На Ваше обращение к
королеве Франции Екатерине отвечаем, что Вы имеете в Москве 1,9 кв. м живой
площади и не подлежите постановке на жилищный учет.

Пом. субпрефекта Юго-Западного округа

Варзикова.


И снова красная печать со львом.

Самое смешное, что из этого округа мы с женой действительно получали
в свое время какие-то отписки. Однако Варзикова не имела ко всему этому ни
малейшего отношения. Честное слово, о ней я за все время в Солигаличе ни
разу даже не вспомнил!
Но
во сне меня смущало другое: почему кладбищенская площадь названа живой?
(То, что речь в письме идет именно о могиле, сомнений почему-то не вызывало.)
Может быть, это просто опечатка и надо читать жилой? И тут мен
осенило: ведь кладбища-то наши в самом деле очень живые! Проплыли в мозгу
тяжелые серебристые заколки в виде бабочек на взбитых прическах двух девчонок, сидевших
впереди меня в солигаличском автобусе. Я тогда еще отметил про себя: как
на кладбище. Там тоже железные сварные надгробия и оградки, крашенные серебрянкой. Грубые,
дорогостоящие и для всех одинаковые. Обзаводиться ими, по-видимому, просто
необходимо - как необходимо покупать в дом диван или шифоньер или обносить
забором двор. Это суета живых, а вовсе не память об усопших и не украшение их
посмертного бытия. Это тоже судьба России, наши такие живые и такие безобразные кладбища... Мне
очень захотелось потрогать бабочку-надгробие над розовой раковиной ушка.
Я уже протянул было руку...
-
Сосед! Соседушко! - закричала девка истошным голосом.

Я открыл глаза. Показалось, что меня окликнули по
имени-отчеству, причем отчество переврали точно так, как в письме. Я выходил
из сна с ужасным чувством несчастья, окончательного крушения всех надежд.
Пошарил рукой по одеялу в поисках письма, чтобы перечитать его еще раз. Оно
только что было здесь!
-
Соседушко! Меня Леша убивает!
Старушечий вскрик
захлебнулся хрипом. Я бросился к окну. В полутемном дворе мужчина наотмашь бил
кулаком по голове старуху. Я заметался в поисках одежды и снова завороженно прилип
к окну, дрожащими пальцами пытаясь застегнуть рубашку. Он уже втаскивал ее
за волосы в дом по ступенькам крыльца, как мешок картошки...

Соседская калитка была закрыта на засов. Я
босиком прошел по улице до тускло освещенного окна кухни.

- Не смей, сука, жаловаться! - донеслось из-за
окна рычанье внука.
- Да
какая же я тебе сука, Леша! - громко отчитывал его знакомый голос. - Мне скоро
девяносто стукнет, а ты меня сукой обзываешь, жеребец бессовестный!

Слава Богу, старуха была жива. У меня подкашивались ноги.
Я присел у забора и впервые перевел дух, стараясь унять тупую боль и смертельную усталость в
груди. Вокруг меня сияла все та же волшебная белая ночь с ее дурманящими ароматами, только
небо из зеленого стало золотистым, с легчайшими акварельными мазками облаков над
горизонтом...
Старуха молила
меня о помощи. Чем же я мог ей помочь?


Утром вспомнил, откуда была с вечера привязавшаяся ко
мне фраза про пятьдесят шагов: из подробного, тщательно написанного пейзажа,
к которому герой Достоевского постоянно возвращается, дополняя этот пейзаж
все новыми и новыми красочными деталями! Речь идет, конечно, о князе Мышкине, идиоте.
Он живет этим пейзажем на протяжении всего романа. С попыток пересказать некую
важную для него картину, привлечь к ней внимание он начинает первые знакомства, едва
вернувшись в Россию после долгого пребывания в Швейцарии: Тоже
иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы,
кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековый, развалины; наша
деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина
страшная... К своему воспоминанию он возвращается каждый раз и
в минуты важных решений, и в минуты самых тяжелых душевных мук: Иногда
ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда... Мгновениями ему
мечтались и горы, и именно одна знакомая точка в горах, которую он всегда
любил припоминать и куда он любил ходить, когда еще жил там, и смотреть оттуда
вниз на деревню, на чуть мелькавшую внизу белую нитку водопада, на белые
облака, на заброшенный старый замок. О,как бы он хотел очутиться теперь
там...
Не удивляйтесь, что
много цитирую. Увлекшись своими припоминаниями из Достоевского, я посетил
в Солигаличе городскую библиотеку и попросил на время никому не нужный томик
Идиота из десятитомного издания еще пятидесятых, кажется, годов.

