Что же это за равенство такое, которого она вожделеет? Как мы можем забывать вечную истину, записанную в святых книгах, которая гласит: мужчины — наставники женщин? Пусть женщины вернутся на свое .обычное место — домой, к своим детям. А мы будем вести борьбу с коррупцией, аморальностью везде и повсюду. Будем бороться против тех, кто продает алкоголь и пьет его, кто открывает бары и кабаре, кто, подобно червям, разъедает плоть нашего общества...
Его слова потонули в шуме протестующих голосов. Халиль, улучив момент, выступил на середину круга и громко крикнул:
— Товарищи! Я предлагаю закрыть митинг! Уже половина второго ночи, а завтра нам предстоит много дел. Я предлагаю продолжать подготовку ко всеобщей забастовке. Комитет должен составить заявление для прессы и провозгласить 21 февраля днем сопротивления колониализму. Пусть каждый делегат займется необходимыми организационными мероприятиями. Да здравствует народная борьба! Да благословит вас аллах!
Все стали торопливо подниматься, шум в помещении усилился. Бурные дискуссии сливались с топотом ног. Мышцы онемели от долгого сидения, все потягивались, разминались, хрустя суставами. Вспыхивали спички, замелькали огоньки сигарет. Группы распадались, вытягивались в длинную колонну к выходу, спускались по железной лестнице в маленький двор, примыкавший к зданию колледжа. Азиз замешкался, поджидая Эмада. Когда они спускались вместе, нащупывая дорогу в темноте, впереди внизу отчетливо слышалось цоканье высоких каблуков о железные ступени. Женский голос произнес:
— Твоя речь сегодня, Нация, была замечательной.
Азиз напряг слух, стараясь уловить ответную реплику. Гот же голос повторил:
— Нация! Ты слышишь, что я сказала? Речь твоя была.
Небольшая пауза. Знакомый теплый голос сказал: Да ничего особенного не было в моей речи, Суад, как всегда. Но все равно я рада.
Азиз с Эмадом спустились вниз. Азиз увидел девушку — стремительной походкой она направлялась к железной калитке, ведущей на улицу. Рядом с ней шла другая девушка, невысокого роста, которую Азиз не разглядел. Обернувшись к Эмаду, он сказал:
— Вот эта девушка сегодня выступала. Эмад усмехнулся:
— Да ты, брат, наблюдательный. Гм... когда касается девочек.
Азиз промолчал. Он в этот момент не был расположен к шуткам. Заговорили на другую тему.
— М-да... сейчас мы никакого транспорта уже не найдем. А тебе ведь далеко топать. Пойдем ко мне, что ли?
— Вообще-то мне надо домой. Книги и тетради для завтрашних занятий у меня дома.
— Да брось ты, пошли ко мне. Ну, пораньше завтра встанешь и съездишь на автобусе домой перед занятиями.
— Ну что ж, можно, пожалуй, и так.
Некоторое время они молча шли по улице Каср аль-Айни. Потом Азиз предложил:
— Может, по набережной пойдем?
— Давай.
Высокие деревья чуть слышно шелестели над их головами. Листья дрожали в лунном свете. Шли неторопливо. Эхо шагов по каменной мостовой отдавалось в тишине ночной улицы. А рядом нес свои воды Нил — глубокий, искрящийся под луной. Тени играли на его поверхности — от густо черных до серебристо-белых. Казалось, невидимые пальцы перебирают клавиши гигантского фортепьяно. Все в этой ночи выглядело таинственным, удивительным, исполненным неведомых, но волнующих возможностей. Отчего, думал Азиз, каждый раз, когда он идет в ночи, его охватывает чувство неуловимой печали, рожденной мечтой о каком-то ином, воображаемом мире — целом калейдоскопе разрозненных образов, подобных кроссворду? Отчего его мозг буравит извечный вопрос о будущем, таком неясном и ненадежном? Ведь завтра он может в один миг погибнуть под колесами поезда или умереть в постели от болезни. Извечный вопрос, который иногда скрывается в глубинах сознания, отходит на задний план, но никогда не исчезает. Что я сделал со своей жизнью? Чего я в конце концов хочу от всего этого? Он внезапно нарушил молчание:
— Эмад, меня беспокоит одна вещь.
— Какая, Азиз?
— Ты знаешь, я всегда выходил в лучшие по учебе.
— Да, это верно.
— Так вот, в этом году, последнем в моем медицинском образовании, я не имел возможности заниматься систематически. Нет, я не пропускал лекций, старался всегда присутствовать на обходах, обследовать как можно больше пациентов, и один, и вдвоем с Асадом. Но в остальном все мое время, уходило на политику.
— Друг мой, это необходимые издержки.
