— А потом?
— Потом я стал присматриваться и к остальным. Разумеется, я заметил в них многое, что мне, не стану скрьюать, не нравится. В то же время я обнаружил в них и многие привлекательные черты. Они, например, верят в дело, которое выходит за рамки их личных интересов. Им свойственна способность стойко переносить страдания, готовность к самопожертвованию, дух товарищеской солидарности, ненависть к любой дискриминации. Каждому — по труду. Так вы это формулируете?
Азиз не смог сдержать довольной улыбки.
— Я готов отпраздновать то, что вы мне сейчас сказали, еще одной сигареткой. — Он прикурил от коптящей зажигалки. — Вы не представляете себе, доктор Фуад, как много значат для меня ваши слова.
— Почему именно мои?
— Потому что вас все любят и уважают.
— Любят меня? Я же ничего такого не сделал...
— Напротив, вы много сделали. Вы олицетворяете гуманность там, где царит только жестокость.
— Но я ничего стоящего сделать не способен.
— Неправда. Я согласен, что ваши усилия не все могут изменить. Но есть мелочи, которые значат очень много для таких, как мы, для всех, кто находится внутри этих стен, кто глубоко страдает от жестокости тюремщиков. Доброе слово, ободряющая улыбка, теплое одеяло, немного молока для обессилевшего. Разве это мелочи? Ведь все это поддерживает в нас веру в людей.
— Вы действительно так считаете? Или просто пытаетесь отплатить мне добром за добро?
— Я говорю правду.
Наступила пауза. Доктор Фуад протянул темную, высохшую, как у мумии, руку за сигаретой и закурил.
— Я не знаю, как вы там все это переносите, Я здесь всего лишь работаю, могу приходить и уходить по собственной воле, но даже меня эта тюрьма разрушает изнутри. Иногда я чувствую, что больше не в силах видеть то, чему являюсь свидетелем ежедневно.
— Потому что вы один.
— А вы? Вы не один?
— Нет, я не один.
— То есть как?
— Во всем мире есть люди, которые борются за то, чтобы добро и человечность восторжествовали.
— Ну и какая польза от этой борьбы?
Азиз ответил тихо, словно размышляя вслух:
— Однажды, в один прекрасный день, наши мечты сбудутся.
— Когда же?
— Не знаю. Но они сбудутся. Может быть, когда и нас-то не будет в живых.
— И вы готовы жертвовать собой во имя того, что осуществится только после вашей смерти?
— Смерти никто не избежит.
— Это верно, но...
— Некоторые люди умерли сотни лет назад, но все равно они живут с нами, как звезды, которые завершили свое существование в бесконечных далях вселенной, а их свет все еще достигает нас спустя миллионы лет.
— Это ваши слова?
— Нет. Я их как-то прочел в одном романе, не помню в каком, но запомнил на всю жизнь.
Они замолчали. Доктор Фуад сидел, опустив голову и глядя в пол. Когда он наконец взглянул на Азиза, в его глазах вновь было некоторое замешательство.
— Иногда вы вызываете у меня восхищение, а иногда нечто вроде страха.
— Страха? Страха перед чем?
— Страха перед вашей силой, напором, решимостью, граничащей с фанатизмом, даже готовностью к насилию.
— Но противник-то нас тоже не жалеет.
— А вы не боитесь утратить то человеческое, что в вас есть?
— Жизнь драматична: приобретения в ней чередуются.
— Именно это я и имею в виду.
— Но видите ли, если мы иной раз не проявим жесткость, попросту уничтожат.
Я не могу согласиться с этим.
— Возможно, вы и правы в чем-то. Но как врач вы меня наверняка поймете. Разве, погружая скальпель в живую плоть, не забываете хоть на краткое время, что перед вами человеческое существо? Но можете ли вы провести операцию того? Есть хирурги, которые в конце концов полностью утрачивают способность сопереживать. Но есть и другие — те,
кто переступает через это лишь в моменты необходимости. Доктор Фуад улыбнулся.
— У вас на все есть готовый ответ.
— Ну зачем же так? — обиделся Азиз. — Я вовсе не пытаюсь умничать.
— Не обижайтесь. Я ведь без всякой задней мысли.
— Вы не представляете, как часто я не нахожу ответа на свои вопросы, теряюсь.
— Теряетесь? Вы никогда не теряетесь. Вам неведомо, что такое отчаяние.
— Это вам только кажется, на самом деле все обстоит иначе. С годами вопросы, ждущие ответа, накапливаются.
Доктор Фуад вздохнул, ничего не ответил. Из его следующего вопроса было ясно, что он хочет переменить тему разговора:
— Не хотелось бы вам прогуляться под открытым небом? — Он показал рукой в сторону окна.
— Очень хотел бы. Но что поделаешь? Я ведь заключенный.
— У вас есть дети?
— Да, мальчик.
— А не хочется вам иногда подержать его на руках?
Сколько раз за эти годы снился Азизу один и тот же сон: маленькая курчавая головка рядом с ним на подушке, огромные ресницы. Две теплые маленькие ступни упираются в его живот...
