Дома чуть ли не до утра просиживал над фолиантами медицинской литературы. Ему нравилось, что благодаря своей усидчивости, рвению в учебе он стоял на голову выше своих сокурсников. Нравилось замечать восхищение, порой смешанное с завистью, в их глазах. И еще нравилось, неторопливо прохаживаясь по анатомической, ловить на себе взгляд, выражавший некое послание ему лично сквозь мохнатые женские ресницы. Впрочем, это для него были лишь моменты человеческой слабости. Он оставался аскетом, монахом, укрывшимся в келье науки. Внутренняя сила, которая НС шала ни сна, ни отдыха, побуждала его без передышки рабо-i.i ГЬ И работать, приобретать больше знаний, утолять жажду быть выше других, стать выдающимся.
В тот день он вернулся в анатомическую, выбросив из голоВЫ инцидент в аудитории, — словно ничего и не произошло. Извлек сверкающие инструменты из черного кожаного кошеля и присел на высокую табуретку, осматривая работу, которую уже успел проделать над препарированным темным трупом, лежавшим на белом мраморном столе. Он выбрал длинный скальпель, вдел пальцы в форцепсы и начал терпеливо и тщательно следовать по разветвлениям нерва, который уже обнажил на кисти вытянутой в сторону руки. Его длинные пальцы кропотливо удаляли тонкие слои жира, связующих тканей, обнажая мышцы, располагавшиеся параллельными красными связками, заканчивавшимися белыми сухожилиями, приросшими к концу белой кости. Вдоль мышц пролегали артерии —резиновые шланги красноватого цвета, гладкие темно-пурпурные вены, заполненные сгустками свернувшейся крови.
Рядом стоял партнер из его группы ливанец Асад, приехавший изучать медицину в Каир, — коренастый смешливый коротышка. Он заглядывал через плечо Азиза, наблюдая медленный и деликатный процесс вскрытия спокойным, изучающим взглядом,
Моментов подлинного удовольствия Азиз знал мало. Жизнь протекала как вереница одинаковых дней с одними и теми же событиями, подобно монотонному фильму, не возбуждающему глубоких эмоций — радости или печали. Часы, которые он проводил в анатомической, вызывали, однако, в его душе иные, особые чувства. Здесь он сосредоточенно погружался в другой мир, полностью отрешаясь от всего, что происходило вокруг, забьюая обо всех и обо всем, наедине с телом, распластанным на мраморном столе. Часами просиживал, не чувствуя ни усталости, ни голода. Все глубже дроникал его скальпель в недра того, что некогда было человеческим существом/Отделял один слой, чтобы обнаружить другой. Приподнимал одну завесу, чтобы под ней увидеть другую, еще более непроницаемую. Он напоминал кладоискателя, который лихорадочно роет пальцами землю в поисках зарытого сокровища или некоей тайны, повинуясь какому-то наитию. Он рвался в неизведанные дебри, пытаясь найти какой-то смысл человеческой жизни в органах и частях застывшего мертвого тела. В этом большом холодном зале запах стерильной смерти смешивался с теплым человеческим дыханием. Мертвое отделяла от живого всего лишь невидимая нить.
Асад отвлекся от своих наблюдений и неожиданно спросил:
— Интересно, а кто все-таки написал на доске эту фразу, которая так разозлила профессора Вьятта?
— Понятия не имею.
— Логически не пытался определить — кто?
— Разумеется, нет. Меня, видишь ли, такие вещи не интересуют.
— А... понятно. Потому что мать — англичанка?
— Да нет, при чем тут это? Просто считаю все это недостойным того, чтобы стоило волноваться.
— Почему? Тебе что, не хочется разве, чтобы англичане покинули страну?
— Я как-то не задумывался над этим.
— Странный ты все-таки. Весь Египет бурлит, как вулкан, вот-вот начнется извержение. А ты целиком погружен в мир мертвых тел.
— Не путай понятия. Я вовсе не в мертвом мире живу. Мне хочется изучать и познавать.
— Ну, а для какой цели?
— Чтобы стать доктором.
— А дальше что?
— Поеду в деревню лечить больных.
— Дорогой мой, а почему именно в деревню?
— Потому что люди там бедны и более других нуждаются во врачах.
— И откуда, если не секрет, у тебя такие блестящие идеи?
— Точно я не помню. Ты, кстати, читал "Цитадель" Кронина?
— Нет. А кто такой этот Кронин? Я, видишь ли, не очень-то люблю книги. Не читал ни Кронина, ни других. И, честно говоря, не понимаю, почему какой-то Кронин должен решать твое будущее. Это он внушил тебе идею отправиться в деревню?
— Ты меня не понимаешь, Асад. Я сам этого хотел, а когда прочел "Цитадель", только утвердился в своем желании, понимаешь? Я собираюсь быть не таким, как все. Хочу найти смысл собственной жизни и чувствую, что найду его, исцеляя больных людей. Потому и поступил на медицинский факультет.
