— Я... втер в глаза... графит от химического карандаша. Голос Азиза выражал ужас и протест одновременно: — Ты?.. Ты втер в глаза графит? -Да.
— Но зачем?
— Чтобы меня перевели сюда из аль-Урди. — Он помолчал и медленно произнес: — Я теперь, знаешь, и ада не страшусь.
— Не понимаю.
— После аль-Урди в аду не страшно будет.
Вернувшись в свою камеру, Азиз вспоминал слова Сайда, и его изуродованное лицо стояло перед глазами.
— Нас довезли на поезде до Мамуры. Ты, должно быть, слышал о таком месте. Сплошные пески, белые дюны. Идешь и погружаешься в песок чуть не по колено. Песок вдоль моря от Монтазы до бухты Абу Кира1- Выглядит оно неплохо, в общем-то. Простор, небо над головой, свежий ветерок, морем пахнет. Волны шумят на берегу. Король Фарук решил там фруктовые сады разводить, а начальник тюрем Хейдар-паша додумался использовать в этом деле заключенных. Бесплатная рабочая сила как-никак.
Жили мы в деревянных бараках с жестяными крышами. Зимой там холод собачий. В досках дыры, ветер гуляет, пробирает до костей. А летом жестяная крыша накаляется на солнце — настоящее пекло. Каждому арестанту выдали по одному одеяльцу. Да и то не одеяло, а одно название. Жиденькая тряпица, ею не накроешься. Бывало, ложились, тесно прижавшись друг к другу, чтоб тепло не терять. А внизу — голый пол, доски.
Разбили нас на группы по шестнадцать человек. Всех сковали одной цепью, каждому браслет на левую ногу надели. Если идти, то только всем вместе. Остановиться — то же самое. Ночи зимой длинные. Если кому в сортир приспичит, должен всех будить, поднимать и тащить за собой. Часто, бывало, сплю в темноте, а парень рядом мочится под себя. Зато начальники не опасались, что кто-то сбежит. Только попробуй — сразу всех переполошишь. Но если все же кому и удавалось удрать, наказывали всю оставшуюся группу. Коллективное наказание — так они это называли. В аль-Урди оно было таким, что самые крепкие и стойкие ребята не выдерживали — сразу доносили, если кто хотя бы только подумает драпать.
Будили нас спозаранок, еще до рассвета. Стоим, трясемся в очереди к умывальникам. Я тебе скажу, даже собака столбик поищет, прежде чем задрать лапу, либо в сторонку отбежит по нужде. А там про стыд забываешь начисто.
Вот ты мне, помнится, толковал о том, что, мол, человек создан, чтобы производить. Я, как городской житель, ни черта не смыслил в крестьянском деле. Но слышал, что говорили
1 Абу Кир - место, где адмирал Нельсон разгромил флот Наполеона, люди. Семена, дающие зеленые побеги, вода, орошающая плодородные земли под живительным теплом солнечных лучей. В общем, не картина, а загляденье. Я даже думал: насколько лучше и спокойнее работать где-нибудь в поле, чем выжидать ночами подходящий момент, чтобы грабануть чей-нибудь дом. Конечно, денежки у меня рекой текли, так сквозь пальцы и уходили. И все же деньги деньгами, а к спокойной жизни все тянутся.
А там мы, Азиз, занимались как раз этой самой агрономией. Целину поднимали, что назьюается. Сколько б я тут ни рассказывал, а все равно ты даже и представить не смог бы, что значит слово "работа" в применении к аль-Урди. Проект был такой: выровнять всю территорию, покрыть ее толстым слоем ила от Монтазы до Абу Кира. Какая там площадь, не знаю, но конца и края там не было, по-моему. Все равно что небо измерить. Проложили там две узкоколейки, и ездили по ним такие платформы, вроде громадных корыт, заполненные доверху песком или землей. А платформы эти должны толкать руками арестанты. Четыре толкача на каждую такую громадину. Цепи, правда, снимали, но зато ходить им запрещалось. Только бегом. И вообще вся работа — обязательно бегом. Потому что приказано было весь проект закончить как можно быстрее. Вот нас и подгоняли. Вдоль узкоколейки выстраивались надсмотрщики на одинаковых промежутках. У каждого в руках деревянная палка или сыромятная плетка. Вот заключенные и бегут между ними по колее, толкают платформу, а охранники эти по очереди бьют их то палкой, то плеткой, чтоб скорость не сбавляли. Главное, что от нас требовали, — это скорость. Не терять ни минуты. Ради этого и били всех непрерывно — с восхода солнца до заката.
Бегали мы до тех пор, пока не падали от изнеможения. А уж как упадешь — тут начинаются особые побои, прямо зверство какое-то. Окружат охранники упавшего, как волки добычу, и тут уж не одна палка или плеть, а сразу пяток или десяток вонзаются в тело. Вот и выбирай: либо снова побежишь, либо прощайся с жизнью.
