...Азиз раскрыл глаза. Пора было вставать. Взгляд упал на белую голую стену. Он все еще по привычке ожидал увидеть знакомые предметы, большое окно просторной комнаты, длинный стол с резными ножками. Высокий — до потолка — книжный шкаф с яркими переплетами книг.
А сейчас снизу выпирала стальная пружина из койки. Он обычно смягчал ее, подстелив под себя часть жесткого одеяла, чтобы она не мешала спать. Напротив — у другой стены — небольшой стол и трехногая табуретка. Посмотрел на потолок. Приветливый луч солнца, пронзающий полумрак камеры. Через зарешеченное отверстие виден даже кусочек ясного голубого неба.
В первое мгновение — чувство растерянности от чуждой
Танта - столица провинции Гарбийя, 80 миль от Каира. - Здесь и далее прим. перев.
обстановки. Потом постепенно и, пожалуй, впервые -г- осознание в полной мере того, что с ним произошло. Лежа неподвижно на спине, он начал перебирать в памяти события, которые произошли с той ночи, когда его привели в эту комнату. Впрочем, можно ли все это называть событиями? Обычная рутина? Да. Время течет, и какая скука! Какое однообразие. Он спрыгнул с постели и выпрямился посреди комнаты, босой, так, чтобы луч солнца падал на глаза, лицо, на тело, чтобы обогревал каждую клеточку обнаженного тела.
За темно-зеленой дверью слышались голоса, стук металлических ведер об пол. Он подошел к двери и попытался подслушать, о чем говорят. Видно, они стояли далеко от двери. Взгляд случайно упал на надпись, нацарапанную в верхней части двери. Буквы были неровными, словно у писавшего дрожала рука: "Да сжалится аллах над тем, кто войдет в это место".
Железное веко, прикрывавшее снаружи глазок на двери, неожиданно откинулось, и он обнаружил, что смотрит на круглый черный глаз человека, похожий на глаз какого-то зверька. Все было ясно. Его привычки, мельчайшие проявления его натуры, в том числе и те, которые он сумел бы скрыть даже от своей жены, подвергались постоянному и внимательному наблюдению. Чьи-то глаза следили за ним, изучали, взвешивали каждое движение, пытаясь докопаться до самой глубины его сущности, а если удастся, то и до сокровенных мыслей. Эти глаза искали слабое место, любую трещину, через которую можно было бы пролезть и сломить его изнутри. Он стоял неподвижно, и время тоже остановило свой бег. Весь необъятный мир сжался для него до размеров этой пустой комнаты. Чужой глаз словно прикрыл собой последнюю отдушину. Их взгляды встретились, скрестились, точно мечи в невидимом поединке. А может быть, готовясь к поединку, изучая возможности противника. Потом глаз исчез, и стальное веко беззвучно упало на круглое отверстие, оставив Азиза наедине с его узким мирком. Белые стены, железная койка, грубошерстное коричневое одеяло, квадратный стол и трехногая табуретка.
Все казалось неизменным. Но когда он поднял лицо, чтобы взглянуть на пятнышко голубого неба в окошке на потолке, темное облако медленно пересекало его в тот момент. Словно тяжелый камень лег на сердце. Холодные капельки пота потекли по лбу. Он ощутил спазмы в животе — привычные симптомы с тех пор, как подхватил дизентерию во время учебы в медицинском колледже. Пульс ускорился.
На затылке у основания черепа чувствовалось биение — удары металлических корпускул из глубин мозга. Множество маленьких черных глаз смотрели на него, толпились, замыкая круг. Его охватил приступ отчаяния, безграничного одиночества, слепого, безотчетного страха. Неведомая, неоформившаяся опасность надвигается на него, а он — некое существо, которое кружит и кружит в темном пространстве, не имеющем конца и начала...
Прошли часы, а может быть, минуты, похожие на часы. Дверь почти бесшумно отворилась — без привычного лязганья металла. В проеме показался Овейс, а рядом — Мухаммед и еще двое в грубых синих одеждах: мятые штаны чуть ниже колен, блузы, напоминавшие мешок с отверстием для шеи и длинными рукавами, кое-как пришитыми по бокам. Один из них держал громадную алюминиевую кастрюлю и множество кружек с обломанными ручками. Их цвет и форма потеряли свой первоначальный вид от постоянного использования. Второй нес металлическую тарелку, на которой было навалено нечто напоминавшее слипшуюся желтую кашу, прикрытую лепешкой.
Мухаммед вручил Азизу кружку. Человек, державший кастрюлю, ухитрился высоко поднять ее и, наклонив, отлил витую струю темной горячей жидкости. Сноровка бродячего торговца лакричной настойки. Овейс сделал знак другому человеку, и тот поставил на стол тарелку с месивом, прикрытым лепешкой. После этой безмолвной церемонии Овейс и двое в синих спецовках удалились. Мухаммед задержался у выхода. Некоторое время молча осматривался, потом бросил беглый взгляд на Азиза.