Как я потом специально убедился, Достоевский в
самом деле не любил разворачивать пейзажные описания, несмотря на постоянно и
пронзительно ощущаемые в его прозе место действия, воздух действия, чуть
ли не трепетание этого воздуха... Идиот с его навязчивым подробным воспоминанием стал
в этом смысле исключением из правила. Но даже здесь, как вы чувствуете, на
первом месте не картина, а точка, некое духовное средоточие Божьего
мира вне времени и пространства. Можно ли назвать такую точку, навсегда
покинутую в чужой стране, домом? Если взамен нет ничего другого, если
скитаешься по чужим углам, как князь Мышкин, - вероятно, можно. Не дачу
же Лебедева, не террасу с кадками так звать! - она числится домом князя лишь
механически, по недоразумению. Во всяком случае, эта картина, это навсегда врезавшееся в
память впечатление как будто охраняет князя Мышкина в России, как будто
постоянно от чего-то его спасает вплоть до настоящего безумия, которым заканчивается роман.
От чего же?..

Напарник, с
которым я работал уже вторую неделю, в то утро неожиданно спросил:

- Ты давно на пенсии?

Мы с ним возводили кирпичные столбики под углами дома: он
клал кирпич с раствором, я подносил. После ужасной ночи все во мне как-то опустилось. Всклокоченный, в
рваной перемазанной грязью рубахе, я являл собою, должно быть, жалкое зрелище.

- Что, плохо выгляжу?

- Ну почему плохо... Мне и самому уже шестьдесят третий
годок пошел.
Мы встретились оценивающими взглядами. Он
был роста невысокого, но прямой, крепкий, с худым мускулистым лицом. Я
дал бы ему не больше пятидесяти...
С
возрастами у меня здесь, в Солигаличе, вообще была путаница. Разбираясь как-то
на чердаке, я нашел в старом чемодане женские белые туфли большого размера. Одна
была без каблука, из-за этого их, видимо, и забросили - кожа сверху была
совсем новая, чистая, какая-то девственная... Чем-то ностальгическим на
меня от этих туфель повеяло. Может быть, попалась еще тогда на глаза выцветшая фотография выпускного класса,
где тетка с Ольгой Степановной, две рослые большеногие подружки, рядышком в
форменных платьях с белыми фартучками... (Я перенес фотографию с чердака
в дом и вскоре подарил ее Ольге Степановне - у нее такой не сохранилось.) Разглядывая эти
туфли с чуть продавленными и едва успевшими отполироваться под пяткой стельками, почти
новые и даже вполне современного, как ни странно, фасона, я почему-то вспомнил
вас. Такая уж у меня, видать, судьба - всегда и везде теперь вас вспоминать. И
подумал, что туфли эти тетка надевала лет тридцать, наверное, назад, когда
ей было ровно столько, сколько вам сейчас...

Плотника, прибавившего мне два с лишком десятка лет,
постарался разубедить. А через полчаса, забежав за каким-то инструментом в
дом и с любопытством глянув на себя в зеркало, сам уже был ни в чем не
уверен. Напарник выглядел значительно моложе меня. Я был слишком изможден
непосильной работой и дурными мыслями - короче, exhausted. (Помните тот
мой перевод предостережения с мыльной обертки?)

- У меня внучка в Питере, технологический заканчивает! -
хвастал мой напарник. - А дочь в Германию уехала. Не могу, говорит, здесь
жить, и все тут! У нее муж, это... Из наших немцев был, из Казахстана. К
Новому году посылочку с продуктами прислала. Чего только нет! Ты в жись
такого не видывал.
- Видывал, -
сказал я.
- Да нет, у вас
в Москве не то. В Москве такого не найдешь...

- А я не в Москве. Я в Англии видел.

- В Англии? - изумленно уставился на меня напарник, отложив
кирпич. - Как ты туда попал, в Англию-то? В гости иль как?

- Научная командировка.

- А-а... Ученый человек, значит. Чего ж ты
здесь-то делаешь?
- Как
чего? Работаю. Дом отстраиваю.
-
Верно, верно. Этот дом, если за него как следует взяться... Он еще и внукам твоим
послужит, - пыхтел напарник, втискивая под бревно последний ряд кирпичей, и
вдруг замер на секунду и оглянулся на меня как-то странно, чуть ли не с
жалостью, но и с опаской: - А чего не остался? Не нужен, что ль?

- Где не остался? - не понял я.

- Да это я так, смеюсь. - Он засуетился, торопясь
просунуть между кирпичами и бревном лист рубероида. - Зайди-ка из-под дома,
подсоби!..
В тот вечер он
попросил меня расплатиться за сделанное. Продолжать работу на другое утро не
явился: соседи сказали, что запил. Я увидел его только через неделю, он
пришел поздно ночью (я был уже в постели) и попросил вина,
клятвенно обещая приступить завтра к работе. (Под вином подразумевалась, конечно,
водка, никакого другого вина здесь не признавали.) Я не поверил, но бутылку дал
(он настаивал на двух). После заявлялся еще раза три, воняя перегаром и
махоркой: требовал водки под будущую работу. Больше я не давал.
В последний раз, обидевшись, сказал, что цены нынче не те, что прежде, и
меньше чем за столько-то в день он работать не будет. Названная сумма была вшестеро
больше, чем я платил ему до этого. После каждой встречи с ним мне казалось, что
даже от рыжего кота Васьки, продолжавшего осаждать меня по утрам, несет махоркой...

