.. - писал жестокий обличитель народничества, толстовства и
прочего нигилистического морализма Франк.- Убогость, духовна
нищета всей нашей жизни не дает у нас возникнуть и укрепиться непосредственной любви
к культуре... Борьба против культуры есть одна из характерных черт типично русского
интеллигентского духа. Истинно так, если не забывать: результатом этого
перманентного бунта против культуры и стало то, в чем цивилизованный мир
вынужден был признать в конце концов великую гуманистическую культуру.
Я не хочу мыслить и жить иначе... - это Федор Достоевский, тот
самый, что свою последнюю надежду на спасение грешного мира связал не с
какой-то там социальной революцией, а, как ни странно, с красотой. Не
может он жить- как? ...иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских
(или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и
счастливы. В такой стране, как Россия, культура неизбежно оказывается прежде
всего мостами над пропастями общественных противоречий. Пока Лев Толстой юродствовал, умышленно задева
самолюбие образованных обывателей, пока Писарев с Чернышевским предъявляли сочинителям чудовищные счета
от имени всего эксплуатируемого народа, на паркеты салонов успевали ступить
сапожищи очередного гения, которому в недалеком будущем суждено было стать новым
властителем дум, а вместе с ним приходила и новая культурная реальность.

Я так и сказал в Англии Алику Борисевичу: русска
литература со времен Белинского вламывалась в гостиные в нечищеных сапогах...

Не помню, рассказывал ли я вам о своем визите
к прославленному Борисевичу. Вообще-то я не люблю бывать за границей в
русских домах. Русскими я называю дома людей, так и не ставших иностранцами: тех,
кто родился и большую часть жизни провел в России, кто оставил там родственников и
знакомых, поддерживает с ними связи. Независимо от того, удачно или неудачно сложилась судьба
этих людей на чужбине, в их домах всегда гнетущая атмосфера несчастья. Я
мог сколько угодно жаловаться им на нищету и безысходность нашей нынешней жизни
- они, поддакивая и, казалось, все понимая, слушали мои страшные рассказы с
тайной завистью. Я мог вполне искренне одобрять сделанный ими выбор как единственно правильный -
они почему-то считали необходимым передо мной оправдываться. Но Борисевич не
был обычным эмигрантом, он прошел особенный путь: застенки и психушки, протесты
в западной прессе, скандальная и постыдная для его гонителей процедура
изгнания... Дом Борисевича мало походил на русские дома. Здесь не витал
дух ностальгии. Хозяин вел себя непринужденно, но по-английски сдержанно; все
больше помалкивал и присматривался, этакий немолодой, уставший от политического света
щеголь, весь округлый и вкрадчивый в жестах... Начали мы по-русски - с
прекрасного чая, слегка припахивающего дегтем, и я сказал Алику об этом,
и ему сравнение понравилось. После на столе появились красное вино и сыр.
Стеклянная дверь небольшой гостиной выходила в сад, прямо за ней стояли усыпанные белыми
цветами вишневые деревца. На подстриженном газоне увядали последние ноябрьские розы.
Это точно была Англия, не Россия. Эта страна словно специально была создана дл
одушевленных наслаждений. Я и об этом подумал вслух.