— Доброе утро!—Голос прозвучал неожиданно ясно и твердо. Потом он повернулся и тоже вышел, прикрыв за собой дверь. Странно прозвучали эти два слова приветствия. Тысячи раз повторялись они в его жизни, а теперь — будто услышал их впервые. Всего два слова принесли нежданно частицу человеческой теплоты в бесплодную пустыню одиночества.
Серое облако постепенно исчезло. Сквозь решетку показалась девственно-чистая синь. Усталое веко приподнялось над голубым глазом. Слабый луч просочился через оконце в потолке, осветил всего лишь кружку с чаем: поверхность подернулась золотом. Он присел на табуретку возле стола и принялся есть медленно и прочувствованно, словно смакуя изысканный деликатес. Остатком лепешки тщательно подчистил тарелку и взял в обе ладони горячую кружку чая. Пил маленькими частыми глотками. Мать, бывало, удивлялась его способности глотать кипяток. Еще удивляла ее способность сына долго оставаться без еды. Порой сердилась на него за явное безразличие к обеду, даже когда у него, по всему, должен быть волчий аппетит. Вспомнив, он усмехнулся: вот как природа распорядилась — словно специально готовила его для подобных испытаний. Хотя с ранних дней детства и вплоть до года выпуска из ме дицинского колледжа ничто не предвещало того, что случилось с ним позже.
Жизнь его была легкой, беззаботной, свободной от коллизий и каких-либо жестких ситуаций. Но, видимо, уже тогда в душе его происходил смутный процесс, из которого рождалось именно то, что толкнуло его в будущем на этот тернистый путь. Да, под гладкой поверхностью его легкого существования шла скрытая борьба, переплетались факты и идеи, складывались то в одну, то в другую систему на разных этапах жизни. Попутно происходила и трансформация его личности. А потом буквально за два года, даже меньше, после окончания колледжа он стал другим человеком. Сам он сравнивал этот процесс с химической реакцией внутри клеток живого организма. В какой-то момент реакция приводит к созданию новых элементов, а в какой-то миг она напоминает извержение вулкана после долгих дет процесса распада и взаимодействия между плотными веществами и газами в недрах земли. Но в конце концов, что же такое сам человек, как не результат бесконечного множества электрохимических реакций, которые ведут к созданию сложных структур и затем к их распаду, чтобы воссоздаться вновь? И так циклами, которые развиваются по спирали все выше и выше к более совершенным уровням существования. День за днем, год за годом, пока материя не обретет разум, способность мыслить, ощущать, испытывать эмоции, то есть то, что делает человеческие существа способными изменить мир.
'Меняйте мир!" Он вспомнил эту похожую на кредо фразу, вычитанную им в какой-то книге. Там говорилось примерно так: наша задача не только понять мир, но и пытаться изменить его. В ночной тиши при свете настольной лампы под зеленым абажуром его глаза задержались на этом предложении. Слова откликнулись резонансом в сознании, странным эхом. Словно он обеими руками ухватил дотоле неосязаемую истину. Внезапно все стало кристально ясным. Жизнь обернулась озером, таким прозрачным, что он сквозь толщу воды увидел, что движется и лежит в его глубинах.
...Азиз покинул Лондон вместе с матерью, когда ему было всегоГ пять лет. Впервые ступил на эту ставшую потом родной землю, с трапа корабля, мальчиком в темно-синем вельветовом костюмчике со сверкающими пуговками и кружевной тесьмой по воротнику и рукавам, в шелковой сорочке и черных лакированных туфельках. Все, что относилось к детству, стало со временем смутным, как далекий сон, детали подергивались дымкой или совсем ускользали из памяти, как ни пытался он их восстановить. Помнил лишь картины, что висели на стенах их дома в Каср ад-Дуббаре — богатом районе, где жил сам британский верховный комиссар,— и особенно один портрет: черные волосы, темно-карие миндалевидные глаза под густыми сросшимися бровями, крупный нос, полные губы, мужественный подбородок. Спокойное и решительное лицо человека сильной воли.
Уже в зрелом возрасте, работая врачом, Азиз всякий раз ощущал состояние общего подъема, встречаясь взглядом с этими темными глазами, которые с портрета следили за ним, когда он шел по длинному коридору.
Его дедушка ждал их на причале — высокий, осанистый старик в красном тюрбане, белоснежном шерстяном кафтане и нарядной накидке в серо-голубую полоску, скрепленной крупной булавкой. Фигура, внушающая почтение. С высоты своего роста он смотрел на мальчика глазами, словно высеченными из черного мрамора. Взгляд властелина. Длинный, резких очертаний нос, черная борода, скрывающая подбородок, довольно крупный рот.