Я так подробно говорю об этом плотнике, потому
что позднее он примет участие в одном событии, ставшем для меня поистине катастрофическим.


Но главное было уже сделано: дом стоял прямо, на
кирпичных столбах под каждым углом. Я мог начинать внутренний ремонт, а
в случае нужды сумел бы, набравшись теперь некоторого опыта в кирпичной кладке,
и фундамент завершить в одиночку. Разве что новоселье придется на неделю-другую отложить...

В те дни я поневоле продолжал размышлять о
доме и бездомности. Мои представления об идеальном жилище складывались не
в Солигаличе и сильно менялись с годами. Вначале был хмурый Петербург: холодна
гармония улиц и площадей, сады и парки с заемными декоративными причудами и
подлинным колдовством внутренней жизни. Именно там я научился понимать
и любить цвет в архитектуре: эти блеклые зеленые или розовые особнячки в
глубине дворов, в зарослях цветущей сирени... В Подмосковье мне бросалось в
глаза особое умение дачников создавать относительный комфорт из всякого
хлама, что оказывался под рукой, и возводить нечто хотя и беспорядочное, но
легкое и не слишком гнетущее. Надо ли говорить об Англии: у вас я не только жадно
впитывал прекрасные общие виды, но всматривался буквально в каждый камень и
каждый кустик, соблазняясь совсем новой для меня - как бы это точнее выразить:
фактурой? иерархией? - красоты. (Чтобы ее почувствовать, достаточно посмотреть несколько старинных гравюр
с видами Оксфорда.) Все это (не только из Англии, но вообще все лучшее,
что к тому времени запечатлелось в моей памяти) мне хотелось вдохнуть в солигаличский мир,
где из-за каждого угла глядела на меня российская покорность судьбе.

Но я уже не хотел все с ходу отвергать и ломать,
как в первый день. И обождал бы теперь, видимо, с навешиванием медного
кольца-молоточка на калитку (наперед ни от чего такого, впрочем, не отказываясь). Я
понимал, что все, с чем я столкнулся в Солигаличе, - тоже культура: вековой
мещанский уклад, содержащий в себе много просто необходимого для выживания в
таком месте и по-своему привлекательного. Я начал догадываться, что иной
солигаличский хлев или амбар, кое-как доживающий свой век, в дни своей
молодости не уступал по практичности и красоте вашим каменным barns
с дубовыми окованными толстым железом дверями. Мастера здесь попадались стоящие.
Но - хлипкий материал, суровый климат... Человеческое небрежение довершало дело.

Если попытаться обозначить равнодействующую моих
теперешних усилий, то это была не ломка, а скорее реконструкция, иной раз
даже реставрация. Я хорошо усвоил, как реставрируют в Англии: начиняя средневековые здани
всеми удобствами конца XX века, но не сдвигая при этом ни одной старой перегородки, не
ломая ни одной лестницы или двери. Мне нравилось, что у вас почти нет руин
и развалин, что все старое выполняет прежнюю функциональную роль, действует и
выглядит подчас прочнее и лучше нового, нисколько не потеряв при этом своих изначальных черт.
Напротив, древние черты подчеркиваются и усиливаются! Вы видите это на
улицах Оксфорда и у себя дома каждый день: потрескавшиеся деревянные балки,
косые распорки и столбы покрываются черным лаком, каменные простенки между
ними выбеливаются до снежной чистоты. Стена, простоявшая много веков, выглядит
теперь ярче и контрастнее, древняя конструкция ее выпячена. Даже если дерево изрядно
попорчено и выветрено, если камень чересчур угловат, а столб слишком кривой,
все оставляется под краской так, как оно есть, ибо в этом печать вечного
времени и живая творческая мука давно ушедших мастеров, из этого-то и складывается душа
дома. Не изменились ни размеры, ни конфигурация, ни назначение постройки. У
вас теперь по-современному комфортно, но вы по-прежнему в средневековье. Все,
что было правильным и добротным тогда, годится и теперь; что сразу признали негодным
или ошибочным, давно уже стерто с лица земли...

Может быть, я идеализирую ваших реставраторов и они
не обходятся без ломки и перестроек, просто умеют прятать концы в воду?
Вам виднее. И в самой распрекрасной жизни все когда-нибудь стареет и требует замены.

Мой случай был несколько иным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25