- Вы здесь на метро проездите больше, чем заработаете, -
вмешался третий собеседник, друг Алика по имени Феликс. По отрывочным репликам
я понял, что он тоже за что-то отсидел в России небольшой срок, а года два
назад приехал в Англию и занимается здесь странным бизнесом - продает в
Россию английские спички.
-
При чем тут заработок? - изумился я. - Мое наслаждение этой страной, если
можно так выразиться, далеко от меркантильных соображений. В конце концов,
живу не здесь, а там.
В
тот вечер я выложил Алику почти все, о чем теперь писал в статье. Практика
профессиональных большевиков вновь оставила далеко позади робкий полет мысли
философов. Какая насмешка над миллионами людей, которые ждали перемен! Я
упомянул в разговоре Аню Вербину, которую Борисевич знал, а еще подумал
о маме, о сестре, из брезгливости отказавшейся в свое время вступить в партию
и за это поплатившейся научной карьерой, о других рассеянных по стране
знакомых и незнакомых людях, не желавших соблюдать правила плутовской игры,
навязываемой обществу прежним режимом. Своим тихим укором, самим своим
отдельным существованием эти люди готовили почву для будущей свободы. Где oни
теперь? Кто-то надорвался, не выдержав адского напряжения последних лет,
кто-то просто отошел в сторону и прозябает в нищете. Новые игры оказались дл
них не менее противны, чем старые.
-
Лучшая часть народа вынуждена самоустраняться от собственной жизни. Это беспрерывно длящеес
состояние и есть самая ужасная катастрофа, какую только можно придумать дл
нации.
- Совковая психология, -
фыркнул Феликс. - Кто-то сумел разбогатеть, а они не сумели. Вот и дуются на
весь мир. Хотят вернуться к временам, когда можно было жрать свою пайку и
ничего не делать.
- Вы стали настоящим иностранцем, всех
русских мажете только двумя красками - черной и белой. - Я повернулся к
Борисевичу: - Вам-то, Алик, странно должно бы слышать один и тот же риторический вопрос:
отчего мы там в России все такие испорченные, что не способны полюбить
нормальное общество и нормальную власть? Да оттого, что иметь
у нас дело с властью - это (как и десять, и двадцать лет назад, когда вы
еще сами жили в России) значит иметь дело с отъявленными негодяями. Ну,
не все из людей могут преступать нравственные законы, не все! Хоть и считается, что
за годы советской власти в стране выращено какое-то особое сплошь преступное племя,
вырезан лучший генофонд и так далее. Ну, Боже мой... Мы-то с вами много
знаем - и о самих себе, и о народе. Народ не бывает ни хорошим, ни плохим
- он вон как та трава у вас за дверью. Хорошо, если ее начали подстригать за
двести лет до вас, просто прекрасно. Однако и теперь вам приходится раза
два в месяц это делать - как на тех лужайках, где ее издавна подстригают, так
и там, где прежде не трогали вовсе. Народ как трава: постоянно растет и
лезет кверху. В нем каждый день есть все - и хорошее, и дурное. Если жизнь и
рост считать благом, то он, выходит, все-таки расположен к лучшему.

- Что вы предлагаете-то? - с вызовом спросил
Феликс. Ему давно хотелось меня прервать, и он нервничал, ударяя себя кулаком
по колену.
- Еще одну партию,
- улыбнулся Борисевич, охлаждая его пыл. В наших перепалках он служил чем-то вроде
огнетушителя.
- Согласитесь, что
у нас в стране почти ничего не осталось, - продолжал я. - Нет законов, государственных институтов, да
и самого государства - если, конечно, не называть этим словом бесчисленную свору
чиновных воров и насильников. Нет святынь, нет почитаемых всем народом авторитетов -
ни в прошлом, ни в настоящем. Не сохранилось даже памятных мест: пейзажей, архитектуры, исторических названий. Все
много раз оплевано, растоптано, проклято. А церковь, о которой так заинтересованно расспрашивал мен
профессор Смолянский... О Боже! Нет, у народа нет и церкви. Возможно, когда
отношение русских к Богу станет более обыденным, как почти у всех западных народов,
мы к ней и обратимся. Пока же в крови у нас не традиции, а горе и гнев, и
каждый верующий русский ведет с Богом очень трудный и очень личный разговор, в
котором не может быть посредников. Во всяком случае, церковь у нас не дл
истинно верующих...
- Что
за диковинная земля, где истинно верующие не ходят в церковь, а сознательные граждане
воюют с государством! - язвительно пробурчал Феликс.

- Вот о том и речь. У нас нет ничего, кроме
людей, то есть нас самих. Только благодаря нашему иррациональному упорству
существуют еще в стране идеалы, дети и надежда на лучшее будущее. Здравый
смысл западного человека подсказывает, что политики нигде и никогда не
принадлежали к лучшей части человечества. Мы же хотим, чтобы нами правили
непременно лучшие люди, и даже сумели совсем недавно соблазнить весь мир
надеждой на новую эру, когда политика пойдет об руку с совестью. Так что
вы со своей шуткой насчет партии попали в точку. И такая партия - если
хотите, партия вечной оппозиции мародерской власти, партия совести - фактически давно
существует. Но сейчас и эта единственная надежда под угрозой. Если не остановить стремительное растление нации,
которое идет прямо на глазах, мы все скоро станем жрать человечину, и чем
это кончится, одному Богу известно...
-
Такая партия в истории уже была, - веско и мрачно произнес Феликс.

Мы оба посмотрели на него.

- Народники? - предположил Алик.

- Ты что, не помнишь? Партия чистых и справедливых, созданная лучшим
из лучших - Адольфом Гитлером.
-
Если вам эта тема близка, я могу ее продолжить, - вспылил я.

- Нет уж, увольте.