— Минуточку, не так быстро... С чего ты взял, что другие не ищут смысла в своей жизни? Я, например, своей программой вполне доволен. Мне хочется получить специальность, жить в городе, много зарабатывать, купить шикарный автомобиль, жить весело, танцевать с красивыми женщинами. А у тебя какие намерения в отношении женщин? Тоже что-нибудь запланировал? — Его веселый смех гулко прозвучал в зале, потом внезапно оборвался. Он положил руку на плечо Азиза. — Что ты мне на это ответишь?
— Каждый смотрит на вещи со своей колокольни.
— А тебя красивые женщины не привлекают?
— Конечно, привлекают.
— А танцевать любишь?
— Очень люблю.
— А деньги?
— Деньги? Так себе... большого значения не имеют.
— Это потому, что ты не познал бедности.
— Может быть.
— А что твоя английская мама думает на сей счет?
— Да при чем тут мама?! Какое она-то имеет к этому отношение?
— Ты хочешь сказать, что она на тебя никакого влияния не имеет? Вот я, скажем, пошел в медицину по настоянию отца.
— Ну нет. Я сам выбирал. Мать мне, правда, говорила, что у меня пальцы музыканта или блестящего хирурга.
— Ага! Я, значит, прав. Мой отец настаивал, чтобы я пошел на медицинский факультет, а твоя мать вроде бы только предположила то же самое для тебя Но я тебе скажу, такое предположение действует даже сильнее, чем настойчивые уговоры.
Асад на мгновение задумался, потом сказал:
— Но мой отец умер сразу после того, как я поступил в колледж. Рак.— Голос его чуть заметно дрогнул. — Ладно... давай о чем-нибудь другом. Так ты знаешь, кто написал на доске лозунг? Халиль.
— Халиль? Это длинный такой? Он на прошлой неделе целый час разглагольствовал перед нами. В очках, да? У него еще глаза такие странные, как у слепого, — смотрит и вроде не видит.
— Тот самый.
— Надо же... Вообще-то он выглядит смелым парнем. Говорил с таким энтузиазмом и все ходил взад и вперед при этом. Энергичный человек, ничего не скажешь. Но почему он не признался, что это он написал на доске?
— А как же тогда экзамены?
— При чем тут...
— Вот чудак! Ты иногда, Азиз, проявляешь детскую наивность. Неужели не понятно? Если бы он признался, он бы никогда в жизни не сдал экзамена по анатомии.
— Ну, не знаю... Я чувствую, что на его месте встал бы и назвался.
— Вот-вот, Азиз. Это и есть твоя наивность.
— Наивность или смелость?
— Ну, знаешь, если рассуждать о смелости, надо по крайней мере самому сделать что-то смелое. А ты зарылся в свои книги. Так что это не твоя сфера, скажем так.
— Асад, почему ты так со мной разговариваешь? Тогда давай прекратим этот разговор.
— А я и сам не знаю, зачем мы вообще затронули эту тему. Я лично предпочитаю поболтать о девочках и танцульках. Ладно. Дай-ка мне скальпель, хочу хоть немного набить руку...
В тот день, как обычно, Азиз вернулся домой на велосипеде. До поздней ночи читал, склонившись над книгами при свете зеленого абажура настольной лампы в своем небольшом элегантном кабинете, окна которого выходили на Нил. Но только на этот раз мысли его то и дело отвлекались. Когда мать принесла в комнату поднос с едой — неизменный ритуал перед тем, как он отходил ко сну, — он взял его и стал молча есть. Вопросительный взгляд матери не вызвал его на разговор. А она, уважая, по негласному соглашению, его свободу, вопросов задавать не стала. Вместо этого сама стала рассказывать о всяких мелочах, происшедших за день, время от времени предлагая ему попробовать то или иное блюдо на подносе: поешь йогурта... посмотри, какой красивый свекольный салат получился... мясо сегодня удачное, а Умм Ахмед хороший соуб приготовила... ты же любишь картошку, поешь еще,..
Острая боль прихватила в верхней части живота, словно гвоздем ковыряли под ребрами. Очаг боли гнездится где-то глубоко внутри — жгло и крутило, на желудок накатывались спазмы один за другим. Отпустит немного —и новая волна боли...
В верхнем оконце бледный свет медленно вытеснял мрак ночного неба. Приступы язвы обычно начинались на рассвете, на пустой желудок. Голод вызывал в памяти специфические воспоминания: поешь йогурта... посмотри, какой красивый свекольный салат получился... У мм Ахмед появилась в их семье еще девочкой — приехала из деревни. И была всего на два года старше его. Сейчас она темнокожая женщина крепкого телосложения, с сильными руками. А выросла в их доме. Научилась хорошо готовить, говорить по-английски.
...О, проклятая боль. Бывало, удавалось утихомирить ее кусочком шоколада. Он постоянно носил при себе пару плиток. Ложась спать, клал их у изголовья. На будущее надо будет припасать хотя бы половину лепешки с ужина на всякий случай.
