Вы, англичане, сами же от этого страдаете, вам
тяжело общаться с такими униженными. Вы не хотите видеть в нас ни самоуничижения, ни
самолюбия. Если я ругаю свою страну, англичанин считает, что я плохой сын, и
его никогда не убедишь, что ненавидеть можно и любя, и больше того: в нашем
случае настоящей любви без ненависти просто не бывает. Если хвалю - это
неуместное тщеславие. Вы ждете от русских застывшего немого достоинства, какое
можно найти разве что на лицах избранных усопших.

Но ведь было когда-то сказано: живая собака лучше мертвого
льва.
Несколько лет
назад, когда у нас только начинали приоткрывать границы, личные контакты
русских с иностранцами (в том числе с живущими за рубежом бывшими нашими соотечественниками) строились на
обоюдовыгодной основе. Кто-то из наших, положим, устраивал здесь выставку вашему
художнику, или концерт вашему музыканту, или публикацию писателю, а взамен
получал бесплатную поездку за рубеж и щедрые подарки в придачу. Для вас
это было нормально и не слишком убыточно: почти баш на баш. Тем более что и
та и другая сторона, как правило, мало тратили из своего кармана, наход
возможности и источники на стороне- у государства и различных общественных фондов.
Но чем больше расширялся круг наших визитеров, выходя за элитно-административные пределы,
тем меньше они могли вам дать; у иных не было уже и квартиры, чтобы принять зарубежного гост
с ответным визитом. Отплатив нам, по вашему разумению, сторицей, вы стали
терять терпение. Вы от нас устали и не скрываете этого. (Кто посмеет упрекнуть вас
за это?) И все чаще бываете потрясены черной неблагодарностью...

По этому случаю расскажу вам, моя дорогая, небольшой анекдот,
чтобы хоть немного скрасить свои нудные рассуждения.

Зайдя как-то в гости к Ольге Степановне,
нечаянно заметил на буфете у нее до тоски знакомую мне открытку с Санта-Клаусом и
ласковым пожеланием Merry Christmas!. Такие продавались в благотворительных магазинчиках Oxfam
вместе с дешевыми подержанными товарами. Если на почте рождественские открытки
стоили от шестидесяти пенсов до трех фунтов, то здесь за фунт можно было приобрести целый
десяток. Качество, конечно, было соответствующее, и все же - английская открытка!

- Английская открытка! - Именно это я и воскликнул, с
изумлением обернувшись к Ольге Степановне.
-
С посылкой пришла, гуманитарная помощь! - проворчала она, подкладывая мне
на тарелку вареной картошки. - В прошлом году немцы хоть в детские дома помощь
слали. А тут мне, одной на весь город, как последней нищенке. Срам! И кто
их только надоумил?
Я-то
сразу вспомнил кто, да смолчал. Когда я был у вашей мамы, она как раз организовывала сбор
вещей для России. У нее были хорошо налаженные связи с какой-то христианской общиной
в Москве, которая, по ее уверениям, справедливо распределяла помощь среди нуждающихся. Мне
неловко было уточнять, что за товар приносят ей жители Кембриджа. Я лишь
позволил себе вслух усомниться, что сколько-нибудь стоящие подарки доходят
до адресатов, пускай и при богоугодном посредничестве. На храм Христа Спасителя собирают
у нас нынче возле каждой пивной.
-
Дайте мне адрес ваших нуждающихся знакомых, и вы сможете убедиться в этом
сами, - твердо возразила мне ваша мама.
И
я дал ей адрес одинокой пожилой женщины, живущей в глухом провинциальном городишке на
мизерную учительскую зарплату... Вы уже догадываетесь чей. Ваша мама осталась
довольна и нарисованным портретом, и адресом: до сих пор их помощь, по
ее словам, достигала только Москвы и Петербурга. Она со всей своей неуемной энергией
переживала увлечение благотворительностью и твердо верила в свою миссию.

Тогда все это мигом вылетело из головы, тем более
что я не рассчитывал в ближайшем будущем свидеться с Ольгой Степановной. А
теперь приходилось пожинать плоды.
-
Что хоть там было-то? - нарочито безразличным тоном поинтересовался я у
Ольги Степановны, боясь себя выдать.
-
Что было? - И она принялась добросовестно перечислять: - Тапочки были неплохие,
только очень маленькие, я их соседской дочурке отдала. Открытка вот поздравительная. Остальное -
тряпье, обноски. Ночную сорочку с желтыми подмышками прислали, представляете? За
кого они нас принимают? Половину я сразу в печке сожгла, а остальное в
чулане бросила, летом на огородное чучело сгодится.

