехал желтый полицейский на желтом
мотоцикле. Он остановился в дальнем углу двора. За ним показался большой
старомодный черный автомобиль с британским флагом на капоте, подъехавший прямо
к парадному крыльцу, где столпились встречавшие во главе с деканом колледжа.
На почтительном расстоянии этот автомобиль сопровождали еще три машины; одна
из них встала прямо под моим окном, из нее вышел человек в штатском, с
портативным радиотелефоном, и принялся внимательно оглядывать двор. Издали мне
трудно было разглядеть, что происходило на крыльце, когда королева вышла
из машины. Из боковой калитки во двор вдруг хлынул народ - городские зеваки,
ожидавшие приезда королевы на улице: дамы в шляпках, мужчины при галстуках... Они
перемешались на газоне со студентами и персоналом колледжа. Ровный изумрудный ковер,
на который в обычные дни никто не смел ступить, в один миг превратился в
бурое месиво. Люди выстроились со стороны газона вдоль шнура - только теперь
я догадался о его назначении, - и королева начала свой обход. Каждому она
подавала руку и говорила с улыбкой какие-то фразы. Я не слышал слов, но
мог хорошо ее разглядеть. Она была на этот раз в белом костюме и белой
круглой шляпке, с традиционным букетом. Лицо умное и приветливое: ни следа
официальности, ни тени фальши. Она казалась матерью, опечаленной большим
горем и находящей единственное утешение в любви к своим детям - всем тем,
кто был сейчас перед ней. Люди на газоне улыбались не слышным мне приветственным словам,
время от времени раздавались всплески аплодисментов. Я вспомнил, как в
разговоре с вами назвал ее однажды простоватой, а вы с несвойственным вам
раздражением возразили: Это премьеры у нас простоватые, они приходят и
уходят, ничего не умея сделать, а ей достается расхлебывать... Теперь
я видел ее простой, но не простушкой.
Я
наполовину свесился из окна. Никто внизу не обращал на меня внимания -
ни толпа, занятая королевой, ни желтый полицейский, ни тот, что стоял подо мной.
Людей было не так уж много, можно запросто протиснуться к королеве через
три-четыре неплотно стоящих ряда. Почему я не подумал об этой встрече раньше?
Почему не догадался подготовить послание, чтобы сейчас выйти на газон и с
поклоном передать мою почтительную мольбу? Это не принято в Англии, где королеву
любят бескорыстно и счастливы одной возможностью увидеть ее и прикоснуться к
ее руке. Это неприлично. Англичане слишком дорожат репутацией: им,
кажется, легче провалиться сквозь землю, чем совершить что-нибудь неприличное. Про
меня будут ходить анекдоты, мои английские друзья и знакомые усомнятся в
моем здравом уме, и мне, уж конечно, навсегда будет заказана сюда дорога. Но
ведь это, может быть, единственный и последний в моей жизни шанс. Через полчаса
королева покинет колледж, еще через пару недель я распрощаюсь с Оксфордом, а
дальше - погружение во мрак...
Так
о чем просить? Чтобы мне продлили срок пребывания в Англии и я успел дописать свою
книгу? Какая странная фантазия - ехать на чужбину писать про Достоевского да
Чаадаева, самых русских из всех русских... Или чтобы мне позволили здесь
поселиться вместе с женой, мамой и сестрой? Или чтобы королева помогла
мне на сороковом году моей жизни обрести какое-то пристанище в родной стране, чтобы
я мог наконец разложить по полкам свои книги и впервые сесть за собственный письменный стол?
Но как она может помочь? И почему именно мне?!

Ваше Величество! Спасите Россию! Я не знаю,
как можно это сделать, но заклинаю Вас всем, что есть для меня на свете
святого, - спасите!!!
Наверное, лучше
написать плакат - совсем простой, как тот, под которым женщины из общества спасени
детей собирают на улице деньги. Затем встать на подоконник и прикрепить его
снаружи к стене клейкой лентой. Вначале меня заметит желтый полицейский на
мотоцикле, за его изумленным взглядом проследит кто-то из толпы, человек
в штатском начнет вызывать подкрепление по своему радиотелефону, люди ахнут, а
там и сама королева поднимет взор... Всего четыре слова:

YOUR MAJESTY, SAVE THE RUSSIA!

А когда плакат будет надежно закреплен и все
его прочтут - легко оттолкнуться от подоконника и прыгнуть вниз головой на
каменную дорожку. Хорошо бы умереть сразу, без мучений. Служба безопасности не
успеет мне помешать. Это и есть мой последний шанс. Просто я устал и выдохся. Я
не хочу больше витать где-то между жизнью и смертью. Они здесь должны наконец
понять, что все в России слишком серьезно.
А
через пару дней в наших теленовостях мелькнет коротенькое сообщение, что
заезжий русский, личность которого устанавливается, треснулся в Оксфорде головой
об асфальт на глазах у самой королевы, вместо того чтобы поднакопить деньжат
и приобрести квартирку в центре Лондона, как поступают более смышленые наши
соотечественники...