Примерно в полдень устраивали перерыв на обед. Четверо на одну миску чечевицы, каждому по заплесневелой лепешке и немного соли. Еще каждому арестанту выдавали порцию мерзко пахнувшей самогонки — бузы. Клянусь аллахом, давали алкоголь. Это, мол, восстанавливает силы и поднимает дух. А буза, она что бензин— горючее: дает видимость прилива энергии, согревает ненадолго. А им надолго и не надо: все равно сдохнешь скоро. Арестантов хоть отбавляй, через шесть месяцев новых пришлют.
Ночью, бывало, рухнешь замертво на голые доски — вымогай до предела, все болит жутко, кровоточит. Все храпят в цепях, а ты иной раз мыслями улетишь далеко-далеко. Вспоминаешь эту тюрьму как настоящий рай земной. А порой приснится она — так просыпаться не хочется. Ох уж эти мысли... Как начнешь думать да вспоминать — покою от них нет ни ночью, ни днем. Прямо с ума сойти можно от одних мыслей. Даже когда плетью стегают, думаешь все об одном, в песке вязнешь — все равно о том же мечтаешь, вернуться, вернуться, вернуться. Как бы вернуться, да...
Ну а как вернуться — дело известное. В аль-Урди все знают: есть два пути. В деревянном гробу или на носилках. Другой дороги нет. Хочешь вернуться живым — значит, нужно покалечиться, стать непригодным для работ. Способов много, и все арестанты их знают. Видели своими глазами. В общем-то, одно и то же — то, что и до нас делали. Можешь подсунуть под колеса платформы руку, ступню или всю ногу. Втереть в глаза химию и ослепнуть. И скажу тебе — жить калекой или слепым все же лучше, чем те мучения. Днем то и дело слышишь крики избиваемых, упавших от истощения, или крики тех, кто кинулся под колеса. Бежишь, толкаешь платформу и видишь лужи крови на колее...
Он вдруг смолк и задумался, повернув к Азизу бледное лицо, обрамленное шапкой черных волос. Страшно смотрели вылезшие из орбит белые шары, напоминавшие о пережитых муках ада.
— Вот я и выбрал химический графит, — тихо произнес он. — А почему — сам не знаю. Может, просто под рукой оказался. Или оттого, что хил я телом, боли уж очень боюсь. Так, думаю, оно сподручнее и не слишком больно. Да, может, просто хотелось вернуться на своих двоих, а не на чьих-то плечах.
Азиз молча слушал, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, что задыхается от тяжести в груди. В комнате стало совсем темно. Он поднял глаза к окну и увидел сквозь решетку серую тучу, неподвижно повисшую в небе. Протянул руку и взял Сайда за плечо — сквозь тряпье прощупывалась острая плечевая кость. Дверь камеры внезапно распахнулась, и появился Эмад, неся в руках жестяную тарелку с двумя стаканчиками кофе, от которых шел пар. Сказал:
— Я вместо Метвалли пошел, чтобы поздороваться с Саидом. Он наклонился и поставил импровизированный поднос на
пол. Выпрямился и направился к Сайду, но тут же остановился как вкопанный, напряженно застыл. Лицо его побледнело, он сделал шаг назад и прислонился к двери. Сайд прошептал:
— Кто это пришел, Азиз?
— Эмад.
— Эмад? — Он приподнялся, опершись рукой о стену, другую вытянул вперед: - Здравствуй, уважаемый Эмад.
Эмад оторвался от двери и, подойдя к Сайду, пожал ему руку. Лицо его не покидало выражение застьюшего испуга, движения были скованными.
Сайд снова уселся на пол, потянув за собой Эмада. Азиз нарушил тягостную паузу:
— Передай-ка мне кофе, Эмад. Спасибо.
Он взял стаканчик и вставил его между пальцев Сайда.
— Не очень горячо, Сайд?
— Нет. — Он отпил глоток и с наслаждением вздохнул: — Алла-ахх...
Азиз вынул пачку сигарет, прикурил одну и сунул Сайду в рот.
— Кури, Сайд. — Обернулся к Эмаду: — Сайд только что рассказал, что там было в аль-Урди,
Воспоминания о Сайде для Азиза были неразрывно связаны с Абуль Вафой. Они ведь были неразлучны, эти двое. В аль-Урди их отправили вместе, и вернулись они оба спустя три месяца. Сайд на собственных ногах, а Абуль Вафа — на плечах товарищей. Могучий гигант за три месяца каторги превратился в истощенного, хилого человека, которого ноги не держали.
Абуль Вафа был обречен с того момента, как его отобрали для отправки в аль-Урди, обречен еще до прибытия туда. Так говорили все, кто был наслышан об этом месте. В аль-Урди свои законы, а точнее, свое переосмысление общих законов, существовавших с незапамятных времен, когда на нашей земле произошло разделение на правителей и подданных, собственников и рабов, тюремщиков и арестантов.
Абуль Вафа обладал необычным ростом и необычайной физической силой. А сильные мышцы неизбежно привлекали к себе внимание в аль-Урди. У человекоподобных волков слюнки текли при виде его, пробуждалась трусливая натура во всем ее ничтожестве. Богатырь самой своей внешностью бросал вызов мелким тиранам. Могучее тело должно пасть на колени, гордо поднятая голова должна склониться до земли. Таков неписаный закон аль-Урди. Таков приговор судьбы.