Ради смеха она вынесла из чулана мужскую фетровую
шляпу. Шляпа была, конечно, не новая, и в Солигаличе подобных цилиндров не
носили. Но я представил себе, как нелегко было кому-то из пожилых небогатых соседей
вашей мамы с этой шляпой расстаться. В Англии она стоила как три-четыре неплохих
обеда. С трогательной улыбкой отдавая этот дар вашей маме, которую он,
конечно, глубоко уважал за ее бескорыстную деятельность, английский пенсионер, наверное,
так и думал: Пусть незнакомый мне русский джентльмен отложит покупку новой
шляпы, а на сэкономленные деньги хорошо поест. У них в России, говорят, с
питанием неважно. Сам-то он всегда предпочитал сытный обед покупке
новых шляпы, галстука и даже башмаков...
Ну
вот я с вами и позлословил. В лучших британских традициях, не так ли?

Следующим пунктом в моей сводной таблице должны,
вероятно, стоять деньги, красивые фунты стерлингов. Помню, сколько было
у меня переживаний в связи с тем, что курс фунта стерлингов падает! Нам бы
так падать, - заметил мне кто-то из русских в Оксфорде, имея в виду рубль,
но это не утешало. Получив первые деньги, я тут же помчался в Лондон менять падающие
фунты на устойчивые доллары (мне сказали, что выгоднее всего делать это у
арабов на Чаринг-Кросс). И вскоре недоуменно смотрел на потертые зеленые бумажки
без водяных знаков, выданные мне в сомнительном заведении в обмен на новые
и хрустящие, с портретом королевы, прошитые серебряной нитью. До тех пор
я никогда не держал в руках долларов. Выглядели они так, будто арабы печатали их
тут же за своим фанерным барьерчиком на грубой оберточной бумаге, а после, дл
правды жизни, топтали грязными башмаками. На одной банкноте, как я углядел с
запозданием, была к тому же сделана от руки чернильная надпись - арабской вязью!
О подделке долларов, кстати, в то время много писали в газетах. Неужели
кто-то так рискует в самом центре Лондона? Час или два побродив по улицам
в почти невменяемом состоянии (часто останавливаясь в потоке людей, чтобы
еще раз вынуть деньги и поискать на них хоть какие-нибудь признаки подлинности),
отправился в обычный банк, где меняли невыгодно, и был несказанно рад,
получив назад красивые английские бумажки. Правда, сумма была уже значительно меньше.

Больше к попыткам выгадать на финансовых операциях
никогда в жизни не возвращался.
О
чем это я? Ах да, о благе...
Если б
не валюта, по чистой случайности оказавшаяся в моем распоряжении, когда
с мамой случился удар, ее, видимо, уже не было бы в живых. Где было достать столько
денег?
Но, с другой стороны,
не свались на меня с неба эти деньги - разве сидел бы я столько времени
дома (если, конечно, места, где я сидел, можно именовать этим словом), не
делая почти никаких попыток заработать? Разве за этот ненормальный, упадочный период
я не отдалился от цивилизованной жизни, от вашей жизни еще больше,
чем прежде, когда и не подозревал, как вы живете? Разве дармовые, незаработанные эти
деньги, говоря правду, не развратили меня?
Не
стану продолжать свою таблицу - это слишком тяжело. В конце концов я осознал тщетность попыток
разобраться в мешанине плюсов и минусов и подвести суммарный итог. Куда следует
занести, например, то ощущение безнадежности и общего тупика, которое возникало у
меня всякий раз при обсуждении с вами бездушия ваших бюрократов, глупости
ваших политиков, бессовестных махинаций ваших дельцов? Благом или злом
был этот дополнительный опыт, который, совсем по Екклесиасту, всего лишь умножал
скорбь? Если правы те, кто считает, что нам до вас шагать еще не одну сотню лет,
то не очень-то и хочется торопиться к такому результату... А куда вписать мой
неполноценный английский? К газетам, с таким трудом вывезенным из Англии,
ведь так и не притронулся. А покупки и подарки, столь печально окончившие здесь
свой короткий век?
И уж
совсем не поддавалась рациональному осмыслению пережитая мной мистерия с
участием Ее Величества Елизаветы II.