- Нет уж, выслушайте. Я не знаю, за что вы сидели при
советской власти, но больше чем уверен, что ваше имя называлось в свое
время западными радиостанциями среди прочих жертв режима. Это прекрасно, что
люди могли о вас узнать. Меня лишь смущает, почему в этом перечне не было
меня, моих близких и еще хотя бы нескольких десятков миллионов моих сограждан. Неужели
вы не понимаете, что в то самое время, когда вся забитая Россия, преодолевая страх,
вслушивалась в радиоголоса сквозь треск глушилок, надеясь узнать правду о
себе, а вместо этого слышала изо дня в день один и тот же краткий список
имен, звучавших большей частью не по-русски - да как бы они ни звучали, не
в том дело! - что именно тогда слова свобода, демократия, права
человека должны были утратить для русского уха изрядную долю своей
привлекательности? А ведь не утратили! Произошло, по-моему, чудо: люди
простили вам и ваше самомнение, и свою заброшенность, они как один поднялись по
первому зову на защиту все тех же свободы, демократии и прав. А теперь оказывается, что
некие циничные господа просто сыграли с народом злую шутку. Кто они, в
чьих руках оказалась страна? Откуда возникли словно по волшебству их несметные богатства? Чем
можно их остановить? Я не знаю. Они для меня все равно что инопланетяне...

- Тут что-то есть, - промолвил Алик, с трогательным смущением потира
пальцем лоб. - Я вспоминаю тех, с кем сидел в тюряге за политику... Строганов ударилс
в православную мистику. Петросян спекулирует в Москве квартирами. Один
Невский, пожалуй, сумел сохранить лицо, но тот нынче ходит в больших начальниках... В
какой-то момент у нас у всех, наверное, появились иллюзии, что теперь,
когда разрушена империя зла, политика и мораль действительно, как вы сказали, рука
об руку... Хотя взять Горбачева - ну какая у него мораль? А сделал больше всех,
просто невероятное совершил. С другой стороны, конечно, Сахаров, Гавел...
Теперь-то видно, что все это были иллюзии.
-
Западная политика прагматична, - вставил Феликс. - Англичанам все равно,
с кем в России иметь дело - с Горбачевым, Ельциным или Жириновским. Лишь
бы трезво оценивали реальность и умели разумно торговаться. Здесь ваша борьба
за чистоту нравов никому не нужна.
-
Повторяю: я живу там!..

Я
живу здесь... И мне смешно и досадно вспоминать, как горячо я спорил в
гостях у Борисевича (словно мы и в самом деле решали судьбу России)
- вместо того чтобы долить в свой бокал прекрасного бордо, откинуться в
кресле и отдыхать. В той стеклянной двери в сад было что-то от старого дворянского быта,
что-то тургеневское, а за дверью - и розы, и японская вишня, цветущие в
конце ноября, - подумать только! Еще смешнее я вел себя в редакции Би-би-си. Русский
человек за границей глупеет: в этом я убедился несколько раньше на примере моих
добрых знакомых из прошлого века. Достоевский, как только оказывался на
чужбине, проклинал холод в домах, отсутствие горячего самовара и вообще
немецкую тупость. Чаадаев, по обыкновению, шутил: Здесь доктора запрещают думать
об чем бы то ни было, всякая дума, говорят, беда, того и смотри желчь...
- но это было горькой правдой. В редких письмах - поверхностные впечатления туриста
да бесконечные просьбы о деньгах. На безденежье во время путешествий жаловались оба.
И когда присылка денег почему-либо задерживалась, письма шли чаще, а тон их
становился покаянно-гневливым. Только русские писатели умели так гордо
каяться и так униженно гневаться...
По
возвращении в Россию картина жизни переворачивается. Явь еще живых воспоминаний перемешивается с
кошмарным сном реальности. Время останавливается, будто раздумывая, куда
ему теперь двигаться: вперед или назад. Ум и душа, выветренные за долгое
отсутствие, словно обмерзают. И медленно, медленно начинают оттаивать. Это
сопряжено с ощущением невыносимой душевной боли.

Лет двадцать назад один модный и, как водится, полузапрещенный писатель
говорил мне, что нам остается, мол, делить общую с народом судьбу.
Это было как раз тогда, когда я, стиснув зубы, скитался по вокзалам и отогревался в
метро, а у него тоже все не ладилось: его перестали печатать, он лишилс
жилья, был одинок и несчастен и перебивался кое-как у друзей. Я, помню,
был польщен приглашением навестить его однажды похмельным утром в чужой квартире
на Кутузовском проспекте и бережно подхватывал каждое оброненное им слово.
Делить вот так, имея репутацию элитарного прозаика, чьи сочинения охотно
издаются на Западе, в квартире, пускай и чужой, но в престижном районе,
с оставшейся со вчера на дне бутылки водкой к пустому утреннему кофе -
о да, да! Я был почти еще юнец, пригретый почти классиком. Сколь
счастлив должен быть народ, удостоенный света такой высокой и яркой личности,
думал я тогда, сколь внушительны блики, отраженно бросаемые на судьбу этой
личности самой трагедией народа!
Несколько позже
Достоевский своим бесконечным докапыванием до истины (не страдания сломили
нас;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25