Естественно, что с момента своего прибытия Абуль Вафа стал объектом пристального внимания со стороны надсмотрщиков лагеря. Едва он вошел в ворота, его тут же приметили. С него не спускали глаз, в которых горело странное вожделение и жажда крови.
Стражники образовали вокруг него широкое кольцо, которое начало медленно сужаться, пока не поглотило его. На несколько мгновений показалась его могучая фигура, прямая, как дуб под штормовым ветром, и вскоре исчезла под ударами множества кулаков и черных башмаков, бивших со звериной яростью.
Ряды арестантов, босоногих, одетых в синие рубища, молча стояли, наблюдая за происходящим. И среди этого молчания с пугающей отчетливостью был слышен странный звук, доносившийся из кучи копошившихся, наносивших удары тел. Словно голодный монстр рвал зубами на части свою добычу.
Казалось, Абуль Вафа был окончательно погребен под грудой тел, как вдруг в этой стене образовалась брешь. Все увидели, как стоявший на четвереньках Абуль Вафа медленно поднялся на ноги и спокойно огляделся вокруг, словно ища глазами кого-нибудь, кто пришел бы ему на подмогу.
Но они не дали ему опомниться и вновь набросились на него с удвоенной яростью. Он согнулся под обрушившимися на него ударами защищая тело могучими руками, пряча голову. Но не удержался на ногах и, упав на колени, скрылся под грудой навалившихся на него тел.
Так начался первый день для Абуль Вафы в аль-Урди. С того момента он не знал ни минуты покоя. Не мог пройти мимо охранника, чтобы не получить удар плеткой по голове, пинок башмаком или пощечину, и все это от людей, превратившихся в тупые машины-молотилки. Когда он толкал вагонетку вдоль песчаных дюн, бесконечная цепочка охранников превращалась в длинную цепь засад. Они, затаившись, поджидали его приближения, чтобы пустить в ход палки, плети, башмаки.
Что такое для александрийского грузчика миска чечевицы, три заплесневелых лепешки и кружка бузы в день? В свое время он весь заработок тратил на еду. Теперь он был обречен на голодное существование, и долго ему было не протянуть. Он терял в весе не по дням, а по часам. Мышцы таяли, обнажая рельеф скелета из крупных костей, руины великолепного гиганта, внушавшего некогда страх своей мощью. Прошло немного времени, и он превратился в скелет, обтянутый пожелтевшей кожей.
Серым пасмурным утром восемьдесят дней спустя после того, как Абуль Вафу доставили в аль-Урди, скованные цепью люди проснулись, как обычно, под вопли горна. Заворочались, сбросили тряпицы, заменявшие одеяла, и сели, растирая застывшие ноги. Встали один за другим. Но когда короткая колонна попыталась двинуться, какая-то тяжесть помешала им сделать это. Глаза поискали в сумраке и увидели неподвижное тело. Сбежавшиеся охранники принялись тыкать в него палками, дергать за цепь, но он продолжал лежать не шелохнувшись.
Его переправили обратно в каирскую центральную тюрьму. Однажды, когда теплым апрельским утром Азиз, крадучись, шел по коридору мимо зеленых карточек на вновь прибывших, он увидел знакомое имя и номер камеры, в которую поместили Абуль Вафу.
Азиз вставил массивный ключ, выпрошенный у Абдель Гаф-фара, в замочную скважину и повернул его. Когда дверь раскрылась, он торопливо отнес ключ Абдель Гаффару и вернулся в девяносто седьмую камеру. Толкнув дверь плечом, вошел.
В первое мгновение комната показалась ему пустой. У стены напротив — полмиски молока, поверхность которого покрыта сероватым налетом пыли, букашками, частицами копоти из дымящей трубы прачечной. Рядом валялась одеревеневшая лепешка хлеба. Пустая параша в углу, ведерко питьевой воды — на поверхности воды тоже пыль, мусор, насекомые. Оба ведерка стояли рядом. Ночью можно было легко их перепутать, но жильцу камеры, видно, все было безразлично.
Слева у самой стены он увидел вытянутую фигуру, прикрытую ветхим тонким одеялом, вокруг которой роились мухи. Их, казалось, ничем не испугаешь, не прогонишь.
Из-под одеяла вытекала беловатая жидкость, окружая бордюром накрытое тело, за исключением той части, где угадывалась голова.
Азиз стоял в нерешительности посреди комнаты, охваченный чувством отвращения. Омерзительно было зрелище скопища жадно сосущих мух и этой беловатой жижи, медленно стекавшей на пол камеры.
Собравшись с духом, Азиз осторожно подошел к тому месту, где находилась голова, и приподнял край ветхого одеяла. В этот момент Абуль Вафа открыл глаза. Они равнодушно взглянули на Азиза. В них было равнодушие человека, который перестал чувствовать или понимать что-либо, различать вещи и людей вокруг. Взгляд их был пустой, немигающий, почти безумный. Глаза мертвого тела, в котором все застыло в неизменном положении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52