Первым из
местных жителей, пришедшим ко мне в Солигаличе знакомиться, был худой рыжий кот.
Он кидался в ноги, едва завидев меня у порога, кланялся прямо-таки с восточным подобострастием и
подло вытирал об меня свалявшиеся бока. По нескольку часов он осаждал закрытую
дверь, вызывая меня наружу жалобными воплями. Я решил, что он бездомный и
страшно голодный - только этим можно было объяснить его настырность. Пригласив кота
в сени, я поделился с ним единственным, что у меня в тот момент было, -
дорожным бутербродом с маслом и сыром. Кот понюхал бутерброд, кинул на
меня пренебрежительный взгляд и не спеша, с чувством собственного достоинства пошел
к двери. А на крыльце задрал тощий хвост и пустил на косяк струйку. Все
произошло так быстро и неожиданно, что я не успел ничем запустить ему вдогонку: он
мигом исчез за забором. Как мне показалось, его шпанская выходка была вполне
умышленной.
Впоследствии подобные
сцены с небольшими вариациями повторялись каждое утро, а то и не один раз
на дню. Кот явно презирал меня за неумение жить, за скаредность и все-таки на
всякий случай начинал с поклонов и лести. Это действовало: я всякий раз обманывался и
искренне пытался его накормить. Изредка ему перепадало от меня что-то стоящее
(остатки рыбных консервов, например), но чаще приходилось уйти ни с чем: хлеб,
кашу, макароны, картошку и прочее, что составляло основу моего рациона,
он не признавал. Самым поразительным в нем был этот мгновенный переход
от пресмыкательства к надменности, когда, в очередной раз убедившись, что
поживиться нечем, он степенно уходил, задрав голову и хвост.

Я тогда не знал хозяев этого кота, своих соседей слева,
с ними мне только предстояло познакомиться.


Теперь я перехожу к описанию своих трудов и
дней в хронологической последовательности. Если оно наведет на вас скуку, если
вам захочется вздремнуть - отложите, мой друг, это письмо и больше не возвращайтесь к
нему никогда. Потому что ничего серьезнее и существеннее этого я не могу
вам предложить.
Первой моей
заботой было достать строительные материалы. Для ремонта требовались кирпич,
цемент, щебенка; далее - доски разной толщины, бревна и брусья, стекло, гвозди,
внутренняя облицовка стен и потолка, обои, краски и т. д. В местном хозяйственном магазине почти
ничего из этого набора не продавалось. Продавцы вели списки: в очереди за
кирпичом числилось больше двухсот горожан, за шифером - около пятисот.
На моих глазах инвалид вывез на Запорожце два последних мешка
цемента - ему полагалось вне очереди. Мне намекали, что существуют и другие
очереди вне очереди и что к зиме при должном усердии и небольших дополнительных расходах
можно запросто обзавестись и кирпичом и цементом, но такие сроки меня не
устраивали, да и отношения с торговыми работниками как-то не складывались. Кое-что
можно было выписать через многочисленные строительные организации, но там
все стоило баснословные деньги. Организации уже ничего не строили и жили
распродажей старых, еще в советское время накопленных запасов.

Затем нужны были инструменты и, конечно, мастера
в помощь. Сам я просто не знал, с какой стороны подступиться к главному делу
- приподнять и выровнять тяжелый дом.
Несколько первых
дней я поневоле занимался мелочами вроде описанных выше. За это время мне
удалось обследовать чердак, где не нашлось ничего интереснее еще одного сломанного сундука,
прохудившегося старого чемодана да кучи поеденных мышами школьных учебников. Я
также привел в порядок отыскавшийся в доме инструмент, освободив для него
темный чулан и устроив там какое-то подобие мастерской, и теперь точно знал,
что у меня на первое время имеется, а что необходимо доставать. Больше
всего оказалось огородного инвентаря: две лопаты, грабли, источенная коса,
вилы со сломанным черенком и несколько ржавых мотыжек. Топоров нашлось целых
три, но все тупые и с глубокими зазубринами; к счастью, отыскался напильник, и
я потратил целых полдня, чтобы привести один из этих топоров в порядок. Имелись
также ножовка, молоток, клещи (я уже пользовался ими при изготовлении медной
пластинки) и небольшой ящик гвоздей разной величины - все, правда, гнутые
и покрытые ржавчиной. С помощью этого я мог пилить, тесать и приколачивать, что
было уже немало.
Замечу, что
за всеми этими хлопотами я должен был заниматься обязательными повседневными делами:
топить печь, добывая для нее дрова (щепки во дворе быстро пришли к концу,
и я начал разбирать на дрова полугнилые стены завалившегося под тяжестью снега
сарая), ходить к колонке за водой, выбираться хотя бы раз в два дня в магазин и
готовить себе еду.
На шестой или
седьмой день моего пребывания в Солигаличе произошло событие, решительно перетряхнувшее прежний
неторопливый порядок. Утром ко мне во двор влетел молодой человек в сапогах и
ватнике, нетрезвый. Я в это время колол для печки обрубок толстой доски
и невольно покрепче сжал топорище, приняв оборонительную позицию. Но незнакомец с
такой неподдельной искренностью воскликнул здорово!, что
тут же отложил оружие и пожал протянутую руку. От кого-то он знал, что
собираюсь строиться, и спросил, не нужны ли мне кирпичи.

- Все будет зависеть от цены, - осторожно ответил
я.
- Десять бутылок! - сказал он.

Такой способ торга мен
позабавил. Я еще не видел товара и не знал, о каком количестве идет речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25