Глянул в оконце. Небо заметно посветлело. Новый день. Что он сулит ему? Новый день. Новый рассвет. Что-то знакомое в этих словах. Что-то волнующее было связано с ними. Вспомнил. Он выходил тогда за ворота медицинского колледжа: врач на пороге новой жизни. Да, для него эти слова значили тогда потрясение всех основ. То, что казалось незыблемым, было вырвано с корнем. Повеяли свежие ветры перемен...
Потряс кистями рук, чтобы восстановить кровообращение. В онемевших пальцах появилось щекочущее ощущение. Наклонился, зубами подтянул подушку на середину койки и лег на нее животом вниз.
Медленные, тяжеловесные минуты тащились одна за другой, словно ноги, вытягиваемые из трясины. Он лежал неподвижно. Приступы боли, как инъекции наркотика, приводили его в полубессознательное состояние.
Не заметил, как открылась дверь. Не сразу почувствовал тяжелую руку, которая грубо трясла его за плечо. Не сразу услышал хриплый голос:
— Вставать! Приготовиться!..
Пришел в себя и быстро поднялся, сев на краю кровати. Лицо Овейса виделось ему то четко, то смутно из-за тяжелого тумана, наплывавшего на глаза.
— Вставать, говорю, пора! Давайте, приготовьтесь. Вас вызывают к начальству.
Азиз встал, слегка пошатываясь. В окошечке уже струился дневной свет. Мухаммед стоял, прислонившись к косяку двери. Грубый голос снова нарушил тишину:
— Мухаммед, сними с него цепи.
Мухаммед подошел к нему с маленьким блестящим ключом. Азиз услышал, как повернулся ключ в замке: звук, похожий на крик птицы, пытающейся вырваться из силка. И вдруг руки его освободились, он начал двигать ими в разные стороны. Потер запястья, где кандалы врезались в тело. Теплая кровь прилила к застывшим пальцам. Мухаммед встал на колено и четыре раза стукнул небольшим молотком по стальным замкам кандалов, сковывавших его ноги. Цепи свалились с ног, освободив щиколотки, и теперь висели на поясе. Азиз сам отстегнул ремень неверными движениями пальцев — они плохо слушались, будто уже и не были частью его тела. Пояс с цепями грохнулся на пол и лежал, как дохлая змея.
В теле появилась легкость. Всякое внешнее давление исчезло: в первые моменты он почувствовал себя невесомым призраком. Подвигал ногами, руками — удостовериться, что они на месте и принадлежат ему. Прошелся пару раз по камере — птенец, пробующий крылья. Да только перед птенцом простирался беспредельный мир — без этих стен и дверей, безграничная свобода полета.
Грубый окрик вернул его к действительности:
— Одевайтесь!
Он быстро оделся, все еще слегка пошатываясь. Белая рубашка, серые брюки, пара новых носков, черные туфли без шнурков. Пощупал машинально щетину на лице.
— Я готов.
Они пересекли засыпанное крупным песком пространство, отделявшее стены тюрьмы от ряда низеньких строений с плоскими крышами: маленький окружающий мир, дремлющий под теплыми лучами солнца. Несколько человек в коротких синих халатах разбрызгивали из ведер воду на песок двора. Движения медлительные, равнодушные мысли, видимо, витают где-то далеко в этот момент.
Пальцы Овейса все крепче сжимали его руку по мере того, как они приближались к конторе, — инстинктивный жест тюремщика, когда начальство поблизости.
Невысокая постройка, окна и дверь забраны металлической сеткой. Узкая дорожка, упиравшаяся в дверь, обсажена по бокам шеренгами кактусов, высоких, стрельчатых и приземистых, как бурдюки. Прошли по коридору с до блеска надраенным полом, свернули налево и остановились перед дверью с круглой бронзовой ручкой.
Овейс осторожно постучал. Манеры его сразу изменились на пороге кабинета начальства: стоял навытяжку, затаив дыхание, словно ожидая большого события.
— Войдите!
Овейс широко распахнул дверь, сделал два шага внутрь и вскинул руку к голове, отдавая честь. Рука даже подрагивала от напряжения. Тихо что-то сказал и после этого предложил войти Азизу. За ним последовал и Мухаммед.
В комнате находилось несколько человек. Курили, разговаривали между собой. За столом сидел высокий человек в очках. Толстые выпуклые стекла делали его глаза невыразительными. Округлое бледное лицо с крохотными черными точками, видимо следами угрей с юношеских лет. Они были разбросаны по всему лицу, но более всего на носу и на щеках, толстогубый рот, который едва шевелился, когда он говорил. Совершенно невыразительное лицо, на котором не отражалось ровно никаких эмоций. Азизу оно показалось лишенным даже искорки разума — неодушевленное орудие, молоток, который может пожалеть или ударить жертву, выполняя волю того, кто им пользуется.
Слева возле него сидел седоватый мужчина с маленькими бегающими глазками. Острый нос и подрагивающие чуткие уши придавали ему сходство с крысой в человеческом обличье. Лицо с впалыми щеками, тощая шея, утонувшая в одежде, неподвижна, как кусок дерева, нет нужды ее поворачивать — все фиксируют движения зрачков и ушей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52