Хотите знать,
что было с нами дальше? Жена вернулась домой под утро, когда я уже принял
решение. Она ведь была, в общем, права. Я давно заметил, что родные и близкие мешают
человеку в двух случаях: когда ему слишком хорошо или, наоборот, слишком плохо.
В том состоянии, в каком мы оба тогда находились, лучше было попытаться решить
свои проблемы поодиночке. Вы ведь понимаете, о чем я говорю? Не только
о трудоустройстве и уж никак не о сексе. Я любил жену и не собирался расставаться с
ней навсегда; она со мной, думаю, тоже. Все прожитые вместе годы мы помогали и
сочувствовали друг другу. Но как раз это-то сейчас и мучило и мешало. Нам обоим
требовалось одиночество, чтобы справиться каждому со своим внутренним кризисом.
Мы устали не друг от друга, подобно Чарльзу и Диане. Мы устали от плохой
жизни, от нежизни.
Куда и
как разъехаться - тут особенно выбирать не приходилось. Жена, конечно, останется здесь,
в этом чужом и убогом, но все-таки привычном углу. Ей просто некуда деться, она
сама это понимала. Утром она сказала мне, что сегодня же начнет искать работу
поприличнее. Я же в тогдашнем состоянии мог собраться с силами только ради
того, чтобы начать совсем другую жизнь. К счастью, у меня было для этого
подходящее место - дом покойной тетки в Солигаличе, вот уже два года стоявший пустым.

Дом этот был мне не чужой: еще мальчишкой
не однажды проводил у тетки в гостях летние каникулы, заезжал проведать ее
и после, а в одну из наших встреч незадолго до смерти своей она обмолвилась, что
дарит дом мне и сестре, единственным своим наследникам. Я был, конечно, растроган, но
и помыслить тогда не мог, что ветхая лачуга на окраине провинциального северного городка,
оцененная местными властями в считанные гроши, когда-нибудь мне пригодится...

Мы с женой поделили поровну оставшиеся фунты.
Они съежились еще больше. К весне зарплата моей сестры, как сообщала она
по телефону, выросла примерно до восьми фунтов, но купить на эти деньги удавалось даже
меньше, чем на четыре фунта в январе. Однако при должной бережливости наших
запасов, по моим расчетам, могло хватить до осени. Что будет осенью - Бог
знает. В тот год особенно популярным был шлягер, в котором звучали такие
слова:

Осень! Доползем
ли, доживем ли до рассвета?
Что
же будет с Родиной и с нами?

В
самом деле, в нашей страшной жизни лучше было не строить планов.

...Пишу в нашей страшной жизни
- и ловлю себя на мысли, что жизнь в России была для меня ужасной всегда.
Лет десять - пятнадцать назад она казалась до того невыносимой, что я нисколько не
боялся атомной войны, которой постоянно пугала советская пропаганда. Есть
предел отчаяния, за которым думается не о созидании, но лишь о дальнейшем -
дотла! - разрушении. Мы в России давно живем за этим пределом. Не станем тратить
время на выяснение, кто в этом виноват: никто, кроме нас самих, конечно.
Это мы сами сделались опасными для всех, а в первую голову для себя. Но
вот что я вам еще скажу. Мой народ напоминает мне безумно влюбленного застенчивого юношу.
У него отнимают намыленную веревку, ему дают успокаивающие капли, его,
наконец, связывают и запирают в чулане, где он, разумеется, будет биться об
стену, пока не разобьет либо эту стену, либо свою голову... И никому не приходит
на ум простое: вдохнуть в него побольше уверенности да рассказать о его
беде той рассеянной красавице, что, сама того, может, не подозревая, свела
его с ума: вдруг да полюбит, приглядевшись?..

Такое может прийти в голову только очень близким людям.
Самым близким.

Однажды поздно
вечером я возвращался на автобусе в Оксфорд. Это было после трудного дня в
Лондоне, когда я сначала безуспешно пытался вернуть в агентстве Аэрофлота переплаченные за
билет деньги, а затем на Би-би-си получил от золотушной одесситки совет
стать немного более британцем. В слабо освещенном салоне кто дремал,
откинув спинку кресла, кто шептался с соседом, а несколько молодых людей -
студенты, наверное - жевали сэндвичи и запивали их молоком. Атмосфера ночного
автобуса была настолько знакомой и близкой, словно я ездил этим рейсом всю
жизнь. Я почти автоматически поднял руку и щелкнул выключателем наверху
- мне на колени упал желтый лучик фонаря. Повернул пластмассовый шпенек
рядом с выключателем - в лицо ударила струя свежего воздуха. Потянулся к
спинке переднего кресла, нащупал резинку сетки для газет и всякой мелочи, чуть
оттянул ее и легонько щелкнул... С детства привычное развлечение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25