— Я понимаю. Но все равно беспокоюсь. Я ведь по-прежнему горжусь своими академическими успехами и верю в их значение. Мечтаю о том дне, когда наконец займусь работой по специальности. Все это меня, честно говоря, тревожит и странным образом сказывается на нервах. Как только беру ручку, чтобы писать, в пальцах появляются судороги. Так больно иногда, что приходится бросать ручку. Она сама выскальзывает из пальцев, как кусок мыла.
— Со специалистом не советовался?
— Был у невропатолога. Он сказал, что это довольно редкий случай, называется писательский спазм и у пишущих людей, когда они переутомлены работой. Он решил, что я хочу перенести экзамены, и предложил выдать мне справку. Я отказался, сказал, что если состояние не улучшится, то вернусь к нему перед экзаменами и возьму справку с диагнозом. Тогда представлю ее декану и попрошу выделить мне человека, который запишет под диктовку мои письменные экзамены.
Эмад засмеялся:
— Редкий случай, которому подвержены только эксцентрики и гении. Успокойся, дружище. Дело не так серьезно.
— Не вижу ничего смешного. Понимаешь, меня это беспокоит, а из-за беспокойства состояние только ухудшается.
— Ну так выбрось беспокойство из головы. Наверняка тогда все и пройдет.
— Может быть. Но я читал в книге по нервным болезням, что такая штука имеет хронический характер и избавиться от нее очень трудно.
Эмад ничего не ответил. Они приблизились к зданию британского верховного комиссариата. На том берегу Нила мерцал огонек. Река простиралась перед ними, как озеро из расплавленного серебра. Неясной массой темнел остров, а над ним высились в ночи деревья, ветви качались на ветру. С обеих сторон острова горели цепочки огней на мосту Каср ан-Нил и на Английском мосту, вереницей двигались светлячки автомобилей.
После долгого молчания Эмад сказал:
— А причину ты хоть знаешь? Может быть, если найдешь причину, сам сможешь излечиться.
В причине я не уверен. Может быть, все дело в столкновении двух факторов, из которых я ни один не могу предпочесть другому. С одной стороны, мое медицинское образование, а с другой — политическая деятельность. Они тянут меня в разные Стороны. Еще, вероятно, я чувствую, что не так хорошо, как обычно, готов к экзаменам. Ну и подсознание стремится разрешить это противоречие.
— Кто это тебе сказал? Невропатолог, у которого ты был?
— Нет, он как раз ничего подобного не говорил. Да и времени у него на меня не было. Там в приемной столько больных ждало в очереди. А еще он отказался взять с меня деньги, поскольку я студент-медик. Ограничился диагнозом и предложил справку.
— Значит, ты сам, видно, психоаналитик, — в голосе Эмада прозвучал едва заметный сарказм, который Азиз проигнорировал.
— Я мало читал по психологии, но пытаюсь как-то понять себя и других. А теперь чувствую, что переживаю необычную фазу. Мне кажется, в ближайшие годы со мной должно многое случиться. Не могу избавиться от этой подсознательной тревоги.
— Преувеличиваешь ты, Азиз. У интеллектуалов так и бывает. Они вечно преувеличивают, особенно когда дело касается их самих.
— Возможно. Во всяком случае, так я чувствую.
В конце мостовой они повернули и медленно пошли назад вдоль берега. Азизу казалось, что он мог бы бродить так до рассвета.
На природе он всегда испытывал чувство глубокого покоя. А такое выпадало не часто. Вечно не хватало времени, чтобы просто полюбоваться ею, медленно, с чувством, проникнуться ее красотой. Лишь время от времени из окна утреннего автобуса он ловил взглядом дрожащую листву на дереве или, торопясь в аудиторию, примечал на газоне маленький алый цветок, выглядывающий из травы. По утрам, просыпаясь отдохнувшим после поездок до поздней ночи из одного района в другой, хождения по улицам и переулкам на митинги, для установления новых контактов или за очередной партией листовок, он глядел через раскрытые ставни на клочок голубого неба. Обычно, когда он возвращался домой далеко за полночь, мать ждала его с подносом еды. Когда он ел, она садилась напротив и наблюдала за ним с тревогой во взгляде. Она не могла понять, что с ним происходит. Не понимала, по какой причине в их доме не иссякает поток посетителей. В любое время дня и ночи приходили люди, чьи лица и одежда выдавали в них жителей бедняцких кварталов. Азиз молча поглощал свой ужин, а потом уходил к себе и ложился спать или еще пару часов сидел над книгами, пытаясь наверстать упущенное.
Азиз вновь нарушил молчание:
— А ты, Эмад, когда-нибудь влюблялся?
— Влюблялся? С чего это ты вдруг?
— Ну, ты любил кого-нибудь?
Эмад долго не отвечал. Казалось, он унесся в мыслях далеко-далеко. А потом заговорил тихо, почти шепотом, словно беседуя сам с собой: — Да, я был влюблен... Азиз нетерпеливо ждал продолжения.