— А где ваша супруга?
— Здесь, в Каире.
— А вы остаетесь здесь, продолжаете свое дело и даже не пытаетесь как-то уладить свои проблемы. Оставили жену, ребенка, так просто отказались от своей свободы.
— А что я, по-вашему, могу сделать? — спросил Азиз раздраженно.
— Я отправлю вас в больницу Каср аль-Айни.
— Мне нечего делать в больнице. На здоровье я не жалуюсь.
— Это вы так считаете. А я как врач считаю иначе. У вас в результате голодовки развилась острая сердечная недостаточность. Вы будете находиться в тюремном госпитале до тех пор, пока я не отправлю вас в Каср аль-Айни.
— Я не хочу оставлять своих товарищей. Доктор Фуад пропустил его реплику мимо ушей.
— Я намерен отправить вас в больницу Каср аль-Айни и не хочу, чтобы вы возвращались сюда, — сказал он твердо, глядя прямо в глаза Азизу.
Наступила пауза. Какой-то комок подступил к горлу Азиза. Он кашлянул и сказал:
— Почему вы делаете это для меня?
— Не знаю. Может быть, потому, что у меня был сын, похожий на вас.
— Где же он теперь?
— Умер, когда еще был в колледже. Ему было девятнадцать лет. — Доктор Фуад поднялся с табуретки, подошел к двери, остановился, словно вспомнил что-то.
— Не забывайте, — сказал он Азизу. — Вы не должны возвращаться сюда.
Азиз отчетливо увидел его утомленные глаза за стеклами очков. Сутулая щуплая фигура в проеме дверей, на миг в неподвижности. Потом он ушел, а Азиз еще долго смотрел на захлопнувшуюся за ним белую дверь.
Доктор Фуад... Азиз, помнишь ли ты доктора Фуада? Где он теперь? Жив ли? С того дня ты больше никогда его не видел. Люди говорили о нем разное. Кое-кто утверждал, что он был наркоманом. Не исключено. Ведь ему постоянно хотелось... забыться. Но ты, Азиз, хорошо знал его. Может быть, ты один только и знал по-настоящему, что это был за человек.
"Говорят, что у вас нет любви к родине, нет патриотизма". Это были слова доктора Фуада. Возможно, он так и не понял тебя, Азиз. А возможно, только в конце он стал видеть тебя таким, какой ты есть на самом деле. Верно, что у тебя не было ни отечества, ни народа, ни чувства патриотизма, когда ты жил в огромном особняке с садом, конюшней и слугами. Не было этого и потом, в бытность студентом медицинского факультета, когда ты проводил долгие часы у операционного стола, а вечерами возвращался в родительский дом в Каср ад-Дуббаре. Лишь значительно позднее ты узнал, что значит иметь родину, принадлежать ее народу. Ты постигал это постепенно, общаясь с молодыми людьми, которых Сидки-паша назьшал " элементами", а иные окрестили "наемниками зарубежных сил". Ты учился у тех, кого местные реакционеры называли "предателями и агентами": у Эмада и Хусейна, Хильми и Махмуда, который однажды бесследно исчез. Тебя многому научил Асад, погибший во время демонстрации, молчаливый охранник Мухаммед, который, возможно, сейчас проходит мимо твоей камеры, улыбаясь солнцу. Твоими учителями были и мальчонка, с нетерпением ждавший твоего приезда на берегу реки, и усталые феллахи, пропахшие потом и пылью, с которыми ты ехал в кузове грузовика лунной ночью, и старый полицейский, разделивший с тобой свой скудный ужин в подземном каземате. Среди тех, у кого ты учился, был и доктор Фуад, которого ты всегда будешь помнить, и Нация, которую всегда любить...
В то утро в огромном здании тюрьмы царила тишина. Двери камер были заперты. Не слышалось звука шагов в коридорах, исхудавшие тела на пальмовых циновках, с глухим стуком к закрытым дверям. Обычно кованые сапоги охранников день-деньской грохочут в тюремных блоках. В то утро их не было слышно. Не гремели ключи, не поворачивались со скрежетом в запорах. Никто не переговаривался, даже не перешептывался. Все замерло. Исчезли обычные звуки тюрьмы: песни, стоны больных, всхлипы, рыдания. Никто не кашлял, не чихал, не смеялся. Казалось, все вокруг замерло в ожидании какого-то страшного события. Абсолютная, бездонная и безграничная тишина, превращающая само время в медленную, удушающую, парализующую силу, которая давит на людей, сидящих или лежащих в камерах...
В каждой камере было пять человек. Пять тел в синих выцветших униформах. Пять неподвижных лиц, глядевших в ничто, пытавшихся проникнуть в неведомое. Их взгляды не встречались, каждый избегал смотреть на соседа.