Мозаичные образы прошлого. Казалось бы,, бессвязные, но в то же время соединенные невидимой, тончайшей нитью. Время — цензор, который порой действует, как ножницами: осторожно и умело, а иногда грубо кромсает. Азиз мог вспомнить дедушку только в двух ситуациях. Первая — встреча у причала, вдоль которого стоял огромный белый корабль с круглыми слепыми глазами иллюминаторов, высоченными трубами, из которых еще вился дымок. Корабль молча покачивался на волнах, стальное сердце уже не пульсировало в его гигантском чреве.
Вторая — когда Азиз однажды вошел в комнату и увидел дедушку распростертым на красном персидском ковре. Он лежал, уткнувшись лбом в пол, и видно было, как безмолвно шевелятся губы. Не в силах преодолеть соблазна, Азиз вскочил верхом на него, оседлал могучие плечи и задрыгал ногами возле крепкой шеи. И вдруг гора ожила под ним, сбросила его на пол. Он стремглав побежал через распахнутую дверь по мраморным ступеням вниз, в большой сад, в самый дальний его конец. Там он укрылся за стволами высоких эвкалиптов, возвышавшихся над конюшней.
Откуда-то сверху доносились голоса — из дома. Азиз увидел старого садовника, который шел к нему через большую квадратную зеленую лужайку. Движения старика были неуверенными, он весь дрожал и смотрел на мальчика покрасневшими глазами без ресниц. А из конюшни показалась кривоногая фигура кучера — дядюшки Хусейна. Дядюшка Хусейн остановился прямо перед ним. Помолчал в нерешительности, словно что-то мешало ему заговорить. Взгляд у него был странный — страдальческий, робкий, но в то же время излучающий безмерную доброту и понимание. Время замедлило ход. Маятник отсчитывал весомые, значимые секунды. Дядюшка Хусейн протянул узловатую, морщинистую руку к ребенку и пробормотал несколько ело шевеля густыми седыми усами:
— Ну, что случилось? От кого ты так бежал? Пойдем-ка со мной в дом.
И они пошли вместе к дому. Грубые мозолистые пальцы деликатно держали детскую ручку. Пройдя через черный ход, они поднялись по узким мраморным ступенькам, с которых он только что бежал стремглав вниз, в сад, словно преследуемый чудовищным призраком. Вошли в большой зал, где толпилась женская часть прислуги — все в длинных, до пола, черных платьях. Шум голосов стих до едва слышного шепота. Все обернулись в его сторону, как одно тело с десятком глаз. Из этой темной массы отделилась фигура бабушки, поспешившей к нему. Взяла его осторожно за руку и повела в просторную комнату, где он неожиданно оказался лицом к лицу с дедушкой. Тот сидел, скрестив ноги по-турецки, на высокой софе, обтянутой зеленым шелком с золотыми узорами и занимавшей в длину всю стену напротив двери. Высокие зарешеченные окна были распахнуты настежь. Эти железные решетки всегда вызывали в Азизе непонятный страх. Он чувствовал себя маленьким зверьком, попавшим в ловушку. Азиз стоял, заложив руки за спину, и словно завороженный смотрел в черно-мраморные глаза деда. Неопределенно долгая пауза — и вдруг этот человек и бабушка, стоявшая рядом с ним, одновременно отпрянули от Азиза, услышав его ясный детский голос:
— Ты плохой.
Слова зазвенели в тишине, эхом откатились от стен и высокого потолка, отзвуком долетели в зал, где столпились, затаив дыхание, женщины в черном — многоглазый монстр.
Человек на софе некоторое время с удивлением разглядывал Азиза, потом губы его растянулись в широкую улыбку и он раскатисто захохотал. Из-под широкого кафтана опустились на пол ноги. Он подошел к ребенку и легонько потрепал его по голове. Громадная ладонь почти целиком накрыла детскую головку. Потом легонько подтолкнул Азиза к двери.
— Ладно, можешь идти.
В то время он еще был слишком мал, чтобы знать, что розги хозяев предназначены только для спин бедняков.
Многого он тогда еще не знал, живя в огромном доме с большими комнатами, толстыми стенами, высокими потолками, зарешеченными окнами, — ребенок, затерянный в чужом мире. Он познавал этот мир самостоятельно, без чьей-либо помощи — брошенный в огромное бурное море, едва умеющий плавать, лишенный зашиты. Как, впрочем, и миллионы других детей, он был отдан на волю обстоятельств и случая, вооруженный лишь характером, переданным ему по наследству. Он не знал, что такое жажда, не ведал мук голода, не дрожал от холов,
да. Знойные лучи солнца не опаляли его кожу, трость надсмотрщика не коснулась его спины на хлопковых плантациях.
Зато он хорошо познал, что такое одиночество. Именно от него получил первые уроки жизни. Он искал человеческой теплоты, но не нашел ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52