— Я до сих пор люблю ее. Она из моего колледжа. А какой у нее голос! Она даже певицей хочет стать. Иногда я ее навещаю, прихожу к ней домой. Ее брат — мой друг. Он нас и познакомил. Сам он умеет играть на уде. Но я чувствую, что ее родители хотели бы для нее мужа побогаче. — Он засмеялся. — А с чего это ты вдруг стал думать про любовь? Я полагал, в этом вопросе ты затруднений не испытывал.
Они остановились перед домом. Азиз нажал на кнопку, загорелась лампочка. По лестнице они поднялись на второй этаж. Он открыл дверь квартиры, зажег свет в холле и провел Эмада к себе.
Они прошли один за другим через обитую зеленым сукном дверь, украшенную гвоздями с прямоугольными бронзовыми шляпками. Комната, в которой они очутились, была столь огромна, что у них перехватило дыхание. Они испытали секундное замешательство от необъятности пространства и богатства меблировки. Казалось, их вытолкнули из мрака к свету, и они на время лишились способности различать предметы. Сопровождавший их человек вытянул руку, приглашая идти вперед:
— Прошу вас.
Они двинулись, сбившись небольшой группкой. Звуки их шагов тонули в толстом разноцветном персидском ковре. Они остановились в нескольких шагах от широкого дубового стола, тяжелой массой давившего на пол. Своей монументальностью он внушал чувство незыблемости порядка. Неважно, сколько лет пройдет и какие события разразятся, — этот стол будет всегда стоять на том же месте.
Непроизвольно они поменялись местами, выстроились широким полукругом: в центре Халиль, по краям Хусейн и Эмад.
Гнетущая тишина в огромном помещении: ни звука не проникало сквозь толстые стены, построенные как в крепости, чтобы надежно защитить тех, кто находится внутри. Ни звука не могло просочиться и сквозь двойные двери с войлочными прокладками. Сюда не должны были доноситься шумы улицы, крики боли, сетования голодных, чтобы не беспокоить тех, КТО вершил судьбами народа. Сюда не должен был проникать пот, смрад узких улочек и задворков, спертый воздух перенаселенных хижин, канализационных стоков и помойных луж. В этом святилище власти священнодействовали нетороплив и спокойно, не отвлекаясь на шум толпы, на звуки жизни с ее ПЫЛОМ И ЭМОЦИЯМИ.
Не многим было дано проникнуть в эти внутренние покои.
Только особой милостью дозволялось пройти через внешние массивные ворота со стальной калиткой на вылизанную до безукоризненной чистоты дорожку, проследовать по ней до двери, обитой зеленым сукном, к кабинету премьер-министра. Каких-нибудь сто метров, но сколь долог этот путь. Нужно было пройти вдоль ряда ощупывающих, подозрительных глаз, посаженных в глазницы на холодных выбритых физиономиях, словно маленьких зверьков, притаившихся под красной феской. Чуть ниже — галстук-бабочка, стягивающий накрахмаленный воротничок, — у всех на один манер. Глаза обыскивали твои туфли, одежду, лицо. Они выпытывали всю твою подноготную: каково происхождение, что за семья, кто родители и предки, какого разряда ты человек. Взвешивали, оценивали, определяли, к какому слою общества ты принадлежишь. Эта чистая дорожка, которая вела от железных ворот к кабинету Его Превосходительства, и была той самой бездной, что еще с древнейших времен пролегла между собственниками и неимущими. Это была пропасть между теми, кто принадлежит к высшему классу и, высунув язык, карабкается вверх по винтовой лестнице карьеры, и теми, чьи глаза не выражают ничего, кроме готовности вести вечную борьбу за существование.
Сегодня им все-таки позволили приблизиться к зеленой двери и даже войти в огромную, тщательно охраняемую комнату, находившуюся за ней. Это случилось благодаря мощной волне народного движения, которая захлестнула улицы и мосты, сметая все преграды на своем пути. Они проникли в эту цитадель, но дорога сюда была вымощена телами тех, кто падали мертвыми в мутные воды Нила или встречали смерть на раскаленном черном асфальте. И вот теперь они стоят посреди этой залы, где потолок опирается на круглые мраморные колонны, а в хрустальных подвесках огромной люстры переливаются радужные огоньки множества ламп. Они стоят, испытывая благоговейный трепет и вместе с тем демонстрируя всем своим видом какой-то дерзкий вызов. Они смутно ощущают, что в эти минуты рождается нечто новое и сильное. Они — маленькая группа молодых романтиков, которые бросились в могучие волны неведомого, мало зная о терниях грядущего, о коварных силах, готовых наброситься на них во мраке. Маленькая группа, которая мало что знала о себе самой, о тех людях, которые ее создали, о тайных и явных мотивах, которые в итоге привели ее сюда.
За широким столом сидел человек, с которым они пришли встретиться и поговорить. Седовласый. Голос — металлический, острый, как кинжал, резко контрастировал с невинной детской улыбкой, не сходившей с его лица. Справа от него молча стоял человек в высокой, вишневого цвета феске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52