А внизу, на площадке между двумя тюремными корпусами, стоял толстый человек с обрюзгшим лицом — его тонкие губы кривились в брезгливой гримасе. Его взгляд скользил по безмолвным желтым стенам с рядами зарешеченных окон вдоль шеренги солдат, застывших с тупой отрешенностью по команде "смирно". В эти минуты толстый человек вообразил себя генералом, осматривающим фортификации, и был уверен в своей победе в грядущей битве.
Рядом с ним стоял человек огромного роста. Его лысина блестела на солнце, самодовольно топорщились черные усы. В толстых пальцах он держал лист бумаги, громко зачитывая его содержание. Чтение давалось ему с трудом — приходилось прилагать немало усилий, чтобы разобрать отдельные слова. Время от времени он слюнявил кончиком языка химический карандаш и делал на листе пометки.
Все здесь двигалось медленно и привычно, как древняя машина, ловко отделяющая зерна от плевел. Человек здесь всего лишь номер, а номер не имеет лица, сердца, чувств, которые пришлось бы учитывать, решая его судьбу.
А за стенами в каждой камере — тела. Их силуэты становятся отчетливее в утреннем свете, просачивающемся сквозь толстые прутья в оконце. Каждое тело пронумеровано, каждый номер имеет свое имя, а каждое имя — это человек.
Тысяча арестантов в двухстах клетках. Они сидят, лежат и стоят по пять человек в камере. Каждый ощупывает свое тело, оценивает взглядом других, сравнивает с собой. В часы, предшествующие колоколам аль-Урди, смерть витает над их головами. Никогда так близко она не подбиралась к ним.
Много лет жили они, как дикие звери в джунглях. Выживал тот, кто оказывался сильнее, хитрее, более жестоким, у кого было больше денег. Они прошли эту школу задолго до того, как попали в тюрьму. А теперь, проведя здесь какое-то время, еще больше уверовали в эту истину. Поскольку в тюрьме, называемой официально "институтом образования, перевоспитания и исправления , место, отведенное человеку, сужается до одного квадратного метра пространства и до двух-трех кубометров воздуха. Луковицу здесь называют "курицей", а миску чечевичной похлебки с луком "куриным бульоном". Здесь впятером собираются, чтобы выкурить одну сигарету, вчетвером — чтобы изнасиловать пятого. На отчаянные крики жертвы, мольбу о помощи, полную агонии и ужаса, никто не отзовется в ночной тишине.
Тысяча арестантов лежали безмолвно в громадной клетке в ожидании зова аль-Урди, переползая в рассветных сумерках с места на место, как волки в берлоге.
В сорок третьей камере вместе с остальными, забившись в угол и подняв бледное лицо к оконцу, ждал сигнала Сайд. Азиз, как и другие, частенько заглядывал в камеру номер сорок три. У Сайда много друзей, и они заходят к нему выпить крепкого сладкого чая из маленьких консервных банок, покурить тонкие сигаретки из черного табака, которые он сам ловко скручивал. И конечно же, послушать бесконечный репертуар всяких историй. Сайд был человеком, который с детства познал, что такое борьба за существование. Родился в трущобах Каира, потерял родителей, когда был еще совсем мальчишкой. И чем он только не занимался, пока в конце концов около десяти лет назад не нашел то единственное дело, которому с тех пор не изменял: он стал взломщиком.
Азиз никогда до этого не думал, что это самая настоящая профессия, пока не послушал Сайда. От него Азиз узнал, что такое грабеж со взломом. Для этого требовались, оказывается, необыкновенная сообразительность, ловкость и наблюдательность. Надо было предварительно изучить все ходы и выходы в здании, как соединяются комнаты и как они расположены, привычки обитателей дома, в котором часу они просыпаются и когда ложатся спать, количество слуг и их перемещения по дому, продиктованные их обязанностями. Даже повадки домашних животных надо было принимать в расчет, потому что от них иногда было больше неожиданностей, чем от людей. Требовалась смелость, потому что у обитателей дома, в который проникал грабитель, могло оказаться оружие. Но и забраться в дом было само по себе делом нелегким, вор должен был обладать такими качествами, как проворство, сила, акробатическая ловкость, чтобы взбираться по трубам, ползать по крышам и прыгать из окон, умение бесшумно двигаться, чтобы не разбудить спящих пни не привлечь внимания соседей.
Но прежде всего нужно было иметь сообщников — людей, на которых можно положиться. Сайд всегда становился главарем такой шайки, потому что был прирожденным лидером. Люди не только слушались его, но и боялись, несмотря на то чю он не обладал большой физической силой. Он обдумывал и планировал операцию. Но при этом он брал на себя основной риск как самый ловкий и отчаянный. Его глаза вспыхивали странным, почти пугающим зеленоватым светом, когда он гневался. Почти каждый его арест кончался побегом. Однажды он бежал с поезда. Вошел в туалет, быстро выпилил квадрат в полу вокруг унитаза с помощью пилки, которую ухитрился спрятать на себе. Отставил унитаз в сторону, перебрался через отверстие на амортизаторы, подождал, когда поезд на стрелке замедлил ход, и спрыгнул в безлюдном месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52